В первый момент я исполняюсь уверенности, что он прав и что я умираю, возможно даже, уже умер, но потом окидываю себя взглядом, и мне приходится потереть грязными костяшками кулака губы, чтобы не расхохотаться или не разрыдаться. Весь мой китель спереди насквозь пропитан кровью капитана Брауна. На моих плечах налипли сгустки мозгового вещества. Из глубокой ссадины на лбу продолжает течь кровь. Ясное дело, в глазах этих физически и психически истощенных людей я выгляжу как помесь краснокожего индейца с демоном ада. Спохватившись, что сейчас не время для смеха, я подаюсь вперед и говорю:
- Доложите обстановку, сержант.
Пожилой мужчина выпрямляется чуть ли не по стойке "смирно". Голоса я почти не слышу, больше читаю по губам. Даже сквозь вонь кордита я унюхиваю запах рома, исходящий от него.
- Мы удерживаем этот участок окопа, сэр, - докладывает сержант. - Я и еще человек десять парней из взвода лейтенанта Холла. Немец продолжает контратаковать, но он особо не усердствует, просто забрасывает нас ручными гранатами, которые легко выкинуть обратно, сэр.
Словно в доказательство последних слов в траншею залетает немецкая граната с ручкой и с шипением падает ярдах в трех от нас. Тощий рядовой спокойно отставляет в сторону винтовку, поднимает гранату и швыряет обратно через тыльный траверс. Взрыв следует меньше чем через секунду.
- Они с восьмисекундным запалом, сэр, - сообщает сержант с презрением в голосе. - Фриц предпочитает не держать их в руках дольше секунды-другой. Уйма времени, сэр.
Я киваю и оглядываюсь кругом. Это не Садовые Окопы. Мы находимся, наверное, ярдах в ста от нашей цели наступления. Судя по наспех накиданным здесь земляным мешкам, мы захватили что-то вроде передового наблюдательного окопа. Словно в подтверждение моего предположения за поворотом раздаются крики, и с полдюжины уцелевших солдат роты "D" отступают в наш маленький сектор траншеи, стреляя из винтовок и бросая гранаты Миллса. Я прижимаюсь к тыльной стенке. Немецкие ручные гранаты залетают к нам и тотчас вышвыриваются обратно; вражеские шестидюймовые снаряды рвутся на "ничейной" полосе в нескольких ярдах позади нас; снаряды наших восемнадцатифунтовок взметают фонтаны земли и ошметки трупов в дюжине ярдов впереди. Мы с сержантом утыкаемся лицами в грязные мешки и ждем, когда осыплются комья земли и осколки.
Потом я поворачиваюсь к сержанту и кричу:
- Где лейтенант Холл?
Меня обдает запахом спиртного.
- Он пошел назад, сэр! Туда, где укрывается рота "С". Какого черта они не идут к нам на подмогу, как было приказано? А, сэр?
Я отмахиваюсь от вопроса.
- Мы будем удерживать этот участок окопа, пока нам не пришлют подкрепление или не прикажут отступить, - кричу я. Все пятеро мужчин собрались около меня. Двое погибли несколько секунд назад, когда к нам залетела граната с более коротким запалом, чем они думали.
Я обвожу взглядом лица бойцов. Они понимают, что мой приказ равносилен смертному приговору, но не выказывают никакого возмущения. Двое отходят к углу, где траншея круто поворачивает справа от нас. Другие двое отходят к углу слева. Сержант начинает снимать патронташи с убитых.
- Боеприпасов не хватит до вечера, - говорит он. Мне хочется сказать что-нибудь воодушевляющее - ну там "мы продержимся" или "хватит до прибытия роты "А"", - но просто киваю и иду по траншее, помахивая тростью, а по пути останавливаюсь, чтобы подобрать упавшую под ноги немецкую гранату и швырнуть обратно. Артиллерийский огонь с обеих сторон, направленный на наш участок неглубокого окопа, не стихает, а, наоборот, усиливается. Когда я поднимаю голову и оглядываюсь, один из двух рядовых на нашем левом фланге корчится на земле, держась за пах, превратившийся в кровавое месиво. Его товарищ смотрит на него выпученными от ужаса глазами. С правого фланга доносятся крики на немецком… немцы!.. и стоящий там младший капрал выпускает семь пуль одну за другой. Такое впечатление, будто он молится, но, подойдя ближе, я начинаю разбирать слова литании, произносимой дрожащими сухими губами: "Отдал бы сейчас правое яйцо за "льюис"… Отдал бы сейчас правое яйцо за "льюис"… Отдал бы сейчас правое яйцо за "льюис"…" Он делает еще три выстрела и перезаряжает винтовку.
