Где-то над нами трещит сварочный аппарат, рассыпая искры, белые и яркие, как вспышка магнезии. В современном Бангкоке строительство продолжается без перерыва на сон. Здесь у небоскреба нет стен, только свисающий с балок прозрачный пластик делит бетонное пространство на секторы. Горячий ветер перебирает пластиковые полотнища, издавая звук, похожий на шорох кожистых крыльев.
Аварийные фонари висят на мачтах, другие видны сквозь пластик слева от нас. Впятером мы идем туда, где звуки и свет. У входа, своеобразного тоннеля из шуршащих полотнищ, трое охранников остаются стоять, и только рябой откидывает пластиковую дверь, делает знак войти и сам следует за мной.
Сцены здесь нет, но около дюжины складных стульев окружают открытое пространство, где на пыльном цементном полу расстелен дорогой персидский ковер. Лампа над нашими головами прикрыта, так что большая часть пространства находится в тени, а не на свету. Шестеро мужчин, все тайцы и все в блестящих фраках, сидят на стульях. Их руки скрещены на груди. Двое курят сигареты. Они наблюдают, когда рябой выводит меня вперед.
Я смотрю только на двух женщин, которые сидят в тяжелых ротанговых креслах по ту сторону открытого пространства. Старшая из них примерно моего возраста, время обошлось с ней милостиво. Волосы все так же черны, но теперь уложены в модную волну. Азиатское лицо по-прежнему гладко, щеки и подбородок не оплыли, и только суховатая шея и пальцы рук дают понять, что ей уже за сорок. На ней элегантное и явно дорогое платье из черного и красного шелка; золотой с бриллиантами кулон пересекает алый лиф, выделяясь на черном фоне блузки.
Молодая женщина рядом бесконечно прекрасна. Смуглая, темноглазая, с блестящими волосами, подстриженными по последней западной моде, с длинной шеей и изящными руками, грациозными даже в покое, она красива той красотой, которая недостижима ни для одной актрисы или модели. Очевидно, она довольна собой, осознает свою красоту и одновременно не думает о ней, и, какие бы страсти ее ни обуревали, жажда восхищения и потребность в признании не из их числа.
Я знаю, что передо мной Мара и ее дочь Танха.
Рябой приближается к ним, опускается на колени, как делают тайцы, демонстрируя почтение к членам королевской семьи, церемонно кланяется, сложив лодочкой ладони, а затем подает Маре мою пачку из двадцати бон, даже не поднимая головы. Она говорит тихо, он почтительно отвечает.
Мара откладывает деньги в сторону и смотрит на меня. Ее глаза вспыхивают желтым в свете висящего над нами фонаря.
Рябой поднимает голову, кивком показывает мне подойти и тянет руку, чтобы поставить меня на колени. Но я опускаюсь на пол прежде, чем он успевает схватить меня за рукав. Склоняю голову и устремляю взгляд на шлепанцы на ногах Мары.
На изысканном тайском она спрашивает:
- Знаешь ли ты, о чем просишь?
- Да, - отвечаю я по-тайски. Мой голос тверд.
- И ты желаешь заплатить за это двести тысяч американских долларов?
- Да.
Мара поджимает губы.
- Если ты знаешь обо мне, - говорит она очень тихо, - то должен знать и то, что я больше не оказываю подобных… услуг.
- Да, - говорю я, почтительно склонив голову.
Она ждет в молчании, которое, как догадываюсь, является приказанием говорить.
- Досточтимая Танха, - произношу наконец.
- Подними голову, - говорит мне Мара. Дочери она шепчет, что у меня джай рон - горячее сердце.
- Джай бау ди, - отвечает Танха с легкой улыбкой, намекая, что фаранг повредился в уме.
- Узнать мою дочь стоит триста тысяч долларов, - говорит Мара. В ее тоне нет и намека на торг; это конечная цена.
Я, почтительно кивая, опускаю руку в потайной карман жилета и извлекаю оттуда сто тысяч долларов наличными и чеками на предъявителя.
Один из телохранителей берет деньги, и Мара слегка кивает.
