Его внимание вдруг привлек мой прохудившийся блокнот. В нем осталось совсем мало листов. Уничтоженные сегодня записи лежали рядом в виде смятых клочков бумаги.
– Мусор, – уклончиво пояснила я. О своей привычке выстраивать мысли в текст и тут же уничтожать его я еще никому не рассказывала. Никакой тайны здесь не было, просто уж очень глупое действо.
Но Мефистофель и сам догадался, что к чему.
– Вот же дура, – прошипел он и даже сжал руки в кулаки. – Законченная идиотка…
Я, конечно, не обиделась. Обижаться на Мефистофеля – это как-то смешно. Если обращать внимание на каждый его подобный комментарий, то выбьешься из сил в самые короткие сроки.
Но на сей раз его тон меня насторожил. Похоже, у него и в мыслях не было меня задеть. Просто он был в ярости и не смог сдержаться.
– В чем дело? – постаралась как можно осторожнее спросить я, чтобы Мефистофель понял, что я прочувствовала серьезность ситуации, но искренне не понимаю, чем вызвана его вспышка гнева, и что лучше всего спокойно дать объяснения, а не бросаться эпитетами в мой адрес.
Прием, к счастью, сработал. К счастью – потому что реакция Мефистофеля меня даже немного напугала. Как будто я сделала нечто ужасное и непоправимое.
– Никогда – больше – так – не – делай! – прошипел Мефистофель, четко разделяя слова, словно разговаривал с неразумным ребенком, до которого очень трудно донести, что плохо, а что нет.
– Как?
– Вот так! – Мефистофель ткнул пальцем в смятые клочки бумаги. – Никогда не пиши… Не излагай того, чего не хочешь сказать! – его красные глаза сверкали от ярости.
Я молча смахнула смятые записи в мусорную корзину. Смутно я ощущала – Мефистофель прав. Не зря моя привычка казалась мне глупой. Если подумать, мысль изреченная есть ложь и так далее, и ведь в этом, наверное, и заключался смысл. Только вот как ни изворачивайся, стараясь замаскировать мысль полотном таинственности, сама мысль никуда не исчезнет. Я начала было объяснить это Мефистофелю, чтобы хоть немного оправдаться, но почти сразу оборвала себя на полуслове и спросила:
– Что в этом страшного?
– Что-о-о? – снова зашипел Мефистофель, еще, как видно, не до конца успокоившийся. – Я тебе скажу, что. Держи свои размышления у себя в голове, если не хочешь, чтобы о них все узнали!
– Да даже и если, – сказала я. – Кого могут интересовать мои размышления?
– Абсолютно никого. Выискалась. Но в данном случае достаточно просто того, что они есть. Думаешь, это в порядке вещей? Сидит себе и строчит о Муфлоне! – Мефистофель в сердцах сбросил со стола ни в чем не повинный блокнот. – А ему только того и надо! Достойная причина, чтобы уделить тебе больше времени, чем нужно. И этому тоже.
– Кому "этому"? – мигом насторожилась я, поняв, что он говорит о человеке из Пустоши.
– Не твое дело, – бросил Мефистофель. – Но я предупредил. Если тебе нравится Муфлон перед окном, пожалуйста… Продолжай! – его голос прямо-таки сочился ядом.
– Больше не буду.
Я, обхватив колени руками, уселась поудобнее. Я не совсем понимала, как действует эта система, но в общем и целом получалось так, что пока мои мысли находятся при мне, то есть только в голове, они мои и о них можно лишь подозревать. Может, конечно, и вычленить что-нибудь возможно, но не так просто, как если я добровольно изложу все это на бумаге, пусть потом и разорву все написанное в клочья. Наверное, любое выражение мысли, будь то слова или записи, оставляет в мире свой отпечаток… А с тем, что Муфлон, Мефистофель и другие подобные создания знают о мире больше, чем простые смертные, очевидно. Если я не могу знать о том, что было написано на кем-то уничтоженных листках, то они, наверное, могут. Или Мефистофель имел в виду, что достаточно даже факта – пишет, значит, есть какие-то мысли? Но у кого их нет?