Похлопываю младшего капрала по плечу и иду обратно на левый фланг, почти ожидая, что вот сейчас люди в сером спрыгнут с бруствера или выбегут из-за угла и заколют меня штыками, прежде чем дойду до сержанта. Помахиваю тростью и тихонько насвистываю. Я очень счастлив.
Моя ладонь лежит на прохладных мраморных перилах балкона. На мне один только шелковый халат, тихо шелестящий при каждом движении. Ветер продолжает крепчать, мерцающие верхушки деревьев в темноте похожи на гребешки волн, гонимых шквалистым ветром.
- Иди ко мне, - тихо зовет она из комнаты.
Взглядываю через плечо на колеблемый сквозняком полог кровати, озаренный тусклым светом камина.
- Сейчас. - Я по-прежнему мечтаю о сигарете.
Она не ждет. Слышу шорох длинного платья-сорочки, и Прекрасная Дама становится рядом у балконной ограды. Звездный свет очерчивает нежную скулу и мягко отблескивает в спутанных волосах. Ее глаза влажно сияют. Она накрывает мою руку своей, и я чувствую одновременно тепло ее ладони и прохладу мрамора.
- Это нечестно, - говорю наконец.
- Ты о чем, любимый?
Я не смотрю на нее.
- Нельзя склонять мужчин к любовному акту, чтобы отнять у них жизнь.
Мне кажется, я почти слышу насмешку в молчании Прекрасной Дамы, но когда, наконец, поворачиваюсь к ней, на потупленном лице ничего не вижу. Чувствую, как дрожат ее пальцы на моей руке.
- Разве можно отнять - давая?
Я убираю руку и перевожу взгляд на темный лес.
- Софистика.
- Чего еще можно ожидать от… аллегории? - Она говорит шепотом, и далекий раскат грома почти заглушает слова.
Я резко поворачиваюсь и хватаю ее за горло. Шея такая тонкая, что умещается в одной руке. Слегка надавливаю, и у нее пресекается дыхание. Прямо под кожной перепонкой между моими напряженными большим и указательным пальцами находятся хрупкие хрящи гортани. Глаза расширяются в нескольких дюймах от моих глаз.
- Хочешь познать вкус смерти? - шепчу я ей в лицо.
Прекрасная Дама не сопротивляется, хотя своей крепкой хваткой я перекрываю ей дыхание и кровоток.
Ее руки опущены вдоль тела. Если она попробует поднять руку, чтобы оцарапать или ударить меня, наверняка сверну шею, как цыпленку. Она не сводит с меня пристального взгляда.
- Разве Смерть может умереть? - шепчу я в маленькое ухо, потом отстраняюсь и смотрю в ее лицо. Залитое звездным светом и обескровленное, оно кажется фарфорово-белым. Темные глаза отвечают на мой вопрос вопросительным взглядом.
- Черт! - Обругав себя, я отпускаю ее. Она не подносит к горлу маленькие руки, но я слышу ее затрудненное дыхание и вижу красные пятна, оставленные моими пальцами. Ветер стихает так же неожиданно, как поднялся.
- Черт, - повторяю я и целую Прекрасную Даму.
Ее влажные губы раскрываются, и мы словно сдаемся на милость друг другу. Такое же блаженное ощущение, наверное, испытываешь в секунды свободного падения с высоты, до сокрушительной встречи с землей. Она наконец поднимает руку и медленно, неуверенно подносит трепещущие пальцы к моей шее сзади. Она тесно прижимается ко мне, и я чувствую ее бедра и мягкий живот под двумя слоями тонкого шелка, разделяющими нас.