- Когда ты хочешь, чтобы это произошло? - журчащим голосом спрашивает она. В ее глазах нет ни скуки, ни интереса.
- Сегодня, - отвечаю я. - Сейчас.
Старшая женщина смотрит на дочь. Кивок Танхи почти незаметен, но в ее блестящих карих глазах что-то вспыхивает: может быть, голод.
Мара ударяет в ладоши, и две молодые тайки появляются из-за шуршащих пластиковых занавесей, подходят ко мне и начинают раздевать. Рябой кивает, его головорезы приносят третье ротанговое кресло и ставят на персидский ковер.
Шестеро во фраках наклоняются вперед, сверкая глазами.
В конце концов мы с Треем встретились за завтраком в дешевом ресторанчике у реки на исходе следующего утра. Мне совсем не хотелось говорить о том, что видели, но пришлось.
Когда мы наконец завели об этом речь, то оба смущенно отводили глаза и чуть ли не шептали, как бывало, когда кто-то из взвода подрывался на мине, и его имя долго избегали упоминать, разве что в шутку. Но нам было не до шуток.
- Ты видел член этого парня… потом? - сказал Трей.
Я моргнул, тряхнул головой и глянул через плечо, убеждаясь, что никто не подслушивает. Большая часть столиков у самой реки пустовала. Температура, должно быть, перевалила за сотню.
- На нем были такие… дырочки, - зашептал Трей. - Когда я работал спасателем на Мысе, то видел такие у одного парня, который плавал и натолкнулся на медузу… - Его голос прервался.
Я отхлебнул холодного кофе и постарался унять дрожь.
Трей снял очки и потер глаза. Похоже, он тоже не спал.
- Джонни, ты хотел быть врачом. Сколько у человека крови внутри?
Я пожал плечами. Была у меня такая бредовая идея попасть служить в лазарет, чтобы, когда вернусь домой, поступить в медицинский; несмотря на мой школьный пофигизм, родичи ожидали, что я таки окончу колледж и стану человеком. Я ни разу не сказал им о том, что после первой недели в Наме понял - домой не вернусь никогда.
- Не знаю.
По-моему, Трей даже не обратил внимания на то, как я пожал плечами.
Он снова надел очки в проволочной оправе.
- По-моему, что-то около пяти или шести литров, - сказал он. - Зависит от размеров.
Я кивнул, даже отдаленно не представляя себе, сколько это - литр. Годы спустя, когда в литровых бутылках начали продавать газировку, я часто представлял себе пять или шесть таких бутылок, наполненных кровью, - столько мы носим в своих венах каждый день.
- Представляешь оргазм, когда ты кончаешь кровью? - прошептал Трей.
Пришлось снова оглянуться. Я чувствовал, как мои щеки и шея покрываются краской.
Трей тронул меня за запястье:
- Нет, ты только подумай, Джонни. Тот парень был еще жив, когда его уносили. Думаешь, эти ребята платили бы такие баксы, если бы знали, что их угробят?
"Думаешь, нет?" - мелькнула мысль. Впервые я осознал, что человек способен трахаться, даже если знает, что это - верная смерть. В каком-то смысле то откровение в семидесятых приготовило меня к жизни в восьмидесятых и в девяностых.
- Сколько крови человек может потерять и остаться в живых без переливания? - зашептал Трей. По его тону я понял, что он не ждет от меня ответа, просто думает вслух, как когда мы выбирали место для засады.
Тогда я не знал ответа на этот вопрос, но с тех пор не однажды имел возможность узнать, особенно когда проходил интернатуру в пункте первой помощи. Раненый может потерять около одного литра крови и поправиться, восстановившись самостоятельно. Потеря крови больше одной шестой всего объема - и жертву уже не спасти.
С переливанием можно потерять до сорока процентов общего объема крови и надеяться остаться в живых.
Но тогда я ничего этого не знал и не сильно интересовался. Гораздо больше меня занимал оргазм, во время которого вместо спермы вытекает кровь и который длится долгие минуты вместо положенных секунд. На этот раз я не сдержал дрожи.
Трей подозвал официанта и заплатил.