– Послушай, – обратилась я к Мефистофелю. – Это потому, что мысли конкретно о Муфлоне? И о том, другом?
– Лезешь, куда не следует, – буркнул Мефистофель.
– Не было б тебя – и не лезла, – мрачно проговорила я.
– А не лезла бы – я б к тебе и не приходил, – в том же тоне отвечал Мефистофель. – Что ж я сделаю, если ты дурацкая Проволока? Сейчас я тебе покажу, как это работает.
Прежде, чем я успела отшатнуться, вразумив его, что вот только-только он упрекал меня в том, что я лезу, куда не следует, а теперь сам тащит в это "куда не следует", Мефистофель схватил меня за руку. В глазах на мгновение потемнело, но в следующий момент я, разумеется, осознала, что смотрю на живое полотно, на котором был изображен по-зимнему голый заснеженный лес. Перед ним взад-вперед прохаживался Мефистофель.
– Была одна такая же, – говорил он, причем по его тону сразу можно было догадаться, что "такая же" кончила плохо, но его это ни капли не огорчает.
– Жила себе. Пока не увидела того, чего ей видеть не следовало.
Я увидела девушку. Примерно одного со мной возраста, может, чуть старше. Темные, почти черные вьющиеся волосы схвачены в два хвоста, лицо бледное, глаза удивительно холодные. В общем и целом – симпатичное, но мрачноватое создание. Представить ее в шумной компании было невозможно. Если такая придет, скажем, в бар, то наверняка устроится в гордом одиночестве и будет всех отгонять одной своей мрачностью.
– Существо отрешенное, – Мефистофель точно зачитывал результаты лично проведенного психологического теста. – В себя погруженное. Знаешь, в чем проблемы таких людей? Они видят так много ночных кошмаров, что забывают, что реальность гораздо страшнее.
– Разве страшнее?
– Ну конечно, да! – передернул плечами Мефистофель. – Сама подумай. Пусть даже ты понимаешь, что вот-вот умрешь от Вопля, у тебя всегда остается заманчивая возможность списать все на сумасшествие. Куда сложнее, если погрязший в кошмарах человек вдруг сталкивается с чем-то настолько реальным, что списать это на сумасшествие нельзя. Как здесь и случилось, например.
Он прищелкнул пальцами, и я увидела, как девушка, шедшая по зимнему лесу, вдруг замерла и остекленевшими от ужаса глазами уставилась прямо перед собой. Ракурс сменился, и я приглушенно вскрикнула от неожиданности, чем весьма позабавила Мефистофеля.
По снегу расплылось огромное кровавое пятно, по форме напоминающее лебедя. Судя по "шее", кого-то, истекающего кровью, протащили дальше, к сугробу. Там и в самом деле лежал человек; над неподвижным телом стоял высокий мужчина и вновь и вновь опускал зажатый в руке камень. Рядом, сложив руки на груди, стояла молодая женщина. Время от времени она нервно поглядывала на наручные часы. Из-за дерева, на которое она опиралась, на поляну падала пугающая, неестественно черная тень, создающая обманчивое впечатление, что у женщины из спины вот-вот вырвется крыло.
Разумеется, присутствие незваной гостьи было тут же обнаружено. Когда мужчина одним прыжком настиг ее и схватил за руки, мне стало дурно. Не дай бог, подумалось мне, Мефистофель опять что-нибудь учудит, и мы окажемся там! Но нет, к счастью, он был полностью увлечен историей и с огромным удовольствием рассказывал:
– Думаешь, они и ее убили? Нет! Представь, они ее пожалели. Устроили игру – расскажешь – убьем, не расскажешь – живи. В основном ради того, чтобы позабавиться. Потому что странная особа попалась. В неописуемом ужасе, а не бежит и не кричит… Как будто с ума сошла.
