Сесть тут было некуда – либо на гранитный пол, либо на топчан. Вообще обстановка вполне соответствовала своей задаче: смирить гордыню и повести путём аскезы. Кроме топчана, тут обнаружились ещё широкая жестяная лохань понятного назначения, кувшин с водой и недоеденная миска с похлёбкой. Серебряная, между прочим, миска. Обычному узнику такую давать не следует – и не потому что жирно с него будет, а просто серебро металл мягкий, как нечего делать заточить края о камень пола или стен. А потом, когда откроется дверь – умело метнуть, закрутив на лету, снести стражнику голову… Но тут, во внутренней темнице Защиты, обычных узников не водилось. А колдуну, упырю или одержимому бесом серебряная миска не в радость. Он её и в руки-то взять побоится – обожжётся. Впрочем, Философу, по словам темничных стражей, серебро ничуть не мешало.
Его вообще погубило не серебро – золото.
Я присел на край топчана.
– Меня звать брат Александр, – тратить время на любезности было незачем. – Я старший подьячий Святой Защиты, центральная управа. Мне поручено вести ваше дело, уважаемый Философ. Я давно хотел с вами встретиться, но, – тут пришлось добавить в голос иронии, – обстоятельства как-то не располагали. Полгода уже я за вами гоняюсь, а вы каким-то образом ускользаете. Каким именно образом – это нам с вами ещё предстоит обсудить. И вот наконец Господь посодействовал, и вы у нас в гостях. Прежде, чем начнём разговор по существу, хочу поинтересоваться: нет ли у вас жалоб? Может, стражи ведут себя неподобающе? Или питание слишком скудное? Это можно исправить…
– Крысы, – коротко ответил он.
– Какие крысы? – поразился я. – В наших темницах никаких крыс нет и быть не может, за этим пристально следят. Стены и пол гранитные, ни дыр, ни трещин.
– Эх, брат Александр, – скривил он губы. – Ты пока этого понять не в силах. Тебе ведь кажется, что всё так оно и есть, как видят твои глаза, слышат твои уши и ощущают твои пальцы. Но ты не один в мире… На самом же деле всё куда сложнее.
– И вот об этом, – подхватил я, – нам и надлежит побеседовать. Сразу скажу, разговор наш сейчас предварительный, это не допрос, я пока не привожу вас к присяге и вы вправе не отвечать. Но понимаете, мне хочется понять, что вы за птица…
– Если уж сравнивать с птицами, то, видимо, сова, – предположил он. – Старая, мудрая и совершенно бесполезная, потому что криков её никто не понимает.
– Давайте попробую понять, – предложил я. – Чтобы было удобнее, кратко перескажу, что уже знаю. Итак, вы появились в Империи меньше года назад, первые известия о вас датируются прошлым ноябрём. Вы странствуете по градам и весям, у вас уже немало последователей, ваши речи собирают большое количество слушателей. Тем более, что официального запрета пока не наложено, ведь сперва разобраться надо… чем мы и занимаемся, кстати. Так вот, о ваших проповедях. Тут всё туманно как-то. Суть их мы знаем только в пересказах, причём как правило, пересказах необразованных людей, незнакомых с абстрактными понятиями. Но главное всё же уловить можно. Вы призывайте людей "проснуться" и вернуться в некое "подлинное место". Всё так?
Философ взглянул на меня искоса, и в прыгающем свете факела мне показалось, что глаза его – как две большие плошки.
– Да как тебе сказать, брат Александр… – он на минуту задумался. – Всё одновременно и так, и не так. Я действительно учу людей, что надлежит вернуться. Вернуться туда, куда поместил нас Господь Бог, на то поприще, которые мы должны проходить, чтобы подготовить душу к вечности. Это я и называю "подлинным местом". А не так – потому что ты пока не понимаешь моих слов, воспринимаешь их иначе, чем следует. Вот что такое, по-вашему, место? А?
Ну точно учитель в школе! Отвечу правильно, похвалит, ошибусь – потянется за розгой.
– Место – это положение в пространстве. Разве не так?
– Очень примитивно, брат Александр, – мотнул он головой. – Место может быть не только в пространстве и не только во времени. Поэтому, когда я зову людей вернуться в подлинное место, я не имею в виду, что они должны пойти пешком на три мили к северу, или верхом отправиться к отрогам Халайских гор, или ещё куда-нибудь. Им надлежит сделать нечто не ногами своими и не руками, а умом. Не рассудком одним лишь, а всем тем, что отличает человека от животного. Можно и так сказать: духовное усилие. Но ты ведь тут же начнёшь допытываться, какое именно? Потому что духовное усилие для тебя означает только молитву. Тебя так учили. И ты, разумеется, заподозришь, что молиться я предлагаю не Господу, а кому-то иному. Правда ведь? Раскусил я тебя?
