Кончив, четверка просто встала и покинула сцену через тоннель в противоположной стене. Клиенты не хлопали. Сцена долго пустовала, и я подумал, что, может быть, несмотря на всю болтовню Трея о главном, представление кончилось, как вдруг низкорослый таец в черной шелковой рубахе и штанах шагнул на сцену и тихо и серьезно заговорил. Я дважды разобрал слово "Мара". Все в комнате вдруг напряглись.
- Что он… - начал было я.
- Шшшш, - сказал Трей, не сводя глаз со сцены.
- Да пошел ты. - Я заплатил за это дерьмо и имел право знать, что получу за эти деньги. - Что такое "Мара"?
Трей вздохнул:
- Мара - это пханнийаа ман, Джонни. Князь демонов. Это он послал трех своих дочерей - Аради, неудовлетворенность… Танху, желание… и Раку, любовь… искушать Будду. Но Будда устоял.
Щурясь, я смотрел сквозь дым на пустую сцену, над которой медленно покачивались фонари. Лодка прошла по невидимой лагуне, поднятая ею волна едва заметно качнула баржу.
- Значит, Мара - мужчина? - Вся эта белиберда не укладывалась у меня в голове.
Трей покачал головой:
- Когда дух пханнийаа ман соединяется с нага в демонически-человеческом обличье - то нет.
Я вытаращился на Трея. С нашего прибытия в Бангкок мы выкурили немало хорошей травы - тайские палочки здесь почти ничего не стоили, - но Трей, очевидно, перестарался. Увидев мой взгляд, он едва заметно улыбнулся:
- Мара - это часть того мира, который умирает, Джонни… принцип смерти. То, чего мы боимся больше Чарли, когда выходим в ночной патруль. Нага - это разновидность бога-змеи, который ассоциируется с водой. С рекой. Он дает или отнимает жизнь. Когда дух нага нисходит на того, кто наделен силой пханнийаа ман - Мару, - то демон может оказаться как женщиной, так и мужчиной. А мы заплатили за то, чтобы увидеть женщину Мару, считающуюся пханнийаа ман нага кио. Такое бывает один раз в несколько тысяч воплощений…
Я глазел на Трея. Он шептал так тихо, что я едва его слышал, но некоторые из тайцев тоже обернулись и смотрели. Я из его объяснений ни фига не понял.
- Что это еще за кио такое? - сказал я. У меня было отвратительное чувство, что меня надули на триста баксов.
- Кио - это… Шшш, - прошипел Трей, указывая на сцену.
На сцене появилась женщина. На ней было традиционное тайское шелковое платье, на руках она держала ребенка. Ее острое, почти мужское лицо черным нимбом окружали спутанные волосы. Она была старше тех секс-артистов, которых мы видели до того, хотя ей вряд ли было больше двадцати лет. Ребенок скулил и тянул женщину за шелк на ее небольшой груди. Я вдруг заметил, что все тайцы кланяются ей со своих мест. Некоторые даже складывали ладони лодочкой в традиционном жесте почтения - вае. По отношению к секс-артистке это казалось странным. Я нахмурился и поглядел на Трея, но он тоже делал вай. Тряхнув головой, я снова стал смотреть на сцену. Почти все присутствовавшие уже погасили сигареты, но в закрытой барже было столько дыма, что все происходящее виделось как в тумане.
Женщина на сцене опустилась на колени. Ребенок на ее руках обмяк. Мужчина в черном щелке вышел на сцену и что-то тихо и невыразительно сказал.
Наступило долгое молчание. Наконец один толстый таец в первом ряду встал, обернулся, поглядел на толпу, а затем ступил на низкую сцену. Все дружно перевели дух, и напряжение собравшихся словно сменило фокус, если не исчезло совсем.
- Что… - зашептал я.
Трей покачал головой и показал на сцену. Толстяк как раз передавал пухлую пачку батов человеку в черном шелке.
- А я думал, что все должны были заплатить за вход, - шепнул я Трею. Он не слушал.
