Алиса пожала плечами. Кожа смуглая, упругая. Тело юной девушки. Казус подозревал, что все это не только результат хорошей генетики, но и плод многочасовых упражнений в фитнесс-зале, и усилия дорогого косметолога.
– Не жалеешь?
– У меня есть другая. А с этой пусть Даник поиграет, наберется опыта. Вот ты умный, Казус, а одного до сих пор не можешь понять: наши дети уверены, что их родители старые дураки, отставшие от жизни. Дураков надо учить уму-разуму. Вот пусть и учат, если, конечно, у самих умишка хватит.
– Все равно не понимаю, зачем ты ему фирму на откуп отдала?
Алиса села на кровати, закутавшись в гостиничное одеяло. Они всегда приезжали в этот мотель и снимали именно этот номер. Иногда ей казалось, что это их дом с Казусом – на двоих.
– Даник – хороший мальчик, умный и правильный. Но у него идея-фикс: ему кажется, что на его свободу посягают. И тот, кто посягает, враг. Уцепись я за фирму, он увидел бы во мне врага. И мы потратили бы годы и километры нервов, чтобы объяснить друг другу то, что и так ясно. Зачем? Он хочет фирму? Пусть. Поиграет с людьми, опыта наберется. Самое худшее – если он ее разорит. Процентов девяносто, что так и будет. Он слишком несерьезен, мой Даник. Ему играть хочется.
– Однако остаются еще волшебные десять процентов, – тихо заметил Казус.
– Твоя знаменитая теория-перевертыш: девяносто к десяти, – Алиса потерлась щекой о его ладонь. – Девяносто процентов от неудачи, десять – от успеха. Или наоборот.
Помолчали.
Алиса рискнула нарушить молчание:
– Ты сегодня ничего не говоришь о Кире. Как она?
– Все так же. Любит. Ревнует. Страдает.
– А результат?
– Умеешь задавать невозможные вопросы. Результата пока нет. Кстати, ты знаешь, что учудили твой Даник и Вадим? Они снова поспорили на женщину.
– Мальчишки! – улыбка Мадонны.
– На Сару.
– Что?! – Вино окропило белую простыню. – Какого черта?!
– Тише, дорогая! Твоя ненависть к этой персоне иррациональна. Когда-то ты сделала все, чтобы отвадить ее от Данилы, а потом от Вадима. Сейчас ты ее уволила. В присутствии сына. Представляешь, он даже не знал, что она у тебя работает.
– Давным-давно мы с ней договорились. Она оставляет моего сына в покое – я даю ей неплохое место. Все счастливы и довольны. Она ему не пара.
– Всего лишь твое мнение.
– Мать всегда лучше знает. Он никакой, когда рядом с ней. Глаза стеклянные.
– Неужели? – Казус нежно поцеловал ее в ладонь. – Не злись, дорогая, но ты не права. Это может решать только сам человек.
– С Даником решаю я и только я!
– В любом случае, ты ее уволила.
– Сама не понимаю, что на меня нашло. Увидела в коридоре, и – накатило… Даник заключил пари?
– Не мог пройти мимо такого увеселения. Кстати, Сара теперь работает у Вадима. Кира злится. Мальчишки, как ты выразилась, забавляются. Сара у них что-то вроде дрессированной зверушки…
– Ты уверен, что он ничего к ней не чувствует?
Казус заметил, как побледнела Алиса. Тоненькая струйка по подбородку. Не вино, а кровь.
– Что с тобой? – постарался, чтобы голос звучал нежно.
Алиса поежилась:
– Я ее боюсь, Паша. А почему боюсь – не знаю. Ближе подойдешь – сожжет.
* * *
На работе Сухопаров сказался больным и вот уже который день бессмысленно кружил по заснеженному городу. Сам не знал, чего искал. Живот и виски крутило. Чтобы снять спазм, купил водки – при каждом приступе глотал ее, словно воду, запивая горстями обезболивающих таблеток.
Дни и ночи слились в один кошмар, наполненный лицами, голосами и запахом земли. Ноздри улавливали мириады оттенков – глины, песка, перегноя, болотных мхов и разлагающихся трупов. Земля притягивала, давила, сплетала сухожилия и мысли в один узел. Не было сил и желания его разрубить. Но земля же, вымотав и истощив, давала пусть временное, но забытье.
Десять раз Сухопаров был в Ботаническом саду. Шесть – в Оранжерее на Таврической. Бесчисленное количество раз – на детских площадках, у детских песочниц с их замерзшей субстанцией, присыпанной снегом. Там Сухопаров забывался, падая в черную воронку. Просыпался от холода и забитого землей рта. Иногда будило осторожное прикосновение детской лопаткой: "Дядя, ты живой?". Дети его не боялись. Боялись матери детей.
Хотелось секса и крови. Насилия и убийства.
