Фотографии родной моей мамы, Светы, от меня, конечно, не прятали. Уже лет с пяти я знал, как оно повернулось. Как я родился из мамы Светы, а она сильно-сильно заболела и Господь забрал её на небо, там ей не больно и она оттуда на меня смотрит и всё видит (в том числе и как я измазал кашей обеденный стол). Как папа Миша очень-очень расстроился, что мамы Светы здесь больше нет, и уехал работать далеко-далеко, на Север, где Полярное сияние, олени и Снежная королева.
Став постарше, я иногда долго рассматривал мамины фотографии, а потом гляделся в зеркало. Какое-то сходство, конечно, было – скулы у меня, к примеру, похожие, и губы. Зато нос и уши – как у Деда, а цвет глаз – как у бабы Маши.
Тогда, лет в двенадцать, я уже знал, как всё было на самом деле, без полярных сияний. Как мой папа Миша сильно поругался с Дедом в восемнадцать лет, как ему надоело всё это – сельская жизнь, церковь, молитвы по утрам и вечерам. Как он уехал в Нижний, поступил в педагогический университет, влюбился в однокурсницу Свету и на четвёртом курсе "зарегистрировал отношения". А мама Света оказалась из верующей семьи и потребовала венчаться, и папа Миша, не желая делать это в Нижнем, на виду у сокурсников и преподов, повёз её в Дроновку, к Деду. Они обвенчались, и маме Свете очень здесь понравилось, и Дед ей очень понравился, и она решила у него окормляться. И окормлялась – от Деда духовными наставлениями, от бабы Маши – капустными пирожками. Папе Мише всё это не очень нравилось, особенно идея мамы Светы после университета распределиться в сельскую школу, в Лобастово, в десяти километрах от Дроновки.
А потом появился я – сначала в качестве эмбриона, и врачи не рекомендовали ей рожать, потому что слабое сердце и пиелонефрит. Но мама Света поехала советоваться к Деду, и тот сказал ей: никаких абортов. Рожай, и Господь управит всё как надо.
Господь управил всё, как надо Ему – а не папе Мише. Сперва родился я, на следующий день умерла она. Папа Миша был в бешенстве, во всём обвинил Деда и (тут баба Маша высказывалась несколько туманно) даже вроде полез на него с кулаками. В общем, разорвал всяческие отношения. Но обрадовался, что родители берут меня к себе – только возни с младенцем ему и не хватало. Комната в общаге, госы, диплом, поиск работы… С работой ему, впрочем, повезло – причём даже не потребовалось ехать во владения Снежной королевы. Сперва устроился в нижегородский департамент образования, потом оброс полезными связями, защитил диссертацию, перебрался в Москву… "Вписался Миша в систему" – коротко резюмировал Дед.
– Что будем брать? – рыженькая лисичка-официанточка вклинилась в поток моих воспоминаний. Я заказал курицу с рисом и томатный сок. Однако… Уже две минуты третьего. Не ради же варёной курицы я время здесь трачу!
Кстати, весьма неплоха оказалось курица. Именно курица, а не умерший своей смертью петух-долгожитель, как можно было ожидать от этой, назовём уж вещи своими именами, столовки.
– Не занято? – послышался густой баритон.
Мужчина был широк в плечах, слегка небрит, а волосы стягивал пучком. Пуховик свой он уверенно повесил на спинку противоположного стула и сейчас глядел на меня иронически.
– Занято, – хмуро сообщил я и подвёл итог остаткам курицы.
– Так для меня ж и занято, Сань, – сообщил он и уселся на стул. – Девушка, – кликнул он официантку, – на минутку подойди, а? Значит, так: – распорядился он. – Салат "Победа", борщ украинский, тефтели с варёной картошкой, компот там какой-нибудь, на твой выбор.
Я вопросительно уставился.
– Дима, – отрекомендовался незнакомец. – От Валеры. Заждался, небось? Ну извини, в пробке я торчал, флаер-то с воскресенья ещё поломался, пришлось по старинке, на колёсах. Ну, как тебе эта забегаловка? На мой взгляд, бедненько, но чистенько. И кормят сносно, хотя и цены вздули. Зато не надо пухнуть в очередях, тут быстро всё…
Так он балагурил, пока официантка не выгрузила на столик его заказ. После этого сосредоточенно ел. И лишь допив компот, пристально взглянул на меня.