Человек в черном шелке помедлил, пересчитывая деньги - в пачке наверняка была не одна тысяча батов, - а потом сошел со сцены. Как по условленному сигналу, появились две девушки, которых мы видели раньше. Теперь на них были какие-то традиционные платья, которые у меня ассоциировались с церемониальным тайским танцем, виденным на фото; на каждой была высокая островерхая шляпа, странные наплечники и блузка с шароварами из золотистого шелка. Я уже начал думать, не заплатил ли я триста долларов за то, чтобы посмотреть, как четыре человека будут заниматься сексом прямо в одежде.
Двое парней тоже вышли на сцену, они были в обычной одежде и несли резное кресло. Я испугался, что сейчас нам покажут еще один номер с геями и лесбиянками, но парни только поставили кресло и ушли. Девушки принялись раздевать толстяка, пока женщина по имени Мара смотрела в пустоту, не обращая внимания ни на мужчину, ни на своих помощниц, ни на толпу.
Выполнив ритуал раздевания клиента и аккуратно сложив стопкой одежду, девушки усадили его в кресло. Мне были видны бусинки пота у него на груди и верхней губе. Ноги, похоже, слегка тряслись. Если он заплатил за некую сексуальную услугу, то, похоже, воспользоваться ею сейчас не мог. Член у бедняги съежился так, что стал почти невидимым, а мошонка сморщилась, как грецкий орех.
Девушки нагнулись к нему и принялись ублажать его руками и губами. Не сразу, но две умелицы все же сделали так, что пенис толстяка затвердел и поднялся, головкой едва не касаясь живота. Но и в таком состоянии хвастаться ему было особенно нечем. Между тем страшилище по имени Мара все так же смотрела в пустоту, а младенец на ее руках слегка извивался. Женщина не реагировала ни на что, как в припадке кататонии.
Тут мое сердце сильно забилось. Я испугался, что они сейчас сделают что-нибудь с ребенком, и меня физически затошнило. Если бы Трей знал, что в деле замешан грудной ребенок…
Я взглянул на него, но он смотрел на эту ведьму Мару с какой-то смесью страха и почти научного любопытства. Я тряхнул головой. Тут что-то было нечисто.
Девушки покинули сцену, на которой остался толстяк со своей скромной эрекцией и женщина с ребенком. Мара медленно повернулась к нему, и свет фонаря на мгновение заставил ее глаза вспыхнуть желтым. На барже вдруг стало необычно тихо, как будто все затаили дыхание.
Мара встала, сделала три шага к мужчине и снова опустилась на колени. Она была довольно далеко от него, так что ей пришлось наклониться, чтобы положить ладонь на его бедро. Я заметил, что ногти у нее на руках были очень длинные и очень красные. Эрекция толстяка тут же начала опадать, и я заметил, как поползли вверх его яйца, точно хотели спрятаться в глубине его тела.
Мара, казалось, улыбнулась, увидев это. Не выпуская младенца, она подалась вперед и открыла рот.
Я думал, что дело идет к простому оральному сексу, но ее голова приблизилась к гениталиям мужчины не больше чем на восемнадцать дюймов. Меж острых, безукоризненно белых зубов показался язык и изогнулся, едва не касаясь подбородка. Глаза толстяка распахнулись во всю ширь, а его руки и пузо заметно дрожали.
Его эрекция вернулась.
Мара едва заметно двинула головой, встряхнула ею, точно освобождая шею, и ее язык продолжил ползти наружу. Шесть дюймов языка. Потом восемь. Целый фут мясистого языка вылез из ее рта, словно розовая гадюка из своего темного логова.
Когда восемнадцати- или двадцатидюймовый узкий язык, показавшись изо рта, лег на бедро мужчины и начал обвивать его член, я хотел сглотнуть, но не мог.
Я пытался закрыть глаза, но не мог опустить веки. Так, с открытым ртом, тяжело дыша, я и смотрел.
Язык Мары обвился вокруг головки члена необрезанного толстяка, оттянув на ней кожу. Свет фонаря отражался от его розовой влажной поверхности, смоченный слюной член блестел.
