– Нет, малыш, я не бросала тебя, – очень хотелось обнять и прижать его к себе, успокоить, но какая-то, пробивающаяся из подсознания мысль не позволяла так поступить. И я просто уселась напротив, в мокрую от росы траву. – Не бросала. Но не могла не уйти. Я должна… мы должны знать, что с ними случилось. Знать, почему нас… бросили.
– Ты тоже не вернёшься. Отсюда никто не возвращается…
– Глупости! Статистика вернувшихся достаточна высока.
– Может быть. Но ты – не вернёшься!
– Почему? – спросила я, внутренне похолодев от такого предсказания. – Почему я не вернусь?
– Потому что никого, кроме себя не любишь, и никогда не любила! Ни меня, ни Доро, ни профессора. Это из-за тебя он попал в больницу! Из-за тебя!
– Степан Никанорыч в больнице? – мало сказать, что я удивилась: профессор хоть и старик, но патологически здоровый старик. – Что с ним?
– Сердце. Сердечный приступ – и это ты виновата. Ты никого не любишь, поэтому ничто и не связывает с нашим миром – ты не вернёшься.
Сказав это, мальчик встал, я осталась сидеть. Несколько секунд помолчав, вновь заговорил срывающимся, то ли от злости, то ли от слёз, голосом:
– И мы тебя тоже не любим… Я тебя не люблю. И не возвращайся!
Выкрикнув это, развернулся и бросился вниз по склону – только роса брызнула в разные стороны, оббитая с высоких стеблей. Секунду ошеломлённо смотрела ему вслед, прежде чем сообразила, куда он бежит. К Бедному Йорику, как окрестила сланцевую гору. А, сообразив это, бросилась следом:
– Никита, стой! Стой, туда нельзя! – вдруг стало совершенно неважно: в самом деле это мой брат или же всего лишь сновидение – в этой горе крылось что-то нехорошее, к ней нельзя приближаться. – Подожди!
Но мальчик уже пересёк дорогу, и спускался всё ниже – словно ничего не слышал. Когда, оскальзываясь в росистой траве, добралась до дороги – узкого асфальтированного "водораздела", его уже не было видно.
Какой странный, какой реальный сон – я ведь точно знаю, что мой брат не может сейчас здесь быть, и значит – сплю. Во сне не может произойти ничего плохого: ни с ним, ни со мной, но я всё равно за него боюсь. Как боюсь и этой чёртовой сланцевой горы, но всё равно пойду за братом, за Никиткой. Может, это его сон, а не мой.
Преодолевая страх, внутреннее сопротивление – что уже однажды панически гнало прочь от Бедного Йорика, ступила в траву по ту сторону дороги. И налетевший ветер – сильный, тёплый – внезапным порывом сбил с ног.
Так бывает только во сне: мгновенная смена декораций, действующих лиц… прыжок из кошмара в хороший сон. Или наоборот.
Свечение луны изменило спектр, гнилостно-зелёный, густой – почти физически ощутимый свет стал лёгким и прозрачным – как вода в горном ручье. Луна перестала напоминать головку плесневелого сыра: оставшись огромной, на полнебосвода, оделась голубовато-желтой дымной кисеей. И в красках было что-то от рассветного неба – когда солнце вот-вот готово вынырнуть из-за горизонта; и глубокой, высокой осенней синевы. Вокруг посветлело – в траве засеребрилась роса, лес из мрачно-чёрного, стал тёмно-зелёным, и только сланец скалы так и остался мертвенно-бледным, внушающим тревожное, почти мистическое чувство опасности. Но, как и бывает во снах – она уже была рядом, мгновенно реализовавшись из опасений во вполне материальную угрозу.
Огромный, в холке – наверное, метра два, не меньше, передо мной стоял белый волк. Похоже, это его длинную мягкую шерсть я приняла за порыв ветра, сбивший с ног. И стоял он между мной и… ну иначе, как Золотым Полозом я бы это существо не назвала.