Наш поцелуй заканчивается, когда у меня начинает кружиться голова. Прекрасная Дама откидывает голову назад, словно пытаясь отдышаться или справиться с головокружением. Я подхватываю ее на руки - отороченная кружевом сорочка соскальзывает с левой груди, обнажая нежно-розовый сосок, - и несу с балкона в комнату.
Химические снаряды издают в полете не такой звук, как фугасные, а что-то вроде покашливания - примерно с таким звуком туповатый лавочник прочищает горло, желая обратить на себя внимание.
- Газы! - орет сержант, и мы торопливо вытаскиваем из наших вещмешков противогазные маски. Я натягиваю свою и неловко вожусь с неудобными ремешками. Это очень несовершенная громоздкая конструкция, состряпанная из армейской парусины, толстых слюдяных окуляров и цилиндрической коробки с тиосульфатом натрия. Она сидит на голове неплотно, и я лихорадочно затягиваю ремешки, чтобы щелей не оставалось. Когда-нибудь обязательно изобретут нормальную противогазную маску, но сейчас моя жизнь зависит от этой уродливой штуковины.
Мы с сержантом тревожно оглядываемся вокруг: бесцветный газ или нет. Последнее время немцы пускали в ход огромные количества слезоточивого газа, но он раздражающего действия, а не смертельного, и его белые облака хорошо видны, пока не рассеиваются. В последний год стали гораздо чаще использовать смертельные газы, хлорин и фосген. В госпитале я видел результаты немецких военных экспериментов с соединениями этилена и хлорида серы - так называемым горчичным газом, или ипритом. Несколько недель назад боши, раньше выпускавшие газы из баллонов, стали начинять ими снаряды.
Люди при газовой атаке со стороны выглядят довольно комично, по крайней мере такое можно сказать о нас шестерых, все еще остающихся в живых здесь, во вражеском передовом окопе. Мы с сержантом озираемся по сторонам, похожие на двух испуганных лягушек. Остальные четверо парней побросали винтовки и судорожно роются в своих вещмешках в поисках противогазов. Чтобы захватить траншею сейчас, немцам нужно просто зайти в нее прогулочным шагом - и все дела.
Видимого газа я нигде вокруг не наблюдаю. Значит, фосген. Почти наверняка.
Хлорин штука скверная: концентрация тысяча частей на миллион означает верную смерть. Газ разрушает бронхи и легочные альвеолы: человек перестает усваивать кислород, а потом буквально захлебывается слизистой жидкостью, которую вырабатывают легкие. Наша бригада не раз хоронила жертв хлорина - с посиневшими до черноты лицами, широко раскинутыми одеревенелыми руками и выпученными глазами, красноречиво свидетельствовавшими, в каких страшных муках умирали несчастные.
Фосген еще хуже. Он в двадцать раз ядовитее хлорина, бесцветный и гораздо труднее распознается по запаху. Хлорин можно учуять задолго до того, как доза станет смертельной, но фосген, даже в смертельной концентрации, издает всего лишь слабый запах прелого сена. Однако дело свое знает хорошо. Когда я лежал в госпитале, один бедняга, буквально пару раз вдохнувший фосгена, извергал по четыре пинты густой желтой жидкости из легких каждый час в течение двух суток, пока наконец милостью Божией не скончался, захлебнувшись в собственных выделениях.
Про новый горчичный газ (иприт) мне мало чего известно, но капитан Браун говорил, что он вызывает волдыри, ожоги и язвы на теле, вытравливает глаза, разрушает слизистые оболочки, поражает гениталии и проникает в самые кости. Еще он говорил, мол, наши ученые, разрабатывающие горчичный газ, очень довольны, что симптомы отравления проявляются только через несколько часов после воздействия этого вещества на человека. Солдаты не будут знать, обречены они или нет. Я хорошо помню отчет о вскрытии, который пытался переложить в стихотворную форму. Похоже, немцы опередили нас с ипритом. Фрицы всегда знали толк в химии.
Сержант что-то кричит, но я не разбираю слов, даже когда придвигаюсь так близко, что наши парусиновые противогазы соприкасаются. Но я смотрю туда, куда он показывает.
Один из наших парней не может найти противогаз, и само лицо у него превращается в искаженную маску. Его вопли я слышу отчетливо.
- Я чувствую запах! Я чувствую запах, вашу мать! - Он швыряет вещмешок и карабкается через бруствер в сторону "ничейной земли", оставив винтовку в окопе.