– И они ее вот так отпустили? – растерялась я, наблюдая за тем, как молодая женщина, весело хохоча, подталкивает девушку к тропе, да еще ободряюще похлопывает по плечам. – Ненормальные…
– А я разве говорил, что нормальные? Нормальные людей с таким усердием не убивают, – резонно заметил Мефистофель. – Всему есть предел, знаешь ли!.. Итак, бедняжка Ариана мучается страшным воспоминанием. Молчать ей, казалось бы, легко – все всегда считали, что она немного не в себе, поэтому никто ничего странного не замечал. Но ей безумно хотелось рассказать обо всем. Сначала куда следует, дабы наказать виновных, а потом уж всем остальным. Мысль была недурной, – справедливости ради заметил он. – Потому что убийцы о ней ничего толком не знали, следить не стали и вообще практически забыли. Когда вспоминали, смеялись – были уверены в том, что она сидит там себе и страдает… Так оно и было.
За его спиной "экран" явил мучившуюся от бессонницы девушку, которая выглядела совершенно разбитой. Под глазами залегли темные круги, руки дрожали.
– Она большей частью сама себя накрутила, – покачал головой Мефистофель. – Думаешь, она боялась расправы? Как бы ни так. Ее просто терзала навязчивая мысль о том, что никогда, ни в коем случае говорить об этом нельзя. Разумеется, чем больше она об этом думала, тем сильнее хотела рассказать. В конце концов, это стало не-вы-но-си-мо. И знаешь, что она сделала?
Мефистофель ухмыльнулся, показывая на изображение. Ариана, постоянно озираясь, хотя в комнате никого не было, с лихорадочно блестевшими глазами быстро-быстро покрывала бумагу убористым почерком. Через минуту лист закончился, и девушка в мгновение ока разорвала его на мельчайшие клочки. Вздохнула с облегчением, даже улыбнулась…
– И что было потом? – спросила я с замиранием сердца.
– Потом-то? Потом произошла занятнейшая вещь! Ариана более или менее забыла обо всем и уехала, чтобы уж наверняка не вспоминать, а новый жилец случайно наткнулся на маленький, ну, ничтожный просто клочок бумаги. Разглядеть на нем можно было только пару слов. Лес, снег, лебедь – ничего вразумительного.
Изображение сменилось на парня, который, отставив в сторону чехол с гитарой, занимался поверхностной уборкой своего нового жилья и в процессе почему-то всмотрелся в малюсенький остаток исповеди Арианы.
– Он был музыкантом, – объяснял Мефистофель. – Здесь он тоже не задержался. А через несколько лет – лет, ты подумай! – написал песню, которая стала очень популярной. Про заснеженный лес и алого лебедя, – захихикал он. – Песню услышали все – и Ариана, и те, из леса… Вот тогда-то и свершилось! – Мефистофель, повернувшись, смешно взмахнул руками. Изображение показало заснеженный лес, немного отличающийся от прежнего, и Ариану, неподвижно лежащую в окровавленном снегу.
– Они ее нашли, – продолжал рассказывать Мефистофель, – потому что после песни тоже страдали от навязчивых мыслей. Ударило в голову – и все, она или не она, совпадение или нет, уже неважно. Ведь это же ничего не давало. Ну, кто мог поручиться, что и Ариана, и эти дураки одинаково кровавое пятно с лебедем проассоциируют?.. Глупость же! Но на таких глупостях и зиждется добрая половина мироздания. Вот тебе и результат. Нашли ее, из азартного интереса. Пообещали же – ну, надо выполнять…
Живое полотно исчезло. Передо мной снова была моя комната, но я почти не обратила на это внимания – так была увлечена мыслями.
– Погоди, – сказала я. – Но ведь тут действительно все сугубо реальное… Я имею в виду, Ариана писала о том, о чем знали другие люди… Были заинтересованные… И из-за них она и пострадала. Но ведь я пишу просто размышления о Муфлоне… И обо всем прочем. Это же немного другое, нет?
Лицо Мефистофеля после этих слов приняло очень забавное выражение. Ну как есть студент, которому ученый профессор ляпнул глупость на уровне детского сада.
– То есть ты думаешь, – любезно поинтересовался Мефистофель, – что все на свете происходит просто так? Зачем бы тогда Муфлон существовал, интересно! – стал закипать он. – А ты бы подумала лучше, если он стоит у тебя под окном, а ты ищешь какую-то дурацкую Ворону, то почему бы не предположить, что у Арианы не было проблем с каким-нибудь Лебедем?