Язык удлинился еще, его кончик спиральными движениями двигался вниз, от головки к корню, покачиваясь на ходу, как голова широкотелой змеи. Толстяк закрыл глаза как раз в тот миг, когда язык полностью обвил его конец, и узкий кончик этой мясистой ленты, шатаясь и покачиваясь, приближался к его перепуганным яичкам. Ресницы Мары тоже опустились, но, когда бедра мужчины начали двигаться, под тяжелыми веками замелькало что-то белое и желтое.
Вид этого мокрого языка при желтом фонарном свете был отвратителен, тошнотворен, но это было еще не самое худшее. Хуже всего были повреждения на этом языке: раны, продолговатые отверстия, как будто кто-то взял в руки острый скальпель и сделал им серию бескровных, по сантиметру длиной, надрезов.
Но это были не надрезы. Даже в скудном свете я видел, как эти мясистые присоски пульсировали, открываясь и закрываясь по собственной воле, точно рты какого-нибудь морского анемона, который кормится, качаясь в мягкой приливной волне. Затем язык плотнее обмотался вокруг напряженного пениса мужчины, и я увидел похожие на перистальтику сокращения, когда розоватая лента начала тянуть и давить, давить и тянуть. Мара сомкнула губы, откинулась назад, словно рыбак, который тянет крепко зацепившийся крючок, и толстяк застонал в экстазе. Крепко вцепившись руками в подлокотники кресла, он начал бешено двигать бедрами, явно ничего не видя полуоткрытыми глазами, которые должно было застлать красноватой пеленой наслаждение.
Теперь, после многолетней медицинской практики, я точно знаю, что с ним происходило. И мне легче думать об этом на языке медицины.
Страдавший ожирением таец испытал нормальный сексуальный подъем и, пройдя фазу возбуждения, быстро вышел в другую фазу, называемую плато. Внутри его пениса три наполненные губчатой тканью трубки - две длинных corporacavernosa и corpusspongiosum на головке пениса - почти целиком налились кровью. Все время стимуляции пенис продолжал получать ее из спинной, кавернозной и бульбо-уретральной артерий, в то время как клапаны спинных отводящих вен закрылись, не позволяя возвращаться назад в тело на протяжении всей фазы плато.
Тем временем возбуждение продолжало нарастать. Непроизвольное напряжение привело к семиспастическим сокращениям лицевой, брюшной и межреберной мускулатуры тайца. Тогда это виделось мне как гримаса боли на напряженном, потном лице и бешеная качка бедер в дымном свете фонаря. Если бы я померил тогда его пульс, то наверняка обнаружил бы, что его сердце бьется со скоростью сто семьдесят пять ударов в минуту. Его систолическое давление подскочило до отметки в 80 мм, а диастолическое - до 40 или выше. В то же время его сфинктер сократился, и пятна сыпи начали распространяться по лицу, груди и шее.
Обычно такие симптомы предвещают наступление оргазма, короткий взлет в область повышенного систолического и диастолического давления, затем скорое расслабление, когда тело переходит в фазу разрешения, и кровь оттекает из вновь открывшихся сосудов пениса.
Но тогда никакого разрешения не наступило.
Язык Мары все стягивал свои кольца, продолжая давить и тянуть. Лицо толстяка все багровело, но он продолжал качать бедрами. Открытые глаза закатились и казались белыми. Головка пениса, едва видимая в тусклом свете, набухла так, что, казалось, была готова лопнуть. Толстые кольца языка скользили по ней и вокруг нее.
Мужчина вошел в стадию, которая, как я теперь знаю, носит название эякуляционной: группы мышц спазматически сокращаются, сознательный контроль над мускулатурой лица утрачивается, частота дыхательных движений превышает сорок в минуту, кожные покровы краснеют, бедра активно двигаются. В те дни я называл это просто: кончать.
Голова Мары опустилась, как будто она сматывала свой огромный язык. Зато ее глаза широко открылись и пожелтели. Восемь или больше дюймов языка еще обвивали торчащий член толстяка, когда Мара приблизила свой красногубый рот к его паху.
Таец продолжал биться в оргазме. Никто из собравшихся в продымленной комнате двадцати с лишним человек не проронил ни слова. Слышны были только стоны толстяка. Его оргазм все длился и длился, куда дольше, чем понадобилось бы для эякуляции любому мужчине. Раздутое лицо Мары поднималось и опускалось, при каждом его подъеме был виден язык, все так же крепко сдавливавший еще ригидный член мужчины.