Я ору, чтобы он снял носок и помочился на него. Сержант бросается к нему, чтобы удержать. Другой рядовой левой рукой пытается схватить товарища за обмотки, а правой продолжает затягивать ремешки своего противогаза. Рядом покашливают следующие снаряды. Все происходящее выглядит комическим фарсом.
Выскочив из окопа, парень успевает пробежать всего лишь ярдов десять, потом очередь немецкого пулемета сшибает его, как кеглю. Он совсем забыл, что здесь есть и более традиционные способы умереть.
Четверо мужчин в окопе хватаются за оружие, готовясь отразить очередную контратаку. Я поднимаю винтовку убитого солдата, передергиваю затвор, загоняя патрон в ствол, и занимаю место рядом с остальными на стрелковой ступеньке, которую мы соорудили из земляных мешков у тыльной стенки траншеи. Мое лицо так сильно потеет под неуклюжей парусиновой маской, что толстые слюдяные окуляры - и так не особо прозрачные - густо затуманиваются. Носовой зажим противогаза не позволяет дышать носом, и воздуха, который я судорожно втягиваю ртом через парусину и фильтр, едва хватает, чтобы не потерять сознание. Мне мерещится запах прелого сена. Я практически ничего не вижу.
- Вон они! - раздается приглушенный противогазом крик сержанта. - Идут!
Что-то движется, сквозь запотевшие окуляры я различаю какие-то смутные тени. Вероятно, штыки. Немецкие штыки. В нашу траншею залетают шипящие гранаты, но мы все слишком заняты, чтобы отвлекаться на них. Я тяжело дышу ртом и выпускаю несколько пуль в подступающие расплывчатые фигуры.
Великая притягательность и великая опасность любовной страсти в том, что она является внешней и неподвластной человеку силой - могучим ураганом, прилетающим ниоткуда, перед которым не может устоять лес повседневных мыслей и поступков.
Она была прекрасна, моя возлюбленная. Я отнес ее с балкона в спальню, бесшумно ступая по освещенному каминным огнем паркету и ощутив под босыми ногами мягкий ворс персидского ковра за секунду до того, как я раздвинул кружевной полог и осторожно положил эту женщину, мою женщину, на высокую перину. Ее роскошные волосы рассыпались по подушке и по моей руке, которую не сразу вытащил из-под головы; бледно-розовые соски просвечивали сквозь полупрозрачную ткань.
Время нежностей прошло. Я сбросил шелковый халат и сорвал с нее тонкое одеяние. Она закинула руки за голову, и блики каминного пламени окрасили в теплые тона ее груди снизу. Ноги у нее длинные и гладкие, живот чуть выпуклый, с темным треугольником внизу, в устье затененных бедер.
Она вся подалась ко мне, когда я вытянулся на боку рядом с ней. Должно быть, она почувствовала бедром мой напряженный член, ибо она слабо задрожала и закрыла глаза. Чтобы успокоить, я ласково запустил пальцы в ее волосы, поцеловал трепещущие веки и лег на нее, накрыв своим телом. Когда наши губы соединились, она раздвинула ноги и легко провела ногтями вниз по моей спине. Головкой члена я ощутил влажное тепло ее раскрывшегося лона и чуть помедлил, упиваясь предвкушением сладостного мгновения, когда мы двое станем единым целым.
Мы длили поцелуй в каком-то блаженном забытьи; она разомкнула зубы, наши языки сошлись в жаркой схватке, и я плавным толчком вошел в нее.
Сержант умирает перед наступлением темноты.
Мы отбили две атаки, сражаясь в наших громоздких масках. В воздухе вокруг клубился незримый фосген, а перед второй атакой нас окутали еще и парообразные облака слезоточивого газа. Сквозь туманную пелену, застилающую слюдяные окуляры изнутри, и туманную пелену, застилающую слюдяные окуляры снаружи, немцы кажутся размытыми серыми тенями. Мы стреляем по теням, и некоторые из них падают. Я бросаю взгляд на конвульсивно подергивающееся тело сразу за поворотом нашего окопа и вижу, что немецкие противогазы не многим лучше наших. Пуля попала в окуляр, и из противогазной коробки, похожей на вытянутое рыло, течет кровь. Впечатление, будто я убил демона.