- Мне надо идти. Хочу поймать такси до Вестерн Юнион.
- Зачем? - спросил я. Мне так хотелось спать, что мои слова как будто таяли в горячем, густом воздухе.
- Хочу получить перевод из Штатов, - сказал Трей.
Я выпрямился на стуле, разом проснувшись:
- Зачем?
Трей снова снял очки и принялся их протирать. Когда он посмотрел на меня, взгляд его светлых глаз был близоруким и потерянным:
- Я вернусь туда сегодня ночью, Джонни.
Девушки раздели меня, и тварь по имени Танха подошла ближе, чтобы приступить к ласкам, как вдруг все кончилось. Мара подала какой-то знак.
- Мы кое-что забыли, - говорит она. Впервые по-английски. И делает изящное, полное иронии движение рукой. - Нынешнее время требует особой осторожности. Мне жаль, что мы не вспомнили об этом раньше. - Она бросает взгляд на дочь, и на лицах обеих я замечаю насмешливую полуулыбку. - Боюсь, нам придется подождать до завтра, когда будут готовы необходимые анализы, - она снова перешла на тайский.
Мне ясно, что эти двое уже не впервые разыгрывают эту сцену. И догадываюсь, что истинная причина задержки в том, чтобы подогреть желание, а значит, поднять цену.
Я тоже улыбаюсь.
- Речь идет о личной карте здоровья? - говорю я. - Или одна из клиник должна заверить, что в этом месяце я не ВИЧ-инфицирован?
Танха грациозно сидит на персидском ковре рядом со мной. Теперь она двигается ко мне, насмешливо улыбается и слегка выпячивает губы.
- Сожалею, - говорит она, и ее голос звенит, как хрустальные колокольчики на ветерке, - но это необходимо в наши ужасные времена.
Я киваю. Статистика мне известна. Эпидемия СПИДа поздно пришла в Таиланд, но к 1997-му - меньше чем через пять лет - 150 000 тайцев умрут от этой болезни. Три года спустя, в 2000-м, пять с половиной миллионов из пятидесяти шести тайцев станут носителями болезни, и еще по крайней мере один умрет. Дальше начнется беспощадная геометрическая прогрессия. Таиланд с его смертельным сочетанием вездесущих проституток, неразборчивых сексуальных партнеров и отказа от презервативов даст фору Уганде в качестве полигона ретровируса.
- Вы пошлете меня в местную клинику, где на скорую руку ляпают по тысяче анализов на ВИЧ в неделю, - говорю я спокойно, как будто сидеть голым в присутствии двух полностью одетых красавиц и незнакомцев во фраках для меня самое привычное дело.
Мара вытягивает тонкие пальцы так, что длинные, красные ногти взблескивают на свету.
- Вряд ли у нас есть альтернатива, - шепчет она.
- Может быть, и есть, - говорю я и протягиваю руку туда, где, аккуратно сложенный, лежит на стопке моей одежды жилет. Я разворачиваю три документа и протягиваю их Танхе. Девушка очаровательно хмурится, глядя на них, и отдает матери. Я догадываюсь, что младшая из женщин не умеет читать по-английски… а может быть, и по-тайски.
Зато Мара просматривает документы. Это справки из двух крупнейших лос-анджелесских клиник и одной университетской, удостоверяющие, что моя кровь неоднократно проверялась на ВИЧ - и неизменно оказывалась чистой. Каждый документ подписан несколькими врачами и заверен печатью учреждения. Бумага, на которой они напечатаны, толстая, сливочного цвета, дорогая. Каждый документ датирован прошлой неделей.
Мара смотрит на меня, сузив глаза. Улыбка обнажает ее мелкие, острые зубы и лишь самый кончик языка.
- Откуда нам знать, что эти справки не подделка?
Я пожимаю плечами:
- Я сам врач и хочу жить. Если бы хотел обмануть вас, мне куда легче было бы купить поддельную карту здоровья здесь, в Таиланде. Но у меня нет причин для обмана.
Мара снова взглянула на бумаги, улыбнулась и отдала их мне.
- Я подумаю, - говорит она.