Звонил телефон. Отец, знакомые, коллеги равнодушно, как ему казалось, справлялись о здоровье и планах. Наступало просветление, Сухопарову становилось противно от мысли, что он – это он. Нажимал красную кнопку, и с первым же "би-и-п" накатывало: водка-таблетки-убью-умру-помогите…
Он сидел на лавке в петербургском проходном дворе на Моховой и смотрел на правую ногу в порванной штанине. Белая плоть с глубоким порезом. Вместо крови из него сыпалась земля. Образовался целый холмик. Сухопаров переставил ногу чуть вправо. Для второго холмика. Не было страшно. Было так больно, что стало все равно.
– Хуже не будет, – сказал сам себе.
Губы дернулись.
Шутка.
Из соседнего подъезда уже второй час выносили мусор. Ремонт. Раньше ремонт делали летом, теперь – круглый год.
Сухопаров закрыл глаза, представил Лару в коротком шелковом халатике. Наклоняясь, она промазывала клеем лист обоев. Обнаженные груди двигались в такт кисточке. Сухопаров почувствовал возбуждение…
– Петя! – голос Лары звучал далеко-далеко. – Давай потом, а?
– Сейчас хочу, – расстегнул ширинку.
Она вскрикнула, когда он вошел в нее рывком, и обмякла.
Он мял ее груди, пока не понял, что из них течет клей…
Когда пришел в себя, перед ним была оконная рама. Стекло такое прозрачное, что резануло по глазам.
Потер веки и увидел высокую черную старуху.
Старуха вышла из оконной рамы и казалась вполне живой. Только во лбу у нее была дырка.
– Болит, милок? – ласково спросила.
Ничего не ответил.
Она присела рядом и медленно провела по его воспаленному пульсирующему лбу.
– Знаю, что болит. Сила из тебя рвется невероятная. А вот куда направить ее, не знаешь и не умеешь пока. Хочешь, помогу тебе?
– Как? – прохрипел Сухопаров. Мысли путались, но от ее прикосновения действительно стало легче. Боль отступила.
– Силу твою высвобожу, – терпеливо объяснила старуха. – Управлять ею научу. Будешь сильный-сильный. Всех победишь.
– Всех? – по-детски спросил.
– Всех! Земля – суть всех вещей. Все из земли происходит и в землю уходит. Земля жизнь родит и смерть принимает. Всех победишь – огонь, воздух, воду. Мару победишь. Делай то, что скажу, и все будет хорошо.
– А что делать? – с надеждой спросил.
– Она посмеялась над тобой. Она унизила тебя. Ты должен пойти и наказать эту женщину.
– Кого наказать?
– Разве не знаешь? – Голос старухи, нежный и вкрадчивый, ласкал, обещая освобождение от боли, освобождение от всего. – Ты должен наказать женщину, которая тобой пренебрегла.
– Наказать?
– Пойди и убей ее. Сделаешь это?
По щеке Сухопарова покатилась слеза:
– Мне очень больно. Очень больно, но я не хочу ее убивать. Лара хорошая. Лара любит меня.
– Лара презирает тебя. Она унизила тебя. Ты для нее никто. И тебе очень больно. Знаешь, что она о тебе говорит? Повернись!
Сухопаров повернулся и снова увидел Ларису.
Она сидела рядом с ним. В коротком синем пальто. Золотистые локоны, чувственный рот. Резинка чулка на белой, почти матовой коже.
Она чуть шевельнулась, раздвинув ноги. Сухопаров увидел влажное, зовущее лоно. Судорожно сглотнул от нахлынувшего желания.
– Ты урод, Петюня, – улыбнулась Лариса. – Ты – жирный орангутанг. Слышишь меня? Жирный. Ты воняешь и потеешь. Ты глуп. Скушен. Омерзителен в постели. Не то, что твой отец. Твой отец – настоящий мужик.
– Я убью тебя!
Сухопаров в бессильной ярости ударил по скамье. Он был один. Совершенно один. Только напротив – оконная рама с таким прозрачным стеклом. И сквозь него можно было разглядеть всю свою никчемную жизнь. Жизнь, которая только сейчас обрела смысл.
* * *
Монитор мигнул: "Корпоративный тренинг – начало в 17.00".
Есть полчаса, чтобы собраться и нарисовать смайлик на лице.
Павел Казус не любит хмурых и недовольных лиц.
Сара сгребла вещи в сумку и, стараясь быть незаметной, направилась в дамскую комнату – наводить марафет. Если повезет, она еще успеет выпить горячего шоколада из автомата.
В туалете пусто. Сара выложила косметику на белый кафель и начала рисовать лицо. Руки дрожали, и линии получались нечеткими. Косметичку подарила Мара. Она же научила этой нехитрой премудрости – рисовать лицо перед ответственными мероприятиями.