- Господи Иисусе, - прошептал я.
Теперь я знаю, что резолюционная стадия набухания пениса происходит быстро и непроизвольно. За секунды семяизвержения пенис проходит двухступенчатую инволюцию, которая начинается потерей примерно пятидесяти процентов эрекции за первые тридцать секунд. Если какое-то сужение кровеносных сосудов и остается - в мои вьетнамские дни я бы назвал это "стоянием", - оно не является и не может быть полной предъэякуляционной эрекцией.
У того тайца стояло по-настоящему. Мы видели это каждый раз, когда лицо Мары поднималось над ее свитым в кольца языком. Таец словно бился в эпилептическом припадке: он бешено колотил руками и ногами, глаза закатились до полной невидимости, рот открылся, слюна заливала подбородок и щеки. Он все кончал и кончал. Минуты шли - пять, десять. Я вытер лицо рукой - ладонь стала сальной от пота. Трей дышал открытым ртом, выражение его лица напоминало ужас.
Наконец Мара оторвалась от него. Ее язык отпустил член тайца и вернулся в рот, словно шнур внутрь пылесоса. Таец испустил последний стон и соскользнул с кресла; его эрегированный член по-прежнему торчал.
- Господь Всемогущий, - прошептал я, радуясь, что все кончилось.
Но ничего не кончилось.
Губы Мары казались распухшими, а щеки такими же раздутыми, как и секунду назад. На мгновение я представил ее рот и громадный язык, уложенный кольцами внутри, и чуть не расстался с ланчем прямо в дымной темноте.
Мара запрокинула голову еще дальше, и я заметил, что ее губы покраснели еще сильнее, как будто, занимаясь оральным сексом, она умудрилась наложить свежий слой влажно блестящей помады. Потом ее рот приоткрылся шире, и красное потекло по губам, закапало с подбородка и пролилось на золотистую шелковую блузку.
Кровь. Я сообразил, что во рту и за щеками у нее была кровь; ее непотребный язык наглотался крови. Теперь она заглатывала ее, и что-то вроде улыбки сгладило острые черты лица.
Борясь с тошнотой, я опустил голову и твердил себе: "Все кончено. Теперь все кончено".
Но ничего еще было не кончено.
Младенец лежал на левой руке Мары на протяжении всего бесконечного акта, скрытый из виду головой матери и бедром толстяка. Но теперь он был хорошо виден, его ручки хватались за блузку Мары, всю в пятнах крови. Пока мать, запрокинув голову, перекатывала во рту кровь, как хорошее вино, младенец, утопая пальчиками в золотом шелке ее блузки, карабкался наверх, к ее рту, и мяукал, открывая и закрывая рот.
Я поглядел на Трея и, не в силах вымолвить ни слова, перевел взгляд на сцену. Тайские мальчики уже унесли толстяка, который все еще был без сознания, и только Мара и ее младенец остались в луче фонаря. Младенец продолжал карабкаться, пока его щечка не коснулась материнской щеки. Мне вспомнился виденный однажды фильм о детеныше кенгуру, который, появляясь на свет не до конца развившимся, по сути, эмбрионом, ползет, хватаясь за материнский мех, из родовых путей в ее карман - этакий марафон, цена которого - жизнь.
Младенец начал лизать матери щеку и рот. Я видел, какой длинный у этого младенца язык, как он розовым червячком скользит по лицу Мары, и хотел закрыть глаза или отвернуться. Но не мог.
Мара, похоже, вышла из транса, поднесла ребенка к лицу и приблизила свой рот к его губкам. Я видел, как крошечная девочка открыла рот широко, потом еще шире, и этим напомнила мне птенца, требующего пищи.
Мара отрыгнула кровь в открытый рот девочки. Видно было, как надулись щеки, как заработало горло, пытаясь справиться с внезапным наплывом густой жидкости. Процесс кормления оказался на редкость аккуратным; очень немного крови попало на золотистое одеяние младенца или шелк Мары.
