Она пыталась вспомнить, какой была страна во времена ее детства, когда она, еще совсем крохотная девчушка, смотрела по старомодному телику на президента Рейгана с лицом доброго дедушки. "Ты разорил нас навсегда, ты, старый добренький ублюдок. Моему парню и его друзьям никогда не выпутаться из долгов, в которые ты их загнал. Зачем… выиграть холодную войну и создать Российскую Республику, чтобы она конкурировала с нами в покупке японских и европейских продуктов? Они нам больше не по карману. А свои делать мы разучились: слишком ленивые и тупые".
Тут Кэрол впервые поняла, почему употребление флэша карается смертной казнью в Японии - стране, шестьдесят лет обходившейся без смертной казни. Она впервые поняла, что культура и народ действительно должны сделать выбор: идти вперед или лечь и предаваться мечтам до смерти.
"Полная реинтеграция. Матерь Божья".
Кэрол шла больше часа, прежде чем поняла, что дождь давно прекратился, а щеки у нее все еще мокрые.
И испугалась, когда, выйдя из-за угла недалеко от Гражданского Центра, была вдруг остановлена агентами безопасности. Она показала свой значок в двух местах, ее обнюхала ищейка, и только после этого Кэрол получила разрешение подойти к северному входу, где в окружении кордона мотоциклистов стоял лимузин мэра и несколько бронированных "Лексусов".
Она уже поднялась наверх, где ее проверили еще два агента безопасности, когда подбежала какая-то женщина из секретарской с заплаканным тяжелым лицом.
- Кэрол, ты слышала? Ужас какой. Бедный Дейл!
Кэрол стряхнула ее с себя, зашла в свой кабинет и настроила телефон на прием видеоновостей. Сводку повторили минуту спустя. Дейл Фрич, помощник окружного прокурора Лос-Анджелеса, японец по имени Хироши Накамура и еще пять человек были убиты в одном из городских кафе. Новость сопровождалась обычным видеомонтажом с места преступления. Кэрол тяжело села.
На телефоне мигал сигнал срочного сообщения. Бесчувственной рукой она выключила новости и нажала кнопку "мессидж".
- Кэрол, - сказал Дейл Фрич, чье мальчишеское лицо почти без искажений воспроизводил убогий экран платного телефона, - мне жаль, что мы разминулись, но это к лучшему. Хироши куда свободнее говорил со мной с глазу на глаз. Кэрол… я ему верю. Похоже, что японцы скармливают нам эту дрянь с конца девяностых. Похоже, что тут что-то побольше, чем скандал с невозвратом долга Евросоюзу, больше, чем Уотергейт… черт, больше, чем Большой Коллапс. У Хироши есть диски, бумаги, служебные записи, списки платежей… - Фрич глянул через плечо. - Слушай, Кэрол, мне надо к нему. Я сегодня не вернусь. Ты можешь взять свой дата-райтер и встретить меня у… э… предположим, у ЛАКС "Холидей Инн"… где-нибудь в половине шестого? Дело того стоит, честное слово. О'кей. Э… только никому ничего не говори, ладно? Увидимся в пол шестого. Чао.
С минуту Кэрол сидела, глядя на телефон, потом записала сообщение на свежий диск, который опустила в карман, и снова настроилась на новости. Настоящий репортер стоял возле ресторана, откуда на каталках вывозили тела.
- …полиции известно лишь то, что помощник окружного прокурора Фрич находился в этом ресторане как неофициальное лицо, когда трое людей в черных лыжных масках вошли и открыли огонь из оружия, которое один свидетель описал как, цитирую, "нидлганы армейского типа, как показывают в кино". Помощник окружного прокурора Фрич и другие скончались на месте. Японское посольство никак не комментирует личность собеседника Фрича, однако источник, близкий к посольству, сообщил компании СиЭнЭн-ЭлЭй, что это был Хироши Накамура, преступник, которого разыскивает полицейская префектура Токио. Источники в полицейском департаменте Лос-Анджелеса полагают, что Накамура, возможно, встречался с Фричем с целью заключить с властями Лос-Анджелеса сделку - признание вины в обмен на гарантии неэкстрадиции. Те же источники проинформировали СиЭнЭн-ЭлЭй о том, что нападение носит отпечаток якудза. Якудза, как вы помните, является самой опасной преступной группировкой в Японии, и растущая проблема в новом…
- Кэрол? - произнес за ее спиной чей-то голос. - Не могла бы ты зайти в мой офис на минуту? - Это оказался Берт Торразио в сопровождении нескольких спецагентов в штатском.