– Пока делаешь макияж, настраиваешься. Правильный образ – правильные мысли. А правильные мысли – правильные поступки, а правильные поступки – правильная судьба. Поняла?
– Не очень.
– Метафоры не твой конек. Пойдем другим путем. Ты кем хочешь быть на тренинге?
– В смысле – кем?
– Победителем или побежденным?
– Тренинг – это же не война, – Сара флегматично разглядывала россыпь разноцветных косметических карандашей и палитру блесков. – На тренингах учатся.
– Все вокруг – война, – отрезала Мара. – И только ты решаешь, быть тебе в этой войне победителем или проигравшим.
– Мне все равно.
Мара грациозно переложила нога на ногу.
– Почему ты себя не любишь? Мы с тобой почти месяц работаем, а ты – как была без эмоций, серая мышь, так ею и осталась.
– Рыжая.
– Что?
– Я не серая, я рыжая мышь.
Мара внимательно оглядела ее с ног до головы.
– Врешь, подруга. Ты серая – от макушки до пяток. Никаких оттенков, все в паутине. Это ведь из-за пальца, да?
Сара вспыхнула и, растерявшись, спрятала руку под стол. Жест получился глупым.
– Или твой шестой палец – отговорка, причина не быть собой? – задумчиво продолжала Мара, не отрывая тяжелого холодного взгляда.
Сара чувствовала себя амёбой под микроскопом.
Мара гибко потянулась, обнажив плоский гладкий живот.
– Как бы я хотела такой палец, как у тебя! – мечтательно протянула она. – Мужики бы в очередь вставали, чтобы поцеловать его.
– У тебя и так нет в них недостатка, – не удержалась Сара. – Даже Вадим не устоял.
– Ревнуешь?
– Кто я, чтобы ревновать?!
– Ты – женщина.
Мара наклонилась к ней близко-близко:
– Почему ты не любишь себя? Почему?
…Сара неловко очертила контур губ ярко-красным карандашом, провела помадой и тут же стерла. Смыла краску с глаз. Ерунда все это. Рожденный ползать – летать не может. Сгребла подарок Мары в косметичку и одернула бесформенную кофту. Кофта когда-то ярко-голубая, как небо, теперь выцвела, вытянулась. Саре она нравилась: складки на животе не видны.
Никуда не хотелось идти. За все время корпоративных тренингов Казус ни разу к ней не обратился, ни разу не посмотрел в ее сторону. Когда коллеги (их имен Сара так и не знала) выполняли упражнения в парах, она оставалась сидеть в своем уютном неприметном углу. Ее никто не трогал. До нее никому не было дела. И Сару это более чем устраивало.
Вадим сразу объявил: тренинг – дело добровольное, кто хочет – тот может не ходить. Но ходили все. В том числе, и Сара. По вечерам все равно некуда деваться. А так – иллюзия, что у нее появилась своя жизнь. Даже отец одобрил: "У тебя появилась своя жизнь, дочка? Молодец. Когда нас познакомишь?".
Сара пообещала, что скоро.
Всегда можно сказать, что не сошлись характерами.
Пять минут. Пора. Нужно успеть проскочить в аудиторию раньше всех. Слиться со стеной. Впасть в анабиоз. И не думать, не думать, не думать. Не думать о том, как больно и обидно, когда тебя предают свои.
Она тихонько прикрыла дверь и…
– Так и знала, что ты здесь! – Мара пила кофе из чашки тонкого фарфора. В отличие от других, не признавала простецких офисных кружек.
– Сейчас тренинг начнется.
Мара пребывала в добродушном настроении. Образ – добрая фея:
– Подождут. Дело ровно на минуту. Пойдем.
Наверное, они странно смотрелись в офисном коридоре. Высокая стройная Мара и низенькая толстая Сара, похожая на клубок старых ниток.
Куда они идут? Может, у Вадима… у Вадима Александровича незапланированное заседание и нужно сварить кофе, принести и расставить посуду?
Мара распахнула витражные двери в конференц-зал.
– Проходи и садись.
– Зачем? Куда?
– Затем. Куда хочешь.
Сара с трудом сдвинула тяжелый резной стул, уселась на бархатном краешке.
– Вытяни руки и закрой глаза, – приказала Мара.
Сара даже не подумала ослушаться.
К ее холодным уродливым пальцам прикоснулись другие – теплые и сильные.
– Что же он с тобой сделал, дурочка? – еле слышно прошептала Мара. – Все краски выцвели.
Ноздри пощекотал давно забытый запах.
Сара поморщилась. Дернулась.
– Сиди!
Она и сидела. Век бы так сидеть. А потом взять и умереть.
– Теперь можешь открыть глаза.
В первую минуту не поняла, что произошло. На черной гладкой поверхности стола лежали ее руки. Такие же холодные и уродливые. Ноготь шестого пальца выкрашен густо-красным лаком. Глянцевая поверхность застыла. И Сара отразилась в ней, как в зеркале.