– Значит, так, Сань. Валера мне передал всё, что ты ему рассказал. Мы навели справки. В общем, дело трудное, но реальное. Ты не напрягайся, – заметил он мой взгляд. – Никто нас сейчас не слушает, я скремблер включил. Короче, с одной стороны, нам повезло. Держат твоего сынулю недалеко, в тридцати кэмэ от пятой кольцевой. Прикинь, если б куда-нибудь в Краснодар пришлось ломиться. Там у них дача. Ну, дача это мягко сказано – элитный посёлок, трехэтажный коттедж, земли гектар… полная, значит, круть. Пидоров этих двое, звать Иван Геннадьевич Полозков и Владимир Глебович Кривулин. Кто уж из них муж, а кто жена, нам с тобой без разницы. Детишек, считая с твоим, семеро, младшему десять, старшему почти шестнадцать. Охраны какой-то специальной там нет, в доме. Есть пара кавказских овчарок, ну и сигнализация, конечно. Если сработает, полицаи за три минуты прибудут, там пост на въезде в посёлок. Значит, надо так, чтобы не сработало. Теперь плохая новость. Народу сейчас у нас негусто, кто в разъезде, кто в гриппу. И так будет ещё пару недель, а ты, как я понимаю, спешишь. Поэтому не удивляйся моему предложению: с нами пойдёшь. Я, ты и водила, который ещё и связь, и контроль операции. Годится?
Я замешкался. Почему-то после разговора с Валерой мне казалось, что тут целое подполье разветвлённое, мощная организация, и сами они мне всё поднесут на блюдечке с неприличной каёмочкой. За мою же городскую, бесполезную в Китеже недвижимость. Но сейчас я понял, что слишком уж раскатал губу. "Урежьте осётра", как сказал бы Дед.
– Да, Дима, пойду, конечно.
– В армии ты в каких войсках служил? – деловито поинтересовался он.
– Авиационная обслуга, – признался я. – Понимаю, конечно, лучше бы десантура, но уж чем богаты.
– Да ладно, – махнул он рукой. – С пивком потянет, как говорится. Главное, армия мужикам мозги на место ставит. Решительность прививает, находчивость, все дела…
– А что нужно будет делать-то?
– Ну вот, смотри, брать штурмом этот коттедж глупо. Но вся семейка у них спортивная, они каждый день на лыжах ходят, после завтрака. Трасса такая: от посёлка полем до леса, лесом до озера, потом вдоль озера к деревне Толгино, а оттуда уже полем вдоль шоссе обратно к посёлку. Получается почти круг, примерно десять кэмэ. Так вот, к озеру можно с другой его стороны заехать на машине. Само озеро небольшое, метров пятьсот в ширину и восемьсот в длину. Так что если сынулю твоего мы прихватим, когда они к озеру подъедут – нам его до машины метров семьсот тащить, причём по густому лесу. Это и хорошо, и плохо. Хорошо, что лыжнику там не пройти, а плохо, что и нам придётся колготиться по пояс в снегу. Но если заранее дорожку наметить… Короче, думаю, вдвоём справимся. Ты, кстати, ещё затем нужен, чтобы пацан твой орать не начал. Типа ко всем прочим радостям, ещё и бандюки какие-то похищают. А так увидит папку, всё догонит, что к чему, и тихо пойдём. Ну а после в машину и по газам. Рвём в Ярославскую область, там у нас база перевалочная. Оттуда уже в Китеж, и всё уже на мази будет, технология, опробованная временем. Нам главное, чтобы пидоры полицаев хотя бы через полчаса дёрнули. Ну, тут тоже есть методы.
– А жена моя, Лена? – резонно спросил я.
