Как я уже упоминал, работа на арихальковых рудниках была весьма трудна и изнурительна. Рабов, и тех ежевечерне поднимали наверх, чтобы они могли увидеть небо и хоть немного отдохнуть, лежа вповалку на траве. А колдунам даже этого не было нужно – они порой целыми годами не выходили из подземных штолен. Что их там держало, колдуны не могли объяснить. Быть может, колдовство – это болезнь? Возможно, но тогда эта болезнь весьма полезная – ведь колуны стерегли арихальк. Да-да, не удивляйтесь; арихальк уже не раз пытался скрыться, уйти от людей. Происходило это так: ночами, лишь только рудники пустели и в них становилось тихо, как арихальк сразу начинал беспокойно трещать, пласты его коробились, вздымались – и штольни рушились, колодцы заваливались и, тем самым, доступ к арихальковым пластам надежно преграждался. Но если и после окончания работ кто-то оставался в руднике, если всю ночь волшебный камень слышал рядом чье-то дыхание и ощущал, что рядом с ним, живым, есть еще одно живое существо, то он не уходил. Арихальк не желал быть убийцей – по крайней мере, так это объясняли колдуны, – а лишь стонал, что было к непогоде, или шептал далеким непонятным голосом.
Вот так теперь и этот, на скамье, едва заметно шевелит губами – как будто он один в пустынной галерее, и он сторожит арихальк. Сейчас-то старика почитай что не слышно, зато всего лишь час назад…
Колдун сказал, что арихальк умирает – его будто осталось слишком мало, он будто очень ослабел, и поэтому расти ему, такому, с каждым днем становится все трудней и трудней. Так что пора, так утверждал колдун, пока не поздно прекратить добычу арихалька. Мало того, нужно немедленно покинуть рудники – всем, и рабам, и колдунам. Как только это будет сделано, штольни немедленно рухнут, рудники завалятся, и арихальк спасется, и это, с жаром утверждал колдун, будет весьма и весьма справедливо, ведь арихальк…
Смешной, глупый старик, с раздражением думал правитель. Мир изменить нельзя. Ну и оставим рудники, ну и спасется арихальк, а дальше что? А то: пройдет еще пять, десять лет… Да пусть даже пройдут столетия – и все равно когда-нибудь один из землепашцев вдруг увидит, что у него на поле появился диковинный прозрачный камень, удивится – и все начнется сначала! Но это будет еще очень и очень нескоро. А вот зато прямо сейчас, стоит только им лишиться рудников, как остров тут же обнищает, маяк погаснет, из моря выйдет Бородатый Змей…
Нет, ни за что! Тем более, что при желании усталый человек мог рассмеяться и сказать, что страхи колдуна беспочвенны, ибо на главном руднике, ближайшем ко дворцу, еще три месяца тому назад пробили толстый пласт псевдогранита и вышли на совсем другой, горячий арихальк. Да что горячий – мягкий, пышный, поднимающийся как тесто! Вот из него теперь и лепят эти сладкие душистые лепешки, вкусив которых воины сразу становятся значительно воинственней, рабы раболепней, мудрецы мудрей, а деспоты…
И тем не менее усталый человек молчал. Он был неразговорчив с теми, кто был ему неприятен.
Старик, напротив, вновь заговорил. Он повторил, что вот уже вторую ночь во вверенной ему галерее происходит весьма тревожное явление: волшебный камень плачет. То есть плача как такового не слышно, просто на стенах выступают слезы, которые, возможно, вскорости прольются по горькой судьбе ныне счастливого острова. И что тогда?!
Усталый человек поморщился и нехотя сказал, что он весьма обеспокоен его, колдуна, сообщением, а посему он более не даст губить чудесный арихальк, коему город обязан столь многим, и что не далее как нынче вечером рабов – всех до единого – поднимут из всех забоев, а колдунов… везде оставят. Ведь арихальк – живой; поэтому как знать, что с ним будет, если его вдруг оставить одного. Не так ли?
Колдун пал ниц перед усталым человеком и стал его благодарить – витиевато, выспренне… Но тот опять поморщился и знаком дал понять, что аудиенция окончена.