Я неожиданно взглянула на рассказанную историю с абсолютно другой стороны и изумленно раскрыла рот. Теперь она казалась страшной и потусторонней. Мне вспомнилась пугающая черная тень за деревом…
– А Лебедь действительно был? – робко спросила я, уже проникнувшись страхом к неведомому созданию. – Ну… Есть?
– История есть, значит, и Лебедь есть. Только тебе больно повезло, что о нем тебе думать не надо. Потому что Муфлон – это гораздо хуже. Он плести историй ради забавы не будет, сразу уберет, куда надо… Так что пиши, пиши! Смелее! – издевался Мефистофель.
– Не буду.
– Вот и правильно, – немного успокоился Мефистофель, видя, что его слова произвели на меня сильное впечатление. – Запомни раз и навсегда, – голос его стал очень серьезным и даже угрожающим. – Что бы ты там ни видела, Система тебя не касается. Смотри, но не вмешивайся.
До следующего дня я не подходила к окну, хотя меня не оставляло стойкое ощущение, что Муфлон по-прежнему стоит на тротуаре. Но я не чувствовала в себе сил на то, чтобы удостовериться в этом и погрузиться в новые размышления, которые потом непременно захочется выразить. Мефистофель, конечно, просто припугнул меня, это было понятно, но ведь не развлечения ради он это сделал. Как он разозлился, когда увидел уже уничтоженные записи о Муфлоне. Да и, что ни говори, согласно его истории, раз уж случайные люди могут ненароком найти ниточку к тому, чтобы узнать сокровенное, то не люди – и подавно…
Вдруг раздался стук. Была уже глубокая ночь. Стучали в окно. Нешуточное дело, когда живешь на пятом этаже. Я накрылась с головой одеялом и лежала так, пока стук не стих.
Когда я немного пришла в себя, то подумала – интересно, как можно просто наблюдать за Системой, когда Мефистофель нет-нет да и подстрекнет к чему-нибудь сомнительному? Взять хотя бы тот же поезд. Кто поручится, что именно там за меня не возьмется Муфлон?
Глава VIII: Охота за Голосом, ненависть к людям и появление Авторитета
В жизни каждого человека наступает момент, когда он начинает катастрофически нуждаться в Голосах. И выходит так, что мир переворачивается с ног на голову: не Голоса приходят к страждущим, а страждущие отлавливают Голоса и заключают их в темницу своего разума. Пойманные Голоса, отчаянно пытаясь выбраться, несут какую-то белиберду, но прочные стенки черепа надежно держат их взаперти. Так сказать, взаимное саморазрушение. Человек имеет замечательнейшую возможность оказаться в дурдоме с альтернативой получить горящую путевку на тот свет, а Голос тускнеет, голодает и в конце концов, наверное, умирает под гнетом человеческих эмоций. Хотя, если Голос способен умереть в человеческом разуме, то и душа наверняка может найти свой конец в погибшем теле. Забавно, если под каждым крестом на кладбище лежит целое трио – тело, душа и Голос.
Но все можно представить и по-другому. Только сначала нужно определиться, являются ли Голоса паразитами или же нет. Когда пойманный Голос мечется в черепной коробке, поглощает ли он разум? Если да, то, как это ни странно, мир не так уж и плох. Исчезнет разум – уснет и Голос. Но если нет – то там, под крестами, до сих пор мечутся Голоса, каждый на свой лад молящие о спасении. Череп по прошествии определенного времени выпускает их, но теперь возникают новые преграды: гроб и земля. Вечное заключение наедине с останками тела и, возможно, останками души. Кто знает, может, после разорения могил появляются и не души вовсе, которые называют призраками, а Голоса? Обретают свободу, в растерянности мечутся, не зная, что делать после стольких лет заключения. Прямо как тот мальчик в клетке. Долго жаждал свободы, но получил ее слишком поздно и уже ничего не мог поделать.