– А к этому пункту нашей программы я как раз хотел перейти, – широко улыбнулся Дима. – Операцию назначаем на пятницу. Жене сегодня скажешь, чтобы завтра она утром, экспрессом в шесть тридцать восемь ехала в Ярославль и там ждала на вокзале. К ней подойдут, проводят на базу. С собой брать только документы, деньги, ну и всё такое, что никак нельзя дома оставить. Но чемоданов тащить не надо, одеждой в Китеже вас на первое время обеспечат.
– А что я ей объясню?
– Скажешь, что это надо для Кирилла и что все подробности потом. Что у стен уши растут, и что меньше знаешь – лучше спишь. Ну и всё такое. Да, и пусть не вздумает на работе предупреждать, что не придёт. Вообще, пусть с утра комм свой выключит. Кстати, и тебя касается. Для полного счастья лучше и батарею вынуть. Завтра в восемь утра встречаемся там же, где ты с Валерой тогда. Оденься соответствующе. Если есть штаны непромокающие, очень кстати будут. И ботинки высокие. Нам же по сугробам скакать. Ну, вроде, всё сказал. Давай, допивай свой сок, расплачивайся и ступай. А я чуть погодя, незачем всем видеть, что мы вместе ушли.
14.
Едва я, сжевав сосиски с макаронами, вышел из дома в предрассветную темень – истошно заверещал комм.
– Ну, привет, Саша, – раздался бархатистый голос. – Иван Лукич беспокоит, Валуйков. Не забыл такого? Ты вот что, Саша, ноги в руки – и срочно дуй ко мне в кабинет. Дело на сто миллионов.
– Вообще-то мне на работу нужно, – хмуро заметил я. – Как вы знаете, увольняют меня с первого, и если нарисуют сегодня прогул, то премии не видать.
– Саша, ну на хрена ты придуриваешься? – заклокотало в трубке. – Тут всё серьёзно. Короче, двигай к нам, а с начальством твоим, если что, я сам утрясу. Всё, отбой!
И я двинул. Не стоило дразнить этих гусей. Мне бы лишь день простоять, да ночь продержаться. Пусть мне Лукич снова полощет мозги, уж вытерплю как-нибудь. А вот завтра с утра выну батарею из комма… и хоть обзвонитесь вы все.
Давя ботинками раскисший снег, я дочапал до метро, стоически перенёс толкотню, и спустя сорок минут уже стучался в кабинет номер двести пять.
Иван Лукич на сей раз сидел не за столом, а сбоку, в гостевом кресле.
– Молодец, Саша, быстро бегаешь, – заметил он, сканируя меня своими бледно-голубыми, слегка навыкате глазами. – Ну что, не уломал ещё дедушку?
Я пожал плечами. На идиотский вопрос отвечать не следовало.
– Короче, Саша, сейчас с тобой поговорят, – строго сообщил куратор. – Очень советую отнестись к разговору серьёзно.
– И с кем же говорить? С костоломами? – дёрнулся мой язык, и совершенно некстати. Не та у меня была позиция, чтобы тонко троллить.
– А… – махнул рукой Лукич. – С тобой как со взрослым.
Другой рукой он потянулся к столешнице и нажал какую-то невидимую с моей стороны кнопку. Я зачем-то начал мысленный отсчёт: десять, девять, восемь… Когда дошёл до двух, на пороге возникла грузная фигура. Белая ряса, панагия на груди, но голова непокрыта. Чёрные с проседью длинные волосы волнистыми прядями сбегают назад, на указательном пальце правой руки – знаменитый перстень, глаза – умные, внимательные, цепкие.
Лукич соскочил с гостевого стульчика и семенящей походкой направился к вошедшему.
– Благословите, владыко! – сложил он руки лодочкой.
Всё чудесатее и чудесатее, вспомнилось присловье Деда.
– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, – скороговоркой пробормотало новое действующее лицо.
– Да вы никак крещеный, Иван Лукич? – непритворно удивился я.
– Было такое в раннем детстве, – не смутился тот.
– А как же агностицизм? – нет, сегодня мой язык окончательно меня сгубит. Ведь с прежней кураторшей, Антониной Львовной, я себе вольностей не позволял – за то и неприятностей не имел.