Колдун тотчас вскочил, откланялся и вышел. Колдун был несказанно рад. Ведь он, признаться, даже и не мечтал о том, что правитель сразу прислушается к его словам. Он думал, что ему придется много и долго доказывать, объяснять, и, может, даже, кое-чем запугивать… И вдруг такое счастье – к нему сразу прислушались, ему поверили и даже уже приняли вполне разумное решение! Возвратившись к себе в галерею, старик долго не мог успокоиться. Он то ложился, закрывал глаза и уже начинал засыпать… то вдруг опять вставал, дрожащими руками трогал арихальковые стены и шептал, что наконец все кончилось, скоро наступит тишина, которая способна излечить любую, даже самую тяжелую болезнь. Волшебный камень словно понимал его слова; в ту ночь он почти не стонал. И даже слезы, как казалось колдуну, капали со сводов галереи намного реже прежнего.
А утром послышались чьи-то шаги. Но это были не рабы. Рабы спускаются в штольню шумно, топоча и переговариваясь, а тут кто-то несомненно хотел, чтобы его не услышали. Ну что ж, пусть так! Колдун резко поднялся и, крадучись, двинулся навстречу подозрительному незнакомцу… Как вдруг огромный, гладко вырубленный камень бесшумно отделился от свода, так же бесшумно упал вниз и накрепко, без единой щели, запер выход из галереи. Подобными камнями надсмотрщики обычно останавливали взбунтовавшихся рабов – стоило только нажать на потайной рычаг. Рабов – это понятно, но его, служителя! Кто это сделал? Зачем?!
Шло время. Камень не сдвигался и не поднимался. Значит, это падение не было случайным, допущенным по чьей-нибудь оплошности, а колдуна намеренно заперли в галерее. И, судя по всему, сделал это кто-то из надсмотрщиков. Вот только кто ему такое приказал?! И, опять же, зачем? Колдун присел возле стены и затаился. В шахте было совершенно тихо.
Но вдруг до колдуна донесся говор многих голосов и топот. Это рабы спускались в галерею. Затем послышались тяжелые удары – по арихальку застучали заступы. День начался, добыча камня продолжалась. Теперь колдун уже не сомневался – правитель обманул его. То есть он не только не прислушался к его словам, но еще и велел, чтобы его, словно взбунтовавшегося раба, заточили в брошенной штольне. Так что пусть он теперь сколько хочет и о чем хочет кричит, бьется головой о камни – никто не обратит на это ни малейшего внимания. Поэтому колдун по-прежнему сидел, не шевелясь. Стучали заступы. Время от времени были слышны грозные оклики надсмотрщиков. Колдун молчал. Гнева он уже не испытывал. Да и на кого ему было гневаться? На правителя, главной заботой которого было поддержание на острове исстари заведенных обычаев? Или на островитян, его подданных, которых эти обычаи вполне удовлетворяют? А что им взамен предлагает колдун?! И поэтому разве могли они к нему прислушаться, пусть даже правитель не заточил бы его здесь, а позволил бы выйти на Главную площадь и обратиться к ним всем сразу?! Да они бы его разорвали, вот что! Потому что ни один из них не захотел бы добровольно отказаться от обладания волшебным камнем. Ведь что они умели кроме обработки арихалька? Ничего. Стране, богатой арихальком, вовсе не нужны ловкие и умелые мастеровые, все делалось самом собой, не нужно было никаких усилий для исполнения любых желаний. Вот почему колдун, пытавшийся лишить их благоденствия, был тотчас же наказан. Значит, правитель по-своему прав. И его подданные тоже.