Поэтому нет ничего удивительного в том, что, когда тревожат место вечного (как предполагается) упокоения какой-нибудь женщины, вокруг разрытой могилы бродит нечто совсем на нее не похожее. Это ее Голос, обретший свободу. Он кормился ее мыслями, эмоциями и желаниями, потом годы, века или даже тысячелетия голодал, мечась по гробу и вылизывая остатки ее сознания. Затем, приученный к режиму, лишившийся его и оказавшийся в ставшей чуждой среде, стал бродить, издавая нечленораздельные звуки, может, даже выть, без слов задавая небу вопрос, что он теперь. Лишенный тирана Голос, не умеющий обзавестись собеседником.
Но так происходит только если люди и впрямь отлавливают Голоса. Прислушиваются, где звучит интереснее и лучше для них, подкрадываются, и раз! Пойман. Пока слабо слышное эхо раздается в сознании, потом, по мере того, как пленник начинает метаться из стороны в сторону и натыкаться на стенки черепа, человек слышит будто бы разноголосый гул, иногда сопровождаемый, что вполне понятно, головной болью. Ну и, наконец, смирившись с новой для него обстановкой, Голос становится ровным и умеренно громким, иногда тихим и забитым, иногда срывающимся на крик. Зависит от характера Голоса.
Такое сосуществование, кстати говоря, могло бы приносить пользу, только вот не все люди умеют выбирать жертву. Не все люди обладают сильной волей. Не все Голоса безобидные. А самое сложное состоит в том, что ни Голос, ни человек не отдают себе четкого отчета в своих действиях. Сознает ли Голос, что он по отношению к человеку просто Голос? Сознает ли человек, что пытается поймать и удержать Голос, а то и несколько Голосов? Я мало знаю об этом, зато могу утверждать, что люди в большинстве случаев не понимают, что делают. Они просто чувствуют острую нужду и удовлетворяют ее, как правило, неосознанно: кто-то обращается к Богу, кто-то – к порождениям собственного разума (роли которых играют все те же Голоса). Но забавнее всего действуют скептики. Они свято уверены, что обращаются к самим себе. Ведут глубокомысленные диалоги, делают на их основе выводы, прислушиваясь к "внутреннему я", которое на деле является Голосом, носящим в их среде наименование психического расстройства. Стоит такому человеку сказать, что ты слышишь Голос, и он посоветует тебе обратиться к врачу. А сам регулярно считается со своим обитателем скромной черепной коробки и чтит себя абсолютно нормальным человеком, причем весьма умным.
Итак, у всех когда-нибудь возникает острая потребность обзавестись Голосом. Просто потому, что не знаешь, что делать, и нуждаешься в проводнике, в наставнике, на худой конец, в примере для подражания. Возникла таковая нужда и у меня. Но даже свободно мысля обо всем этом, я не представляла, где взять Голос. Отголоски Вопля заглушали любую возможность найти и тем более поймать желаемое. Да и как его поймаешь? Не сачком ведь, в самом деле. Был, конечно, и запасной вариант – запастись терпением и попытаться заменить настоящий Голос чем-то на него похожим, хотя бы голосом другого человека. Это, кстати, есть еще одна разновидность взаимодействия.
К примеру, так: жил-был мальчик. Рядом с мальчиком всегда находился учитель. Они были очень привязаны друг к другу. Учитель был мудр, мальчик тянулся к его речам и учился у него. Спрашивал совета во всем. Но потом учитель куда-то ушел, и мальчик остался один. Однако когда у него возникал вопрос, или когда он вставал перед выбором, в голове неизменно звучал голос учителя, помогая найти ответы на вопросы и выбрать правильный путь.
Вот так вот. Здесь мы видим, говорю я про себя самодовольным и нравоучительным тоном Мефистофеля, как мальчишка поймал Голос, схожий по характеру с его учителем. И надо же! Приструнил! Говорит, и не просто, а советует, хотя сначала наверняка жутко бунтовал. По этой же причине люди часто слышат в голове упреки от ушедших и умерших близких. Но нет, это не они! Они там, внизу, прикованы к телу, или вверху, блаженствуют в волшебной стране. А голоса в голове – обычные Голоса, пойманные нуждающимися.