Длину, из-за высокой травы, угадать не удавалось, а вот толщина – наверно, и самый длиннорукий человек обхватить не сможет. Облитое молочно-желтой, с золотистой искрой чешуей, тулово гада поднималось над нами метров на двенадцать, заканчиваясь огромной головой с антропоморфными чертами лица. Антропоморфными – но какими-то гадючьими, что ли… Круглые желтые зрачки, больших, чуть раскосых глаз в упор смотрели на меня, начисто, казалось, игнорируя белого волка, пригнувшегося, готового к прыжку.
Сон. Это всё-таки сон – в реальности так быть не может. Только во сне твоё сознание – как воздушный шарик – может сдавить, смять чужая воля, холодной, костистой рукой. И только во сне этому можно противостоять, используя всё, что в тебе есть: всю скопившуюся за жизнь ярость и злость. Всё, что даёт силы жить: воспоминания о любимых людях и стремление увидеть их вновь.
Золотой Полоз вздрогнул, расширились зрачки, и в тот же миг прыгнул белый волк. Прыгнул так, словно закон гравитации был лишним в этом мире – на все двенадцать метров. Клацнули клыки, раздалось глухое ворчание: повалив змеиную тушу в траву, впился зубами – чешуя не устояла перед клыками.
Я бежала, уже задыхаясь от бега в гору, но всё ещё слыша звуки возни и глухие удары о землю. Бежала от места схватки белого волка и Золотого Полоза – клацанья клыков, кровожадного рыка и вспенившегося кольцами гада, пытающегося захватить ими противника. Бежала, не разбирая дороги и направлений, и всё ещё чувствуя внутреннюю дрожь – холодную, колючую, сотрясающую не столько сердце, сколько душу. Я сорвалась с места, едва лишь ощутив, что вновь хозяйка своего тела и сознания – когда отпустило болезненное оцепенение, исчезла чужая рука – чужая воля, властно сталкивающая сознание в чёрную бездну, откуда уже не выбраться.
Реальность это, сон или же кошмар – всё равно хотела быть как можно дальше от этого места, от странных существ, явно вступивших в бой из-за меня. Не хочу выяснять, для кого из них я – добыча. Не хочу, потому что вполне возможно, что для обоих.
Трава стегала по босым ногам, я часто оскальзывалась и падала, но даже и мысли не возникло вернуться за палаткой, рюкзаком и обувью. Во сне имуществом не так дорожишь, ну а если это не сон – то жизнь дороже…
Луна давно исчезла за горизонтом, и пустынное, посеревшее небо осветили первые розовато-оранжевые отблески восходящего солнца. Стоя на самом краю, на обрыве скалы, чувствуя, как от усталости дрожат ноги, я смотрела вниз, на равнину. Ровные, как по линейке высаженные, ряды деревьев простирались насколько хватало человеческого зрения. Наверное, это и есть те самые Сады Проклятых, о которых твердят безумцы.
Кусты и деревья за спиной слабо шелестели, приветствуя начало нового дня: я не знала, где нахожусь, и как теперь добраться до дороги. Единственное, что оставалось – идти на восток, и надеяться, что рано или поздно мне всё же удастся добраться до точки выхода.
Белый Волк. Те, кто дорог
Белый волк бежал, временами поджимая переднюю лапу – в последний миг подставился: хорошо хоть, Владыка зацепил её самым краешком хвоста – ушиб, а не сломал. Но всё равно это причиняло боль и определённые неудобства: он должен догнать прошедшую, а на возвращение к Чёрной скале уйдёт слишком много времени. Он не имеет права терять это время. Но и догнать, хромый, не сможет. Вот ведь… дилемма. Последнее слово проговорил про себя как ругательство и с некоторым трудом, не совсем понимая, что оно значит. А девчонка-то прыткая…
Ночь истончалась и вскоре её выцветший покров прорезали первые солнечные лучи: белый волк выбежал из чащи на поляну и резко остановился. Поляна была почти идеально круглой, ветви деревьев изгибались под странным углом, чтобы не заслонять траву от взгляда неба, а от леса отгораживала стена высокого, колючего чертополоха – совершенно не свойственного для данной местности сорняка, сомкнувшегося, едва белый волк прошел.