День кончился. Затихли заступы. Рабы, покорно топоча, прошли наверх, и в галерее вновь стало тихо, лишь со стен то и дело капали невидимые слезы. Колдун лежал не шевелясь и сдерживал дыхание. Возможно, арихальк подумает, что в галерее пусто, и уйдет. Тогда забой обрушится, и колдуну не нужно будет ждать тягостной и мучительной смерти от удушья, а все случится достаточно быстро…
Но арихальк не уходил! Что это значило? Всегда, лишь только люди покидали штольню, арихальк сперва обиженно ворчал, потом стонали камни, сыпался песок, трещала твердь… А здесь совсем не то – молчание. Колдун обеспокоенно огляделся по сторонам, подошел к стене – и не увидел былой бездонной прозрачности арихалька. Обычно по глубине этой самой прозрачности он определял силу залегания пласта и указывал рабам, где и сколько рубить. Теперь же арихальк был тускл, и колдун видел не больше рабов. Вот почему он неуверенно, словно слепой, протянул вверх руку… И вскрикнул от боли! Арихальк был горяч, как и на том, на главном руднике. Там из горячего сладкого камня вот уже третий месяц лепили те самые лепешки, которые особенно пришлись по вкусу воинам, рабам и деспотам. Там горячий арихальк всех радовал. А здесь колдун сразу подумал, что жар – это агония. Тем более, что слезы с волшебных камней уже не капали – они катились градом… Нет! Колдуну уже казалось, будто где-то совсем рядом с ним грохочет стремительная горная река! Так неужели то, чего он так боялся, началось?! Колдун, не выдержав, зажал руками уши. В галерее стало нестерпимо жарко; еще совсем недавно тусклый арихальк вдруг налился багровым светом и начал трескаться, а стены выгибаться, пол задрожал под ногами. Колдун метнулся в сторону, вцепился в камень… и повис над пропастью, из которой полыхнул совсем уже невыносимый жар, заливший галерею ядовито-желтым светом. С трудом пристроившись на выступе скалы, колдун глянул вниз…
И увидел там яростно бурлящую земную кровь!
Земная кровь – это редкое и крайне зловещее зрелище. Пока земля здорова, мы эту кровь не видим – она клокочет где-то очень глубоко, в земных недрах и, согревая твердь, дарует жизнь всему живому. Но когда земле наносят рану…
Так было и тогда – кровь быстро прибывала. Вскоре она до краев заполнила пропасть, а кое-где ее первые слабые ручейки уже начали растекаться по галерее. Арихальк от соприкосновения с кровью жалобно стонал и испарялся – кровь поглощала арихальк. Вот, значит, оно как! Но это пока здесь, внизу. А что будет, когда земная кровь заполнит собой весь рудник и хлынет в город, созданный из арихалька? О, ужас! Нужно их скорей предупредить! Но ведь он замурован! Что делать?!
И тут огромный камень, запиравший галерею, стал понемногу оседать, растворяясь в огнедышащей крови, над ним образовался узкий лаз. Колдун с трудом протиснулся в него – еще, еще усилие – и заспешил наверх. Ступеней было много, лестница крута и силы быстро покидали старика, бурлящие потоки стремительно вздымались вслед за ним, но он все-таки успел…
Но, правда, лишь затем, чтобы увидеть, как земная кровь, хлеставшая из главного рудника, неотвратимо стекала на город. Над островом, окутанным ярко-зеленым дымом, было светло как днем. Часть города уже расплавилась, исчезла в бушующей земной крови, но еще можно было добежать до гавани, а там до корабля – и толпы обезумевших островитян бежали в порт и осаждали корабли, которые поспешно поднимали якоря и уходили в ночь, за горизонт.
Только колдун никуда не спешил. Он просто стоял и смотрел на всё это. Бежать, спасаться, умолять, чтобы его пустили на корабль? Ну, нет! Единственный, кто мог предупредить несчастье, не имеет права на спасение. Так тогда думал колдун…
Как вдруг огромная, намного выше города волна обрушилась на остров и, уходя, увлекла колдуна за собой. Несчастный крикнул, захлебнулся, стал неистово барахтаться в водовороте…
И очутился на спине большой шершавой рыбы, плывущей по бушующему морю. Рыба загнанно поводила боками и то и дело оглядывалась на исчезавший в огне город. Глаза у рыбы были синие, ресницы длинные, густые, а борода косматая и черная, местами тронутая сединой. Так это ж Бородатый Змей! Колдун дрожащими руками впился ему в спину и зажмурился от ужаса. Змей закричал, перевернулся на бок, ударил хвостом по воде и нырнул. Колдун вцепился в Змея из последних сил и потерял сознание…
А утром обессиленный, наполовину захлебнувшийся в волнах, он был подобран кораблем, спасавшемся из Арихалька.