– Нравится?
– Очень. А почему другие не накрашены?
– Потому, что остальные недостойны, – Мара взяла Сару за подбородок и поцеловала.
Мягкость чужих губ, влажное тепло чужого языка. Смутное желание.
Только у самых дверей аудитории, где шел тренинг, Сара поняла, что опоздала. Войти, когда все уже расселись по своим местам и слушают объяснения Казуса. Пройти под насмешливыми взглядами, прислушиваясь к шепотку за спиной. Неловко присесть на краешек стула, чувствуя, как взмокли подмышки от страха. Нет, только не сегодня.
Она осторожно отпустила золоченую ручку и повернулась на цыпочках, стараясь не дышать.
– Куда же вы?
Казус стоял в дверях. Загорелый, поджарый. Ослепительно белая рубашка с закатанными рукавами. В правой руке кусок мела. Мел насмешливо очертил в воздухе знак бесконечности:
– Все ждут только вас. Прошу!
* * *
Вот уже битый час Сухопаров прислушивался к монотонному "кап-кап-кап". Нужно встать, пойти на кухню закрутить чертов кран. Но не мог заставить себя сделать хотя бы один шаг. Потому, что сначала нужно было переступить через… ЭТО.
Отец с Ларисой казались фигурками, вырезанными из ватмана, – белые и тонкие, ломано лежали на взбухшем от крови ковре. Рука Ларисы застыла в прощальном – умоляющем – жесте. С искореженных пальцев падали тяжелые капли. Сначала часто-часто, затем все медленнее… Кап-кап-кап…
Двое влюбленных на маленьком буром острове посреди огромной пустыни из земли, песка и подтаявшего снега.
– Я был груб, простите, – хрипло сказал Сухопаров. – Вы ведь не обижаетесь, правда?
Напряженно вслушался в тишину, истово ожидая ответа. Сейчас они что-то скажут, поднимутся с ковра. Шутка. Страшная, неудачная шутка. А потом все пойдут пить чай. И Лариса будет смеяться, запрокинув голову, на шее у нее появится ямочка… Как он любит целовать Лару в эту ямочку, когда она смеется.
Где-то далеко, совсем в другой жизни, хлопнула дверь, цокот женских каблучков разбудил тишину коридора.
Сухопарову показалось, что в комнату вошла ночь. Та особенная вяжуще-невыносимая ночь, которая темна перед самым рассветом.
– Не успела, – с каким-то искренним сожалением сказала незнакомка. – Ты что ж, дурак такой, натворил, а?
Сухопаров приободрился. То, что она не закричала, увидев отца и Лару – хороший знак. Значит, все не так страшно. Значит, все поправимо. И его, наверное, не будут сильно ругать. Руки в корке крови вдруг отчаянно зачесались.
– Вы кто? Ангел? – постарался улыбнуться.
Улыбка не получилась – женщина нахмурилась.
– Я – это я. И этого вполне достаточно. За что родителя порешил, выродок?
Сухопаров напрягся, соображая:
– Так он… это… мне с Ларкой спать не дал. Я пришел, Ларка попой крутит. Постель стелет. Ну, я это… сорвался. Забыл совсем, что она вроде как с батей сейчас. Повалил на кровать, орет. Ну, я ее маленько того… Тут и батя пришел. Вот.
– Трогательная история, – одобрила черноволосая. – В полиции оценят. "Оскара" дадут.
– "Оскара"?
– За роль второго плана. Землю-то кто нанес, придурок?
– Она сама сюда прилетела, по воздуху, – испуганно сообщил Сухопаров. – Окна распахнулись, и она влетела. Это не я.
– Конечно, не ты.
Осторожно переступая через сгустки крови, женщина прошла к ковру. Присела на корточки, подоткнув подол черного пальто.
– Вы что, мертвых совсем не боитесь?
– Мертвых все боятся, только не все признаются, – кончиками пальцев она повернула голову Лары.
Сухопаров испуганно вскрикнул, когда левая половина лица просыпалась черным песком, обнажая рваные мышцы и белые вкрапления кости.
– Сильно, – пробормотала женщина, в ее голосе Сухопаров уловил уважение. – Вот только почему столько крови? Ты ведь сразу убил, кромсать-то зачем было?
– Она мне нож дала и сказала – режь. Я и порезал. Потому, что страшно было.
Гостья резко выпрямилась:
– Она?
– Она, – Сухопаров кивнул в сторону зеркала.
– Так, значит, – процедила черноволосая. – Не терпится? За ниточки захотелось подергать, людишками поиграть! Что ж, давай поиграем. Или думаешь, не выкручусь?
– Вы с кем это? – приподнялся со стула Сухопаров.
– Не двигайся!