Сидя в своем кресле, наклоняюсь вперед:
- Я ведь тоже рискую.
Мара поднимает изящную бровь:
- Да? Как же?
- Гингивит, - говорю я по-английски. - Кровоточащие десны. Любая открытая рана у вас во рту.
Мара отвечает мне едва заметной насмешливой улыбкой, как будто я глуповато пошутил. Танха поворачивает изысканное лицо к матери.
- Что он сказал? - переспрашивает она по-тайски. - Этого фаранга не поймешь.
Мара пропускает ее слова мимо ушей.
- Тебе не о чем беспокоиться, - говорит она мне и кивает дочери.
Танха снова начинает меня ласкать.
От отпуска оставались две ночи и три дня. Трей не приглашал меня пойти с ним во второй раз, а я не напрашивался.
Брать оружие в отпуск запрещалось, но в те дни в аэропортах не было ни металлоискателей, ни серьезной охраны, и некоторые из нас прихватывали с собой пистолеты и ножи. Я взял длинноствольный пистолет 38-го калибра, который выиграл в покер у чернокожего паренька по имени Ньюпорт Джонсон за три дня до того, как он наступил на "прыгунью Бетти". В тот вечер я достал 38-й со дна укладки, проверил, заряжен ли он, заперся в комнате и сидел в одних трусах, потягивая скотч, прислушиваясь к шумам с улицы и наблюдая, как медленно поворачиваются под потолком лопасти вентилятора.
Трей вернулся часа в четыре утра. Некоторое время я слушал, как он гремит и стучит чем-то в ванной, а потом лег в постель и закрыл глаза. Может, теперь смогу заснуть.
Его вопль выдернул меня из постели, я вскочил с 38-м в руке. Босиком промчался по коридору, ударил дверь и оказался в комнате.
Лампа горела только в ванной, узенькая полоска флюоресцирующего света протянулась к разоренной постели. На полу была кровь и оторванная полоса ткани. Похоже, Трей пытался рвать простыни, чтобы сделать повязки. Сделав шаг к ванной, я услышал стон из темноты постели и повернулся, держа 38-й у бока.
- Джонни? - Его голос был сух, надтреснут и безжизнен. Я уже слышал такой раньше, у Ньюпорта Джонсона в последние десять минут перед смертью, после того как "прыгунья Бетти" нафаршировала его шрапнелью от шеи до колен. Подойдя ближе, включил ночник у кровати.
Трей был голым, не считая майки. Раскинув ноги, он лежал на пропитанном кровью матрасе в окружении окровавленных обрывков постельного белья. Его трусы лежали на полу рядом. Они были черными от запекшейся крови. Ладонями Трей прикрывал себе пах.
- Джонни? - прошептал он. - Она не останавливается.
Я подошел ближе, положил 38-й и тронул его за плечо. Трей поднял руки, и я отшатнулся.
В медленно текущих реках Вьетнама живет такая пиявка, которая специализируется на том, что проникает в мочеиспускательный канал мужчин, вброд переходящих реку. Закрепившись внутри пениса, она начинает есть и ест до тех пор, пока не станет размером с кулак. Мы много слышали об этой чертовой штуке. И вспоминали о ней постоянно, когда переходили вброд какой-нибудь ручей или рисовый чек, то есть не реже дюжины раз в день.
Член Трея выглядел так, словно в нем побывала такая пиявка. Нет, хуже. Он не просто был распухшим и дряблым, по всей длине его покрывала тонкая спираль из проколов. Это выглядело так, как будто кто-то взял швейную машинку с большой иглой и прострочил его член вокруг от корня и до головки. Отверстия обильно кровоточили.
- Я не могу ее остановить, - прошептал Трей. Его лицо выглядело бледным и липким от пота. Такие лица бывали у раненых парней, прежде чем их подхватывала и уносила волна шока.
- Пошли, - сказал я, просовывая под него руку, - надо найти больницу.
Трей вырвался и снова упал на подушки:
- Нет, нет, нет. Надо только остановить кровь. - Он вытащил что-то из-под подушки, и я понял, что у него в руке "Ка-бар" - нож с черным лезвием, с которым он ходил в ночной патруль. Я поднял свой 38-й, и на секунду настала тишина, прерываемая лишь потрескиванием лопастей вентилятора да уличными шумами.