На третий день корабль был выброшен штормом на берег и там распался на куски, расплавился и испарился – арихальк, едва коснувшись чужой земли, бесследно исчез. Тоже самое случилось с арихальковыми одеждами, копьями, монетами и многим и многим другим. Чтобы хоть как-то выжить на новом, совершенно незнакомом для них месте, беглецы, смирившись, были вынуждены перенять тамошние варварские нравы: одни из них занялись ремеслами, другие земледелием. И лишь один колдун, не пожелавший знаться с дикарями, скрывался в неприступных скалах и неустанно заносил на глиняные таблички историю великой катастрофы. Где и когда он встретил свою смерть, никто не знает, да и таблички были найдены случайно. А глина – это тот же арихальк; она не вечна, тем более, что колдун ее не обжигал. Вот потому-то первый, кто нашел его труды, прочел не все, и где чего не понял, там добавил от себя. Примерно точно также поступали потом и другие. Так что теперь, спустя четырежды по триста лет, всякий о случившемся толкует как ему угодно. Поэтому и я сейчас поведал вам лишь то, что слышал, а не то, что видел.
Лабиринт
Одни рождаются в поле, другие в лесу, третьи в дороге, на постоялых дворах, а самые счастливые рождаются в родительских домах. Молчаливый же родился в лабиринте, и первое, что он увидел, это очень высокие стены, уходящие к самому небу. Но серые и холодные стены не испугали его потому, что в вышине над ними Молчаливый увидел яркое синее небо. Родился – и не закричал. Смотрел на небо, жевал беззубым ртом и хмурился. Мать испугалась, шлепнула младенца раз, второй… Все, кто рождаются на свет, должны испуганно кричать – так надо, – а этот молчал.
Он так и вырос молча, его так и назвали – Молчаливый. Мать часто плакала, кричала:
– Скажи хоть что-нибудь!
А он молчал. Он ничего не говорил, зато очень любил слушать. Стоило лишь старикам собраться у костра и заговорить о былом, как Молчаливый крадучись подходил к ним, садился и слушал. Поначалу его отгоняли, говорили, что не его это ума дело слушать взрослые речи, а после привыкли. Молчаливый мог слушать часами, особенно если беседа шла о том, что же сокрыто за стенами лабиринта.
На этот счет предполагали разное. Одни считали, что весь мир – это лабиринт, и нечего тут голову ломать. Другие же уверяли, что лабиринт имеет предел, что из него можно выбраться, и тогда…
И тут мнения вновь разделялись. Одни утверждали, что, выйдя из-под защиты высоких стен лабиринта, человек непременно погибнет, ибо в открытых пространствах водится великое множество крайне опасных для него зверей. Другие же, напротив, доказывали, что за пределами лабиринта вдоволь еды и питья, что там светло. А им возражали: да, конечно, там светло, там все освещено солнечным светом, но солнечный свет, как известно, губителен для человека. И это великое благо, что стены лабиринта столь высоки, что солнце освещает лишь их вершины, а ниже проникнуть не может. Ведь солнце – это… Но так как никто из стариков никогда не видел солнца, то разговор на этом обычно иссякал, и начинали спорить о другом – куда идти, какие делать отметки на стенах, что брать с собой, как уберечься от дозорных враждебного племени и еще о многом и многом другом.
Однако все эти беседы велись более для приятного времяпрепровождения, нежели для практической пользы. Ведь в то, что из лабиринта можно выбраться, никто всерьез не верил. Просто людям необходимо мечтать, вот старики и мечтали. Вспоминали, как тридцать восемь зим тому назад охотники поймали человека в диковинных одеждах. Человек этот не умел изъясняться на правильном языке, был сильно истощен и вскоре умер. Одежду его поделили, и племени, к которому принадлежал Молчаливый, достались его башмаки и еще какой-то плоский камешек странного вида со странными же знаками на нем. Башмаки и камешек хранились в капище; в большие праздники жрец позволял встряхнуть камешек и приложить его к уху, и тогда можно было услышать негромкое мерное тиканье. А вот башмаки, те не позволялось трогать никому. Считалось, что тот, кто их наденет, потеряет душевный покой и будет плутать по лабиринту до тех пор, пока не обессилит и умрет.