Пятна плясали перед глазами, и я опустил голову на руки. В комнате вдруг стало очень жарко, и поле зрения сузилось настолько, что я как будто смотрел в трубу. Кожа на лбу стала липкой на ощупь. Рядом со мной Трей издал какой-то звук, но не отвел глаз от сцены.
Когда я поднял голову, ребенок уже почти наелся. Мне было видно, как его длинный язычок вылизывает губы и щеки в поисках последних капель отрыгнутой еды.
Годы спустя в журнале "Сайентифик америкен" я натолкнулся на статью под названием "Вскармливание у летучих мышей-вампиров", посвященную тому, как взаимный альтруизм побуждает мышей отрыгивать полупереваренную пищу, делясь ею с соседями.
Мыши-вампиры, по-видимому, умирают от голода, если не получают от двадцати до тридцати миллилитров свежей крови в течение шестидесяти часов. Оказалось, что после соответствующего побуждения - то есть когда одна мышь полижет другую под крыльями или в рот - донор отрыгивает пищу, но только для тех, кому грозит смерть в ближайшие сутки. Такой взаимный обмен повышает общие шансы на выживание, утверждал автор статьи, поскольку, забрав из шестидесятичасового резервуара мыши-донора пищи на 12 часов, мышь-реципиент в следующую ночь отправляется на поиски свежей крови.
Но только из-за картинки в том номере "Сайентифик америкен" - мышка поменьше лижет донора в губы, кожистые крылья обеих сложены на спинках, рты с раздвоенными губами тянутся друг к другу в кровавом поцелуе - меня стошнило прямо в корзину для бумаг в моем кабинете двадцать лет спустя после той ночи в Бангкоке.
Что произошло дальше, я помню плохо. Помню, как вернулся на сцену человек в черном шелке, и другой таец - помоложе и постройнее, в дорогом костюме - тоже вышел и заплатил деньги. Помню, как силой вытаскивал оттуда Трея и как пихал целую пачку батов в ладонь водителю какого-то длиннохвостого такси на пирсе снаружи. Если бы пришлось, я бы вплавь убрался оттуда, бросив Трея. Смутно помню ветер, который дул нам в лицо весь путь по Чао Прайя, он освежил меня, помог справиться с тошнотой и подступавшей истерикой.
Помню, как пришел в свою комнату и запер дверь.
Танг, моя май чао, куда-то исчезла, и за это я был ей благодарен.
Помню, как перед рассветом лежал и смотрел в потолок на медленно вращающийся вентилятор, хихикая над несложной разгадкой. В отличие от Трея мне никогда не давались языки, но в этом случае перевод был очевиден. Пханнийаа ман нага кио. Если пханнийаа ман - это Мара, повелитель демонов, а нага - женская инкарнация пханнийаа ман в виде демона-змеи, то кио могло значить только одно: вампир.
Я лежал, хихикал и ждал, когда взойдет солнце, чтобы можно было заснуть.
Город еще горит, слышны отдельные автоматные очереди - это правительственные войска расстреливают студентов, пока четверо мужчин везут меня к Маре.
На этот раз никаких мучительных поездок по заброшенным клонгам. Лимузин переезжает через реку, движется на юг вдоль берега, противоположного отелю "Ориентал", и останавливается у недостроенного небоскреба где-то в районе автомобильного моста на Так-Син-роуд. Рябой подводит нас к наружному лифту, поворачивает какой-то рычаг, и мы с урчанием начинаем подниматься. Стенок у лифта нет, и я четко, как во сне, вижу реку и город за ней, пока мы ползем в плотное ночное небо. Я еще никогда не видел ее такой пустынной; лишь несколько лодок борются с темнотой ниже по течению. Выше, там, где Большой Дворец и университет, ночь освещает пламя.
Мы поднимаемся на сороковой этаж, ветер ерошит волосы. Я ближе всех к краю открытой, скрипучей платформы. Стоит рябому лишь чуть-чуть подтолкнуть меня, и я полечу к реке, вниз на четыреста футов. Лениво размышляю, будут ли секунды полета похожи на то, что чувствую, когда летаю во сне.
Двери лифта скользят вверх, и рябой жестом приглашает меня выходить.