Мэр и его советник, мистер Мородзуми, сидели в кожаных креслах против стола окружного прокурора. Кэрол кивнула, хотя никаких представлений не последовало.
- Берт, - сказал мэр, - проводи меня в офис Дейла, пожалуйста. Я хочу принести соболезнования его подчиненным.
Все вышли, кроме Кэрол, двух японских спецагентов и мистера Мородзуми. Советник в костюме от Сартори, в сером галстуке, с холеной седой шевелюрой, был безупречен. Скромный ручной хронометр космического агентства "Ниппон", стоивший, должно быть, тысяч тридцать долларов, был его единственной претензией на экстравагантность. Мистер Мородзуми кивнул, и агенты вышли.
- Вы вернулись с обеденного перерыва на три минуты раньше положенного, миссис Рогалло, - сказал советник. - Диск, пожалуйста.
После секундного колебания Кэрол протянула ему си-ди.
Мородзуми едва заметно улыбнулся, опуская плоский серебристый кружок в карман костюма.
- Мы, разумеется, знали, что мистер Фрич звонил кому-то, но устаревшее коммуникационное оборудование города лишь десять секунд назад сумело определить направление звонка. - Мородзуми встал и подошел к каучуковому дереву у окна. - Мистер Торразио плохо заботится о своих растениях, - пробормотал советник себе под нос.
- Почему? - спросила Кэрол. "Почему убили Дейла? Зачем кормить наркотиками целую страну двадцать лет подряд?" - вертелось у нее в голове.
Мистер Мородзуми поднял голову. Солнце вспыхивало на его круглых очках. Он тронул лист каучуконоса.
- Это признак неряшливости - не заботиться о тех, кто зависит от тебя, - сказал он.
- Что будет дальше? - сказала Кэрол, а когда Мородзуми не ответил, добавила: - Со мной.
Невысокий человечек пальцами протер другой лист, а потом потер ими друг об друга, стряхивая пыль.
- Вы живете с сыном, Валентином, и отцом, который в данный момент находится на консультации. Ваш бывший муж, Дэниел, еще жив и, по-моему, гостит в вашем прекрасном городе непосредственно во время нашей беседы.
Кэрол показалось, будто какие-то ледяные пальцы сдавили ей сердце и горло.
- Отвечая на ваш вопрос, - продолжал мистер Мородзуми, - осмелюсь предположить, что вы будете продолжать замечательно трудиться здесь, в Центре Юстиции, и что мистер Торразио будет вами доволен. Время от времени я, вероятно, буду иметь возможность побеседовать с вами и услышать, что ваша семья остается здорова и благополучна.
Кэрол ничего не сказала. Все ее внимание было сосредоточено только на том, чтобы стоять прямо, не шатаясь.
Мистер Мородзуми вытащил из коробки на столе Берта Торразио салфетку, вытер грязные пальцы и бросил использованный клинекс. Как по сигналу, мэр, окружной прокурор и агенты безопасности тут же вошли в дверь. Торразио посмотрел на Кэрол и вопросительно поднял брови.
Мистер Мородзуми избегал глядеть на Торразио, как будто у того к верхней губе прилипла еда.
- Мы мило побеседовали, а теперь пора возвращаться к делам, - сказал мистер Мородзуми и вышел в сопровождении стройного агента. Мэр пожал руку Торразио, кивнул в сторону Кэрол и побежал догонять.