Башмаков все боялись. Один лишь Молчаливый иногда подкрадывался к капищу, заглядывал в щель между камнями, жадно смотрел на башмаки и мечтал о том дне, когда он похитит их и выйдет из лабиринта. Но, Молчаливый это понимал, его время еще не пришло.
А пока что он ждал и мужал. Помогал матери – собирал съедобный мох, молол в ручных жерновах улиток, ловил в ручье водяных жуков и лягушек. Когда же он подрос, брат матери стал брать его на охоту за крысами.
Крысы в лабиринте водились большие – длиною в три, а то и в пять локтей, это считая без хвоста. Охота на них требовала силы, мужества и сноровки. Вооружившись каменными ножами, мужчины спускались в тесные норы и, освещая себе дорогу гнилушками, с трудом пробирались вперед. Крысы строили свои норы по образу и подобию каменного лабиринта; их жилища изобиловали ответвлениями, тупиками, ложными ходами и западнями, так что они почти всегда появлялись внезапно – сверху, сбоку, а порой и из-за спины – и сразу же бросались на человека, пуская в ход острые зубы и когти. Дрогнешь – погибнешь. Отец Молчаливого в свое время так и не вернулся с охоты. Дядя – тот был удачливей. Весь в шрамах, раздражительный и нелюдимый, он уже много лет охотился на крыс, и не было еще такого случая, чтобы он вернулся домой без добычи.
Ну а добыча – это сочное мясо, это кости для мелкой домашней утвари, это хвосты для веревок, усы и уши для капища.
Крыса – это кормилица, но она же и убийца. Не раз уже случалось, что в голодные годы полчища крыс выходили из нор и нападали на селения. Тогда женщины и дети укрывались в специальных нишах, выдолбленных высоко в стенах, а мужчины вступали в ожесточенные и кровопролитные сражения, которые порой длились неделями.
Гибли не только в сражениях, но и от эпидемий. Люди вдруг ни с того ни с сего теряли аппетит, становились вялыми, сонными, потом засыпали… и больше уже не просыпались. Да и мало ли отчего еще можно было погибнуть в лабиринте! Крысы нападали на детей, вражеские лазутчики похищали женщин, мужчины сражались за пещеру…
Пещер было мало; выдолбить пещеру в стене лабиринта было делом тяжелым и долгим. Часто случалось такое, что работу начинал отец, а заканчивал сын, а то и внук – человеческий век в лабиринте недолог; сорок зим считалось глубокой старостью.
А Молчаливому исполнилось пятнадцать. Следующим летом он возьмет себе жену…
Но этого не будет! Он уйдет. Пусть даже он так никогда и не выберется из лабиринта, но зато у него будет надежда, и он умрет вместе с ней. Упадет от истощения или погибнет а крысиной норе, или же его укусит ядовитый паук – все что угодно, но только не покорность судьбе. Он больше не желает жить в лабиринте, он хочет увидеть солнце. Вершины стен, освещенные солнцем, они же такие красивые – яркие, сухие, не то что внизу, где все покрыто слизью и улитками. О, если бы он мог, как паук, лазать по стенам! Но он не паук, он человек, он существо ходячее – и, значит, он пойдет, будет идти, идти, идти – хоть целый год, хоть два, а хоть даже и три – и выйдет, и увидит солнце, а потом… А потом ему будет уже все равно, пусть даже солнечный свет действительно окажется губительным, и он умрет от него. Но он умрет не здесь, не в лабиринте. Нужно только добыть башмаки, и тогда он будет спокоен: ведь тот, кто их наденет, потеряет душевный покой и будет идти по лабиринту до тех пор, пока не лишится последних сил. Быть может, этих сил ему как раз и хватит ровно настолько, чтобы выйти и увидеть солнце. А нет, так нет!
Подумав так, Молчаливый поднялся, надел свою самую крепкую куртку, взял самый острый нож, неслышно выскользнул из родной пещеры и, крадучись, направился к капищу. Была глубокая ночь, мать и младшие братья давно уже спали, никто его не удерживал.