Философ держался так, будто это он вёл допрос, а не я. Будто это у него ключи от кельи и он, а не я, может выйти отсюда в любой момент. "При взятии сопротивления не оказал, – вспомнил я отчёт листопадских защитных. – Вёл себя благопристойно, однако назвать подлинное своё имя отказался, объяснив сие тем, что знание таковое для нас пока бесполезно".
– Пока что я только слушаю вас, Философ, – тонко улыбнулся я. – Выводы следует делать не раньше, чем узнаешь достаточно. Вы говорите, говорите. Итак, "подлинным местом" вы называете не положение в пространстве. Хорошо. Но у меня вопрос: а почему вы не считаете подлинным местом эту вот темницу? Или то село Бобровье, где вас наши люди захватили спящего?
Захватили… Уж как мы гонялись за неуловимым еретиком, скольких людей расспрашивали, скольких защитных внедрили в местные сёла под видом захворавших странников и гусляров… а брат Арсений, глава листопадских защитных, нашёл самое простое решение.
Золото.
Три десятка полновесных имперских динаров за точные сведения о местонахождении Философа. Причём не через глашатаев, а умнее – пустив на ярмарке слух. Слухам у нас верят куда больше, нежели императорским эдиктам и церковным объявлениям. Слаба, слаба повреждённая грехом человеческая природа! И падка на деньги. Сребролюбие – корень множества грехов, говорил авва Прокопий. А златолюбие – уж тем более. И корень, и стебель, и плод.
Крестьянин Игнатий из Бобровья остро нуждался в деньгах. Не хватало на приданное старшей дочери, Ксении. Год выдался неудачным – весной околела лошадь, урожай получился так себе, на ярмарку осеннюю опоздал, поскольку телега завязла, ось сломалась, два дня пришлось проваландаться… так что приехал уже под закрытие. Зимой заболела младшая, Настёна, пришлось платить травнице… Нынешний урожай оказался ещё скуднее прошлого… а Ксюшка уже просватана, а приданного почти нет… перед людьми жутко неудобно. И вот именно к ним, в Бобровье, забрёл тот самый плешивый еретик, о котором в трактире болтал дядька Архип. Ну чем чёрт не шутит, а?
Да какие уж тут шутки? Всё по-честному. Игнатий получил своё – точно и быстро. А боевые братья Защиты разбудили заночевавшего было в Бобровье странника и деликатно усадили его в крытый возок.
– Скажи, брат Александр, – спросил Философ, – ты сны свои иногда запоминаешь?
– Ну, бывает, – признал я.
– А ведь во сне порой так же всё ярко, как и наяву, – Философ наклонился ко мне и в свете факела действительно стал похож на огромную, нахохлившуюся сову. – Так же светит солнышко, такой же лес, такие же грибы, и боль прямо как настоящая… Так, может, когда ты входишь в сон – ты тоже попадаешь в какое-то место? Хотя место это если где и есть, то только в душе твоей. Понимаешь, к чему клоню?
– Вы хотите сказать, Философ, что вот всё это, – повёл я ладонью, – сон? Я сплю? И вы мне снитесь?
– Ты спишь. Но я тебе не снюсь, – помолчав, ответил он.
И стало жутко.
12.
Телефона, конечно, на бумажке никакого не было. Не было и мейла. Значилось там: "перекрёсток Собчак и Навального, возле "Золотого колосса", 20.00–20.15 с понедельника по четверг". И больше ничего не сообщали выведенные рукой батюшки печатные буквы. Ну прямо как в старом шпионском романе, – против воли улыбнулся я. Впрочем, довольно разумно – наверняка не только почта моя под колпаком, но и телефон.
Впрочем, если ко мне приставили наружку… Но это уже совсем безумная версия. Да кто я такой? Китайский резидент? Кавказский боевик – последний из перебитых могикан? Центр контроля социальной лояльности – это всё же не чекисты, не военная контрразведка. Труба пониже и дым пожиже. Они и так меня держат ясно за что, и если какую пакость от меня и ждут, то лишь связанную с Дедом, с его записью.
Лене я ничего говорить не стал. Мол, просто побеседовали с батюшкой, он наставлял, как в этой ситуации молиться, предостерегал от глупостей и безумств… пастырство в чистом виде.
Воскресенье прошло как обычно – поздняя литургия в полупустом храме (а ведь помню ещё времена, когда было не протолкнуться), сытный Ленкин обед, потом меня сморило, и снилась какая-то чепуха: дождевые черви двухметровой длины свивались кольцами вокруг фонарного столба, а вверху сидел куратор Иван Лукич в костюме Адама и сосредоточенно перегрызал сетевой кабель. Кажется, он млел от удовольствия.