Кэрол и окружной прокурор целую минут смотрели друг на друга, после чего она повернулась на каблуках и ушла к себе в кабинет. Там ее ждали пустой каталог и совершенно новый телефон и компьютер. Кэрол села и стала смотреть на картинку, которую липкой лентой приклеила к рифленому стеклу перегородки четыре года назад. На ней была нарисована судебная стенографистка, которая яростно барабанила по клавишам, пока свидетель и адвокат перебранивались, судья стучала молоточком, подзащитный стоял и орал на свидетеля, его защитник орал на него, а двое присяжных вот-вот должны были вцепиться друг другу в глотки. Какая-то женщина из публики за спиной стенографистки говорила другой: "Пишет она хорошо, вот только сюжеты уж очень неправдоподобные".
Подземный молл заканчивался колодцем вентиляции, который выходил на поверхность между Гражданским Центром и парком. Койн принес с собой лом. Мальчишки оказались в небольшой кучке журналистов, ощетинившейся видеокамерами и параболическими микрофонами. Местные репортеры забрасывали вопросами мэра и его японского советника, пока те спускались к поджидавшему их лимузину. Двадцать футов отделяли Вэла от випов. Еще столько же - от решетки вентиляции сзади. Агенты безопасности больше не обращали внимания на предварительно обысканную прессу и сосредоточились на наблюдении за зданиями и толпой, которую сдерживали на другом конце небольшой площади.
- Давай, - сказал Койн. - Пора.
Вэл взял пистолет и взвел курок. Мэр остановился, чтобы ответить на только что прозвучавший вопрос, и вдруг помахал рукой кому-то в дверях Гражданского Центра. Покорный протоколу мистер Мородзуми ждал у дверей лимузина, когда мэр кончит отвечать на вопрос.
Вэл поднял пистолет. До головы японца было всего пятнадцать футов. Ствол пистолета был всего лишь еще одной линзой в куче микрофонов и объективов, нацеленных на группу випов. Вэл не заметил, как Койн, Салли и Джин Ди слиняли и скрылись в вентиляционной решетке.
Роберт едва сумел вытянуть себя из люка. Когда он наконец встал, отряхивая с брюк сухие листья и ржавчину, ему казалось, что у него больше нет сил, но, увидев Вэла, пистолет в его руке и то, что сам он стоит ближе к жертве, чем к внуку, Роберт бросился вперед, не колеблясь и не раздумывая ни секунды.
Вэл потянул спусковой крючок. Ничего. Он моргнул, потом снял предохранитель. И только поднял пистолет опять, как один из операторов рядом с ним крикнул:
- Эй!
Роберт во весь дух мчался к черному лимузину. Чтобы заслонить мэра от пули своим телом, ему надо было подпрыгнуть и перескочить через правый задний угол багажника. Так он и сделал, забыв про свой возраст, про артрит и вообще про все на свете - кроме того, что ему надо успеть раньше, чем Вэл нажмет на спусковой крючок снова.
Вэл увидел деда в последнюю секунду и глазам своим не поверил, когда тот прыгнул на багажник лимузина, прокатился по нему и встал на ноги между мэром и Мородзуми. Агент безопасности бросился на японца, роняя его на землю. Один только мэр стоял с открытым ртом, так и не ответив на вопрос.
"Я сделал это! - думал Роберт, зная, что он стоит между Вэлом и мэром и что пуля, предназначенная другому, пройдет через него. - На этот раз успел!"
Двое японских агентов, стоя на коленях, подняли оружие и застрелили Роберта с расстояния в пятнадцать футов. Почти в тот же миг третий окатил всю группу журналистов очередью из автомата. Вэл и двое операторов упали.
Мэра и мистера Мородзуми засунули в лимузин и увезли раньше, чем толпа зевак подняла крик. Ни мэр, ни его советник не пострадали.
Тело Вэла увезли в полицейский морг, но отца Кэрол позволили навестить.
- Он не почувствует, что вы здесь, - сказал ей врач. Голос у него был безучастный. - Слишком велико повреждение мозга. Мозговая активность есть, но очень ограниченная. Боюсь, что речь идет лишь о том, как долго система жизнеобеспечения сможет поддерживать его в таком состоянии. Несколько часов. Самое большее - дней.