– Агностицизм ничуть не мешает взять благословение, – пояснил хозяин кабинета. – Это просто вежливость. А ты, Саша, не желаешь подойти под благословение к архиерею Русской Православной Церкви? Или брезгуешь?
Уел он меня мастерски. Действительно, патовая ситуация. Благословиться у митрополита Пафнутия – значит, признать его сан. После чего мне, мирянину, остаётся только слушать и кивать. А не благословиться – поступить по-раскольничьи. Ведь владыка Пафнутий, при всех своих художествах, действительно законный архипастырь моей Церкви.
– Иван Лукич, – подал голос владыка, – ну зачем вы так? Благословляться или не благословляться – это личное дело христианина. Ну неприятен я рабу Божиему Александру, так что с того? Вы-то, агностик, зачем вмешиваетесь?
– Ухожу-ухожу, ваше высокопреосвященство, – краем глаз улыбнулся куратор. – Не стану мешать разговору. Не торопитесь, мне есть чем заняться.
И он быстренько слинял за дверь.
Владыка Пафнутий снова меня удивил. Он уселся в гостевое кресло и кивнул мне в сторону кураторского стола. И что оставалось делать? Стоять? Просить его поменяться местами? Пришлось пройти и сесть на Лукичевое место. Наверняка, стороннему наблюдателю это показалось бы забавным: мирянин восседает как начальник, а архиерей Божий скромно ютится рядышком, точно робкий посетитель. Впрочем, сообразил я, сторонний наблюдатель это обязательно и увидит: камеры-то наверняка всё пишут.
– Ну здравствуйте, Александр, – нарушил неловкую тишину митрополит. – Давайте сразу поставим точки над i. Вы не из моего, так сказать, лагеря. Я вам неприятен, вы считаете меня волком в овечьей шкуре, лисой, крысой, иудой, обновленцем, перерожденцем… короче, предателем матери-Церкви. Не делайте удивлённое лицо, я же всё понимаю. Так вот, я решил встретиться с вами и поговорить. Объяснить некоторые вещи. Прошу извинить, что воспользовался для этого милейшим Иваном Лукичем, но ведь если бы я через свой секретариат пригласил вас к себе в загородную резиденцию – вы ведь не пошли бы, так? Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых…
– Владыко… – преодолел я спазм в горле, – я вот чего не пойму: а со мной-то зачем? Кто вы и кто я? Ну понятно, сейчас выборы… но нас, избирателей, миллионы. Чем я выделяюсь из общей массы?
Владыка понимающе кивнул.
– Резонный вопрос. Отвечаю: лично вы – ничем. И, уж простите, но загадкой для меня вы не являетесь. Уровень вашей веры и вашу церковную позицию я прекрасно вижу. Нет, не буду говорить, что вы плохой христианин. Скорее даже наоборот. Обычно так и бывает: свои своя не познаша. Не стану лукавить: вы мне интересны не сами по себе. Но у меня к вам просьба. Мне хотелось бы встретиться и поговорить с вашим дедом, архимандритом Димитрием. В неформальной обстановке, а значит, не у меня. Прошу вас посодействовать этому. Убедите дедушку, что нам действительно нужно встретиться. – Он вздохнул. – Я, конечно, получал сигналы, как он обо мне отзывается. Что ж, это его право, а в Церкви надлежит быть, по слову апостола, разномыслиям. Но разномыслия только тогда полезны, когда проблемы обсуждаются, когда происходит диалог. Ваш дед, как мне известно, общаться со мной не хочет, и это прискорбно. Да, я видел ту запись, которую вы недавно сделали. Позиция чёткая и даже по-своему верная. Но это ведь только половинка правды…
В животе у меня заныло. Разговор сделался похож на омут: вроде бы чистая вода, кувшинки плавают, водомерки бегают, солнечные лучи глубоко водную толщу протыкают – но тебя затягивает вниз, и чем дальше, тем больше мути, а на дне… ясно кто там водится.
– В чём же ваша половинка, владыко? – мрачно осведомился я. – Вот вы рукополагаете женщин, вы венчаете содомитов, вы пренебрежительно отзываетесь о целомудрии, вы… Всё это противоречит и Священному Писанию, и каноническому праву, и опыту Церкви. Да что я говорю, вы в сто раз меня лучше знаете и Писание, и каноны. Но зачем же тогда?