Слабая улыбка обнажила кончики страшных клыков, и белый волк похромал к центру: навалилась вся усталость прошедших годов и старых ран. Лёг, покойно уложив морду на мягкую траву, прислушиваясь к пульсирующей боли в лапе, и закрыл глаза. И не видел, как на поляну словно тень от тучи набежала: трава потемнела, заколыхалась, как бы под порывами ветра – но воздух был тих и неподвижен. Мрак поднимался из самой земли, и вскоре белый волк лежал в центре плато из абсолютно черного, антрацитового гранита. В центре концентрических кругов, что вопреки всем законам природы захлёстывали его наподобие морских волн, укутывая – словно мать младенца. Он лежал, чувствуя, как утихает боль в лапе, как проходит усталость – грязью, стёртой мягкой рукой. Белый волк не спал, но впал в оцепенение, схожее с обмороком: чувствуя вокруг себя заботливую суету, и не в силах пошевелить ни одной лапой, не в силах даже приоткрыть глаза. Лишь обоняние работало так же чётко, как всегда: тёплый воздух был насыщен запахом свежеиспеченного хлеба, запахом родного дома, уюта и спокойствия. Его пронизывала нотка пряно-горького аромата, смешанный запах фиалки и жасмина, приправленный полынной горечью – она вызывала в душе волка волну тоски и благодарности, жажды любить и быть любимым, находиться рядом с той, кто дорог, и никогда, никогда, никогда – не расставаться с ней.
Через некоторое время оцепенение спало, белый волк смог встать и осмотреться: он всё так же находился в центре поляны, но теперь подушечки лап колола сухая, ржавого цвета трава. Чертополох тоже поник, склонившись к самой земле сухими листьями и стеблями. Отойдя на несколько шагов, оглянулся, и по поляне, по сухой траве, прошелся голубовато-белый вал огня, оставляя за собой мёртвую черноту. Ничто, ни один сухой обрывок травы, не должен выдать то, что здесь произошло. Таковы правила.
И вновь – упругий, мощный бег по лесу – нос ловит слабый запах прошедшей: куда же ты бежишь, глупая девчонка? Неужели не могла выбрать другое направление, кроме как к Мабр Хара? И как мне теперь тебя догнать – послеполуденное солнце начинает клониться к закату: слишком много времени ушло на лечение. Неужели же ты не могла пойти по другому пути: я не смогу догнать, если ты перестала сопротивляться. Не смогу спасти. Таковы правила. И не мне их менять, к сожалению. Будь они неладны. Так что – беги, беги, девочка. Не останавливайся – тогда будет шанс. А если он будет – то я попытаюсь помочь.
Прошедшая. Мабр – Хара
Солнце вставало из-за гор, гор на другом краю равнины, засаженной ровными рядами деревьев. Если глазомер не обманывает, то по прямой до них километров десять – двенадцать. Через сады. Может, вернуться, поискать дорогу? Нет, не пойду: из чащи леса, уже посветлевшего, утратившего мрачность ночи, словно смотрел Тот, смотрел тяжелым и недобрым взглядом – ждал. Нет, не пойду. Уж лучше вперёд – где наша не пропадала? Но на равнину ещё надо спуститься – а скалу как ножом обрезала дрожащая рука: абсолютно отвесный обрыв с редкими выступами, а внизу, всего-то в двух десятках метров, пушистый ковёр зелёных крон, обрывающийся у начала равнины. Со страховкой (я же не альпинист) , пожалуй, я бы спустилась… если бы верёвку не утащили лже-тролли. Так что придётся идти вдоль обрыва – искать пологий спуск.
К обеду почувствовала себя совершенно вымотанной: если утреннюю жажду сбила с помощью росы, собранной попутно с широких листьев растений похожих на лопух и капусту одновременно, то с едой дела обстояли значительно хуже. Её просто не было, и силы таяли как снег под весенним солнцем. Впрочем, пока меня это не сильно беспокоило, просто доставляло неудобство: временами болел желудок, да ноги налились свинцовой тяжестью, но вскоре эти симптомы должны пройти, когда подключится внутренний резерв организма. Лишь бы воду найти.