Кэрол кивнула и опустилась на стул рядом с кроватью. Касаться руки отца она не стала. Комнату освещали только два электронных монитора.
Комнату освещали лишь больничные мониторы. Посетителям кажется, что Роберт не слышит того, что они говорят, но он слышит.
- Он уже некоторое время не приходит в себя, - говорит медсестра дочери президента, которая пришла навестить его с сыном.
- Мой отец хочет, чтобы о нем хорошо заботились, - говорит дочь Ланцера. Она стала красивой женщиной. А ее сыну всего года четыре или три, и он унаследовал дедовскую копну каштановых волос. Малыш берет пальцы Роберта в свою крохотную ручку. Его не пугает ни больничная палата, ни капельница, ни мониторы. Он уже бывал здесь раньше.
Дочь Ланцера сидит рядом с его кроватью, как сидела много раз до этого. "Не плачь обо мне, - думает Роберт. - Я счастлив".
Кэрол сидит у кровати отца до трех ночи, когда в комнату входят техники, отключают систему и увозят тело.
Когда они уходят, она продолжает сидеть в темноте. Ее глаза открыты, но слепы. Немного погодя она улыбается, вытаскивает тридцатиминутный флакон, почти благоговейно подносит его к лицу и щелкает колпачком.
СТРАСТНО ВЛЮБЛЕННЫЙ
Предисловие редактора Ричарда Эдварда Гаррисона
Публикуемый ниже секретный дневник поэта Джеймса Эдвина Рука, относящийся к периоду Первой мировой войны, был "обнаружен" в Лондонском Имперском военном музее в 1988 году. На самом деле дневник имел инвентарный номер и значился в каталоге наряду с несколькими тысячами дневников военного времени, найденных или принятых в дар музеем почти семьюдесятью годами ранее, но эта записная книжица на протяжении всех минувших десятилетий ошибочно хранилась в архивном собрании бюрократических бумаг и документов, не представляющих особого интереса для ученых. "Обнаружение" же дневника произвело в научном сообществе впечатление, которое иначе как сенсацией не назовешь.
Авторство Джеймса Эдвина Рука доказано неопровержимо. Принадлежность почерка установлена со всей определенностью. Стихи - в большинстве своем черновые наброски - признаны первоначальными вариантами нескольких известнейших стихотворений из сборника "Окопные стихи" Джеймса Эдвина Рука, выпущенного в 1921 году издательством "Фейбер и Фейбер", Лондон. Действительно, хотя дневник не был надписан автором и ничем не выделялся из сотен почти одинаковых дешевых блокнотов, собранных в госпиталях, похоронных центрах и непосредственно на полях сражений, на многих страницах в нем стоит собственноручная "подпись" Рука в виде торопливо начерченного знака, который впоследствии запомнился всем по обложке фейберовского издания "Окопных стихов" 1936 года.
Но даже когда ни малейших сомнений в авторской принадлежности дневника не осталось, недоверчивое изумление не проходило, и публикация данного документа задержалась по ряду основательных причин.
Во-первых, Соммский дневник Джеймса Эдвина Рука времен Первой мировой уже давно найден и опубликован ("Воспоминания пехотного офицера. Соммский дневник Джеймса Эдвина Рука", издательство "Джордж Фолкнер и сыновья", 1924). И хотя в нем встречаются весьма выразительные описания "окопной" войны, в целом повествование ведется довольно сдержанным и зачастую суховато-ироническим тоном, характерным для офицерских дневников данного периода. В сущности, почти все записи из опубликованного Соммского дневника - не более чем краткие боевые сводки с немногочисленными личными отступлениями, представляющие интерес разве лишь для самого дотошного литературоведа или военного историка.
Разумеется, в нем не содержится ничего похожего на шокирующие подробности, которыми изобилует недавно обнаруженный дневник.
Во-вторых, следовало соблюсти авторские права Рука и посоветоваться с оставшимися в живых родственниками писателя. Редактор выражает благодарность миссис Элеоноре Марш из Танбридж-Уэллса, любезно давшей согласие на публикацию нижеследующих страниц.