Митрополит посмотрел на меня, как смотрят на больного ребёнка – сочувственно и уверенно. Ничего, малыш, сейчас мы сделаем тебе укольчик – и будет лучше.
– Спрашиваете, зачем? Да затем, Александр, чтобы спасти Церковь. Да, пафосно звучит, понимаю. Но это правда. Печальная, горькая, некрасивая… но правда. Вы сами прекрасно видите, что происходит в стране и мире. Видите, что православие у нас, да и повсюду, в общем, переживает очередное гонение. Может быть, самое страшное гонение за всю историю Церкви. Потому что когда нас резали, жгли, гноили в лагерях – это происходило всё-таки в других условиях. Общество было другим, понимаете? У людей были чёткие моральные ценности, даже у атеистов. Даже когда нас высмеивали – те, кто смеялись, всё равно душой, подсознанием были нашими. Сейчас всё изменилось. Нынешние гонения происходят на совсем другом фоне. По причине умножения беззакония во многих охладела любовь. Даже не просто во многих – практически во всех. Люди берут от жизни всё. У людей нет уже никаких духовных запросов. Вы, может, удивитесь, но даже у сектантов и оккультистов дефицит аудитории. Нас не убивают – мы сами вымираем, потому что дышать этим отравленным воздухом не можем, наши лёгкие привыкли к кислороду…
– Что-то я не пойму, владыко, – от слов его, правильных как кирпичи, у меня уже сплющивались мозги. – Вы к чему ведёте?
– Да к тому я веду, Александр, что надо выживать. Нам, православным христианам. Не в мире фантазий о золотом веке, а здесь и сейчас, в этих условиях, в этой бескислородной атмосфере. А что значит, выживать? Значит, сохранить Церковь для будущих поколений. Да, когда отец Димитрий в этой видеозаписи говорил, что в Церкви, где венчают гомиков, нет места Духу Святому, он был, в общем, прав. Но поймите: сейчас Церковь, где не венчают гомиков, за считанные годы превратится сначала в резервацию, а потом в кладбище. Моя задача – сохранить не Дух, а форму. Дух, сами знаете, дышит где хочет. Ничто не мешает Духу вновь оживотворить мёртвую форму – когда это станет возможным. Было бы что оживотворять…
– Как-то вы, ваше высокопреосвященство, обтекаемо слишком, – заметил я. – Трудно понять, чего вы реально хотите?
– А по-моему, всё просто, – прищурился митрополит. – Я хочу, чтобы Русская Православная Церковь была многолюдной, чтобы действовали тысячи храмов, чтобы эти храмы не пустовали. Чтобы в Церковь входили всё новые и новые члены, чтобы она пользовалась авторитетом у всех, даже у неверующих. Только такая Церковь имеет шанс пережить гонения, передать эстафету потомкам… Да, понимаю, какова цена вопроса. Ослабление Духа, обмирщение. Но уверяю вас, это временно. Потому что цивилизация не может развиваться линейно. Этот дивный новый мир, который сейчас строят Штаты и Европа, не вечен. Он рухнет под собственным весом. Через двадцать лет, пятьдесят, сто пятьдесят… но рухнет. Волна экологических катастроф, технологических… новые войны, новые пассионарные народы. Они, дурачки, думают, что раз открыли холодный термояд, то весь космос у них в кармане. Но мы-то с вами знаем, что когда будут восклицать: мир и безопасность, тогда внезапно постигнет их пагуба. И вот тогда растерянные люди обратятся к Церкви. Значит, должно быть, куда обращаться. Должны быть храмы, должны быть священники, должны быть образованные миряне, должна быть духовная литература…
– Дед мне часто говорил, – заметил я, – что церковность без подлинной веры – это трясина. Что лучше уж честный атеизм, чем православное язычество. И ещё говорил, что многие люди всю жизнь лижут бутылку, думая, что тем самым познали вкус вина. Это он о тех самых формах говорил, которые вы любой ценой хотите сохранить.