Эта мысль заставляла меня делать зигзаги – зарыскивать недалеко в лес, поборов страх, и один раз даже нашла небольшую чашу пересохшего болотца. Неглубокая – метра три, в диаметре – где-то семь-восемь, дно покрыто ещё влажным, но уже потрескавшимся илом, по краю растут камыши. Или что-то очень похожее на камыши. В центре чаши сидела жаба и удивлённо глазела на меня выпученными буркалами. Постояв, с минуту размышляя над гастрономическими пристрастиями французов, пришла к выводу, что если и преодолею отвращение, всё же вряд ли удастся достать грозу местных мошек. Так что, жабе повезло.
Вскоре жажда вернулась с новой силой – но травы под послеполуденным солнцем были сухими и колкими, и чтобы избежать перегрева, мне пришлось вернуться под сень леса, оставив обрыв и поиски спуска.
Но ни жажда, ни чувство голода не могли заглушить панические вопли инстинкта самосохранения: мне было страшно. Перед глазами то и дело вставала картина ночного боя между двумя странными созданиями, и я никак не могла понять, пригрезилось это во сне, или же произошло наяву? И чем выше поднималось солнце – тем больше я склонялась к мысли, что всё-таки это был просто кошмар. Может, вызванный подспудным ожиданием чего-то кошмарно-мистического, обитающего в этом мире. Но тогда, ночью… этот сон был слишком реальным.
Спустившись в очередную, довольно широкую ложбину, наткнулась на кусты, сплошь усыпанные красными ягодами, размером со сливу и, в общем-то, здорово напоминающих по форме этот плод. Но цвет… неестественно ярко-красный, почти ядовитый. Наверное, я не рискнула бы их попробовать: я же не кошка, что бы определять съедобные они или нет на запах и вкус, но многие плоды оказались порченные – явно птицами. Значит, всё-таки – съедобные. Во всяком случае, на Земле я пришла бы именно к такому выводу.
Они и на вкус были кисловато-сладкие, водянистые, напоминающие сливу. Я съела один и решила немного подождать – не станет ли плохо. Жажда прошла, голод утих – стянув самодельную рубашку, нарвала местных "слив" впрок. Кто его знает, когда ещё встретятся эти растения – всего пять ягод полностью насытили меня. Просто какой-то подарок судьбы, а не сливы.
Повеселевшая, помахивая импровизированной сумкой, набитой плодами, решила вернуться к обрыву. Приближался вечер, в лесу становилось сумрачно и неприютно – у меня не было даже спичек, что бы развести огонь. Может правда, как тот браток из анекдота, пытавшийся развести костёр, набрать кучу дров и заявить: – "Слышь, костёр, ну ты попал!.."
Луна выкатилась на небосвод сегодня неожиданно рано – едва зашло солнце, тьма не успела даже сгуститься, стать по-настоящему ночной. Всё вокруг засияло росными отсветами, тени играли с туманными жгутами – там, на равнине внизу. Белый сланец скалы, видный в просветы между деревьев, окутался молочно-серой дымкой, иногда просверкивающий серебристой искрой. Не было и следа того гнусного гнилостного свечения, что было вчера ночью. Словно, вкусив плод этого мира, причастилась его тайн: от меня перестали скрывать истинный облик окружающего. Это значило, что я не смогу никому теперь открыть, что увидела?
Не смотря на предыдущую полубессонную ночь и тяжелый день, решила не останавливаться на ночлег – из опасения, что вновь не смогу отличить сон от яви. Буду идти, пока не свалюсь от усталости – тогда есть шанс заснуть без всяких снов, пока же – призрачный лунный свет позволяет различать почву под ногами.