И наконец, оставался вопрос самого содержания дневника. Репутация Джеймса Эдвина Рука - и как человека, и как поэта - казалась незыблемой на протяжении почти всего двадцатого века. Научная честность не допускает никакого замалчивания фактов, но очень нелегко решиться на обнародование материалов, в корне меняющих представление об исторической личности, составляющей гордость Британии и британской литературы. Таким образом, первое издание секретного Соммского дневника Джеймса Эдвина Рука отложилось на несколько лет не только потому, что для всестороннего подтверждения подлинности документа понадобились продолжительные скрупулезные исследования, но и потому, что редактора беспокоили последствия, которые будет иметь данная публикация для репутации и литературного наследия знаменитого "окопного" поэта.
Но сейчас, когда авторство дневника окончательно установлено и последствия подобных откровений для памяти одного из первых поэтов нашего века тщательно взвешены, принципы научной честности вынуждают редактора опубликовать данные записи без каких-либо исправлений и изъятий.
Сам дневник пострадал от влаги и сильно истрепался в ужасной фронтовой обстановке, описанной в нем, а также подвергся неизбежной порче за семь десятилетий хранения в малоблагоприятных условиях в архиве Имперского военного музея. Вдобавок в нем не хватает нескольких страниц - вероятно, вырванных автором. Многие абзацы были написаны неразборчиво или вымараны. Одни из них восстановлены с помощью рентгеновских методов, другие же, видимо, утрачены безвозвратно.
Поскольку от страшных месяцев 1916-го на Сомме сегодня нас отделяют многие годы и культурные различия, я сопроводил дневник редакторскими примечаниями пояснительного характера. В неразборчивых или невразумительных местах предложил свою реконструкцию слов или фраз. Поэтические строки, встречающиеся в записях, снабжены сносками.
Если не считать этого незначительного редакторского вклада, все до единого слова и выражения в нижеприведенном тексте принадлежат двадцативосьмилетнему лейтенанту Джеймсу Эдвину Руку, офицеру боевой роты "С" 13-го батальона стрелковой бригады с личным номером 4237.
Р.Э.Г.
Кембридж
Декабрь 1992
8 июля, суббота, 8.15 утра
Поскольку я исполнял здесь обязанности наблюдателя неделю назад, во время Большого Наступления, и "знал путь" по бесконечному лабиринту траншей, вчера вечером именно мне дали задание провести всю стрелковую бригаду от резервных окопов на гряде Тара-Усна до нашего участка фронта у деревни Ла-Буассель. Я изъявил готовность выполнить приказ, хотя за минувшую неделю расположение войск на этом участке фронта значительно изменилось. Сама Ла-Буассель пала и теперь находится позади наших новых передовых позиций, а справа от них, на месте вражеского окопа, с диким грохотом взорванного нами утром 1 июля, зияет гигантская воронка. (Сейчас, когда я пишу эти строки, воронка превращается в общую могилу для наших товарищей из 34-й дивизии, всего семь дней назад предпринявших на моих глазах столь храбрую и столь безуспешную атаку. Их тела оставались на "ничейной" полосе с самого утра атаки, и только сегодняшнее удачное наступление, в ходе которого наконец пала Ла-Буассель, позволило нашим войскам подойти вплотную к линии проволочных заграждений, где большинство тел лежало с прошлой субботы.)
Мы прибыли на передовую вчера в начале одиннадцатого ночи, под проливным дождем, и сразу получили приказ похоронить убитых до рассвета - ни поспать, ни поесть толком нам не дали. Полковник объяснил офицерам, мол, при свете дня по похоронным командам ведется снайперский огонь, поэтому нужно управиться с делом ночью. Офицеры созвали сержантов своих рот и передали объяснение. Сержанты же не стали никому ничего объяснять, а просто подняли солдат, сидевших с кружками горячего чая по слякотным окопным нишам и закуткам, под промасленными брезентовыми накидками, и погнали на неприятное задание.