Наконец я захихикал. Дурдом. Вот мы, в сотнях миль от Вьетнама и от войны, я с пистолетом, Трей с ножом, готовые порешить друг друга. Сущий дурдом.
Я опустил оружие:
- У меня есть аптечка. Сейчас принесу.
Я привез с собой аптечку поменьше из тех двух, которые таскал в рюкзаке по джунглям, не столько ради бинтов, разумеется, сколько ради седативных, антидепрессантов и обезболивающих, выдававшихся перед серьезными операциями. Морфин выдавали ограниченными порциями только медикам, но я заныкал немало декседрина и демерола. Были там и кое-какие сульфамиды. С таблетками и бинтами пошел назад к Трею, дал ему забинтоваться, а сам налил воды.
Трей теперь сидел, накрывшись окровавленной простыней. Он вытер с лица пот:
- Не знаю, почему кровь никак не останавливается.
Тогда я тоже не знал. Теперь знаю.
Летучие мыши-вампиры и европейские аптечные пиявки испускают один и тот же антикоагулянт: гирудин. У мышей он содержится в слюне; пиявки производят его в кишечнике и смазывают поверхность раны. Он не дает ране закрыться, и кровь свободно течет до тех пор, пока кровосос кормится. Мыши-вампиры нередко сосут кровь из шеи лошади или коровы по несколько часов, часто возвращаясь на место трапезы с товарищами, чтобы продолжать пиршество до рассвета.
Немного погодя Трей заснул, а я сидел на треснувшем стуле у окна, наблюдая за входной дверью и держа бесполезный 38-й на коленях. У меня была мысль силой заставить Маладунга привести меня к Маре и там застрелить и его, и женщину. "И младенца", - добавил про себя.
Мысль казалась не такой уж непереносимой. За последние пять месяцев я повидал немало мертвых младенцев. И никто из детишек косоглазых не лакал отрыгнутую кровь с губ своих матерей перед тем, как их прикончили. Думаю, я, ни минуты не сомневаясь, порешил бы обеих - и мать, и дитя. "А как ты потом оттуда выберешься?" - возник вопрос в рациональной части мозга. Не думаю, чтобы тайцы с радостью восприняли насильственную смерть своих - возможно, единственных, - пханнийаа ман нага киос. Слишком уж им нравились услуги мамаши.
Временно отказавшись от этого плана, стал думать о том, что делать дальше. Если кровотечение у Трея не прекратится, можно будет отвезти его в связное подразделение военно-транспортного авиационного командования, которое, как говорили, было где-то в Бангкоке. Если окажется, что ничего подобного в городе нет, найду какого-нибудь практикующего врача и заставлю его оказать приличную медицинскую помощь. Если и это не поможет, принесу Трея в ближайшую тайскую больницу и там под угрозой пистолета заставлю оказать помощь вне очереди.
Перебирая эти возможности, я заснул. Когда я проснулся, в комнате было темно. Вентилятор под потолком продолжал свое прерывистое вращение, но уличные звуки за окном снизились до ночного уровня.
Постельное белье было пропитано свежей кровью, кровь была на полу, вся ванная была закидана окровавленными полотенцами, но Трея нигде не было.
Я выскочил в коридор и помчался вниз, в фойе, но по дороге вдруг сообразил, что у меня за вид: глаза дикие, босой, полуголый, в мятых, с пятнами крови трусах, длинноствольный 38-й в руке. Тайские шлюхи и их сутенеры в фойе едва глянули в мою сторону.
Вернувшись к себе, я переоделся в гражданскую одежду, надел широкую гавайскую рубаху, сунул за пояс пистолет и снова вышел в ночь.
Я почти настиг Трея. Я видел его в том же доке, из которого мы отправлялись вместе две ночи назад. Темный силуэт рядом с ним наверняка принадлежал Маладунгу. Они только ступили в длиннохвостое такси, когда я вбежал в док. Лодка с ревом рванула с места.