Лунная головка сыра достигла зенита, когда стало понятно, что что-то неладно. Сначала я приписала начавшуюся лёгкую тошноту и головокружение переутомлённости и нервному напряжению, но чем дальше – тем сильнее они становились. Попробовала заесть это состояние "сливами", но сделала только хуже. Судя по всему – для человека местная органика всё же ядовита. Меня то морозило, словно температура поднялась под тридцать девять, то бросало в жар, и по лицу текли крупные капли горячего пота, разболелась голова, и не было даже простейшего адсорбента, чтобы остановить интоксикацию. Спасибо лже-троллям.
Жажда стала невыносимой, но я выкинула все плоды – от них было лишь слабое, недолгое облегчение мук, потом стало бы только хуже. Я должна найти воду – даже если это будет река забвения – иначе просто умру. Нелепо и бессмысленно. Не хочу… не хочу – так. Я… я ведь так ничего и не узнала, не поняла… И если все мои действия бессмысленны… та же участь ожидает и моего брата, моего Никитку. Я знаю это, потому что Фёдор был прав – он пойдёт за мной, и этот Мир получит и его душу. Нет. Нет, нет, нет. Ещё раз – нет – не позволю. Только бы найти воду…
Я шла, уже почти не осознавая, куда и зачем – шла на одном упрямстве, не самом лучшем качестве характера, впрочем, присущем всем в нашей семье. Шла, спотыкаясь и падая, вставала и вновь шла – даже не вспоминая, что совсем рядом отвесный обрыв, падение с которого, вероятнее всего, будет смертельным. Но так не могло продолжаться долго, и упав в очередной раз, не смогла встать. Мышцы отказались повиноваться, и накатившее оцепенение утяжелило, вжимая, вдавливая тело в землю собственным весом. Я не закрывала глаз – просто они стали незрячими – вокруг была тьма. Ласковая тьма грозового ночного неба, весеннего неба – когда всё, каждое проявление природы сулит жизнь: возрождение движения. Таянье льда на поверхности ручья, лопающиеся почки, прорывающаяся к небу трава: рождение и смерть… И сквозь эту тьму прорывались слабые крики – отдалённое, хриплое карканье. Вот оно стало ближе, и по мере того, как приближалось, тьма рассеивалась – я лежала на поляне посреди рощи, и хоть неприятные ощущения и не прошли полностью, но стали вполне сносными. Собравшись с духом, встала и огляделась.
Это действительно была поляна, только какая-то странная – почти правильный ромб. Ветки и верхушки деревьев словно искорёжила чья-то властная, безжалостная рука – чтобы не мешали луне освещать место действа. Именно действа – зрители уже собрались: по периметру поляны сидели десятки чёрных птиц, чего-то ждали.
В центре, на ветке небольшой груши-дички, удивительно напоминающей человека – подогнувшего колени и раскинувшего руки в немой мольбе, в безмолвной муке взывающего к равнодушной сини, запрокинув лицо к небу, – сидел крупный чёрный крук. Ждал. Ощущение немой мольбы о помощи было настолько явным, что сердце пропустило удар, и зачастило, я с трудом отвела взгляд от деревца.
Дичка стояла в центре полумесяца – идеально очерченного белыми крупными цветами, мясистые толстые листья были размером с лошадиную голову, может даже, чуть крупнее.
Карканье, шелест крыльев, шорох перьев – всё постепенно стихло. Установилась торжественная, предвкушающая тишина – такая тишина предшествует таинству в святилище. И ничего хорошего не предвещающая…
В сгустившемся воздухе – как в утреннем тумане, прорезалась нотка странного, сладковатого аромата; запаха, от которого у человека мгновенно начинает мутить. И словно послужило сигналом: старый ворон встрепенулся, расправил потрёпанные крылья и хрипло каркнул. Рубиновые глаза крука не отпускали взгляд: я смотрела и мучительно пыталась вспомнить что-то важное, но в памяти всплыли лишь строки стихотворения древнего поэта:
– "Never more". – Произнесла хрипло, повинуясь наитию, чувствуя, как звуки царапают пересохшее горло, – "Never more". *