Сначала нас было пятеро, включая раненого рядового, сержанта и меня. После взрыва нескольких ручных гранат в ходе первой атаки остались только мы с сержантом. Забираем остатки боеприпасов у наших убитых товарищей, ощупываем их карманы в поисках гранат Миллса и патронов. Сдвинув головы, чтобы слышать друг друга сквозь противогазы, коротко переговариваем и решаем, что вдвоем нам не удержать весь сектор окопа. Мы отступаем к правому углу, где траншея круто поворачивает и уходит к основным немецким позициям. Все следующее колено окопа завалено трупами в сером. Крысы уже приступили к трапезе.
Сержант устанавливает винтовку в бойнице, чтобы держать под прицелом подход с этой стороны, а я торопливо сооружаю укрытие из земляных мешков. Любому, кто выйдет из-за дальнего угла, придется пройти по всей длине оставленного нами участка траншеи под прицелом моей винтовки.
Вокруг нас клубится слезоточивый газ и дым. Слезы льются из глаз ручьями, дышать тяжело, но это началось еще полчаса назад - видимо, противогаз прилегает неплотно. Я напряженно смотрю в прицел своего "ли-энфилда", ожидая, когда из-за угла появятся первые немцы. Сержант, стоящий со мной спиной к спине, держит под прицелом свой сектор траншеи.
Они спрыгивают с тыльного бруствера, испуская гортанные вопли. Я с отстраненным спокойствием отмечаю, насколько у немецких солдат длиннее голенища ботинок, чем у бойцов британской армии.
Я убиваю двух из них. Третий бросает в нас гранату и убегает. Сержант пинком отправляет шипящую гранату за угол окопа, а я посылаю пулю в спину убегающему немцу. Он падает, но продолжает ползти. Я стреляю в него еще раз и не чувствую ровным счетом ничего.
Еще двое спрыгивают в траншею прямо перед нами. Я убиваю одного выстрелом в лицо, а потом винтовку заклинивает: затвор не подает патрон. Второй что-то орет сквозь противогазную маску и чуть приседает, готовясь броситься на меня со штыком. Сержант, не успевающий выстрелить, выносит винтовку наискось перед собой и прыгает между мной и немцем.
Тот делает выпад, сержант неуклюже отбивает штык вверх и делает ответный выпад. Удары обоих достигли цели. Тонкий клинок немца вонзился в горло сержанту прямо под противогазной маской, штык сержанта на четыре дюйма вошел в живот немцу. Двое мужчин медленно оседают на колени, по-прежнему соединенные сталью. Потом оба выдергивают свои штыки слаженным, почти хореографическим движением. Задыхаясь и едва не теряя сознание от недостатка кислорода, я смотрю, как они снова выбрасывают штыки вперед, стоя на коленях. Ни у одного из них не хватает сил вогнать лезвие глубже, чем на толщину кожи. Они роняют винтовки и одновременно валятся в грязь.
Не думая о том, что в любой момент здесь могут появиться другие немцы, я бросаю свой "ли-энфилд", переворачиваю сержанта на бок и срываю с него противогаз. Рот у него широко разинут и наполнен кровью, глаза вытаращены. Я так и не узнал его имя.
Немец еще жив, корчится от боли. Я усаживаю его, прислонив к передней стенке окопа, стаскиваю противогазную маску и пытливо вглядываюсь в лицо. Обычный мужчина: темная щетина, карие глаза, влажные от пота спутанные волосы, порез после бритья на кадыке. Он, задыхаясь, просит воды. Слово "вода" по-немецки я знаю. Подношу свою бутылку к его губам. Он делает глоток, начинает что-то говорить, потом вдруг бьется в конвульсиях и испускает дух, не произнеся больше ни слова.
Оставив свой заклинивший "ли-энфилд" лежать в грязи, я поднимаю винтовку сержанта, по возможности тщательнее стираю с приклада кровь, проверяю, полон ли магазин, и бессильно приваливаюсь к груде земляных мешков, служащих мне укрытием. Во вражеских окопах пронзительно свистят: очевидно, немцы готовятся к очередной атаке.