Проснулся я уже на закате, и настроение было таким, словно я наелся этих супер-червей. Молитва ничуть не помогла, пришлось спасаться R-подключением. Оттуда я вынырнул уже после одиннадцати, Ленка, осуждающе глядя, разогрела мне картошку с рыбой, потом, как всегда после выныривания, заболела голова, я глотнул таблетку и завалился спать – уже по-настоящему, до утреннего будильника. Ничего на сей раз не снилось, просто постепенно гасли мысли, из которых я запомнил лишь одну: а что, если это последний спокойный день в моей жизни? К счастью, додумать уже не успел.
Небо с утра оккупировали плотные серые тучи, по-разбойничьи свистел ветер, и дело шло к метели. Она и разразилась часов в семь, а когда я без десяти восемь поднялся на ступеньки "Золотого колосса", дело приняло уже нешуточный оборот. Оранжевый пуховик спасал от холода, но щёки и нос драло сухим, удивительно колючим снегом. В лиловом свете фонарей кружащиеся хлопья обретали странные очертания. Вихри закручивались, сталкивались, распадались – и вновь соединялись в какие-то безумные фигуры. Поневоле вспомнишь – "домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают".
Интересно, как мы с Валерой в такой замяти найдём друг друга? Да и будь сейчас тихий вечер – как узнаем? Примет никаких в батюшкиной бумажке не описывалось. Надо бы как в классическом фильме – журнал "Огонёк" в кармане. "Огонька", правда, уже тридцать лет как нет, но его можно было бы заменить "Сетевиком" или "Сверхновым миром". Особенно хорошо смотрелся бы "Сверхновый мир" – этот еженедельник с самого своего рождения с каким-то распалённым сладострастием обличал гримасы православия. Звёздный час его настал девять лет назад, когда грянуло самарское дело.
Я вспомнил тот жаркий во всех смыслах день, седьмое августа. Сеть просто взбесилась, новости множились тысячами, отличаясь друг от друга даже не мелкими деталями, а градусом патетики. Шутка ли сказать: двое православных террористов, Примухин и Костюкевич, взорвали молодёжный гейский лагерь под Самарой! Пластид-гамма. Сорок девять трупов – в возрасте от четырнадцати до тридцати восьми лет, восемьдесят один раненый. Выразили, так сказать, церковное отношение к содомитам. Пойманные полутора часами позже, раскаяние не выказали, назвали себя мучениками за святую веру, заявили, что действовали по благословению духовника и что всякому истинному христианину надлежит подхватить их знамя… Заявление патриарха Афанасия, что дело тут нечисто и нужно тщательно разобраться, тут же подали как церковную поддержку негодяев. "Понеслось дерьмо по трубам", как ёмко выразился у нас в приходе пожилой алтарник дядя Лёша.
"Сверхновый мир" взошёл на этом дерьме, как крапива на куче навоза. И теперь заслуженно считается рупором борьбы за толерантность, за расширенное мышление, за жизнь без тупых предрассудков. И обложка характерная – взорвавшаяся звезда пронизывает острыми лучами тёмный и косный космос.
– Добрый вечер, Саша, – раздалось сзади. – Это я, Валерий.
В снежной свистопляске я не сразу его разглядел. Да и дядька был ничем не примечательный. Ниже меня на полголовы, худенький, в очках. Меховая шапка с опущенными ушами, синяя лёгкая куртка – похоже, из дорогих, с электроподогревом. Возраст определить я бы не взялся, но что за сорок – это очевидно.
– Добрый, – отозвался я. Поёжился, глядя на снежное буйство, и добавил: – В некотором смысле. Кстати, а как вы меня узнали?
– По фотографии, Саша, по фотографии, – наверное, он усмехнулся, но за метелью это было не разглядеть. – Всё очень просто. Наш общий знакомый назвал мне ваше фио, а дальше секундный поиск по базе. Ну а умение узнавать людей по фоткам у меня профессиональное. Я ж в полиции работал, оперативником… пока не вычистили. По той же причины, что и вас из программеров.
– Отец Алексий сказал, что вы можете помочь, – решил я взять быка за рога.
– Саша, на будущее старайтесь не называть имён, если и так ясно, о ком речь, – перебил меня Валерий. – Просто так спокойнее. Сейчас-то нас не ведут, я принял меры… да и погода просто замечательная, очень подходящая для конфиденциальных разговоров. Но просто имейте в виду.
– Хорошо, – согласился я. – Так вот, у меня сложилась тяжёлая ситуация, и наш общий знакомый сказал, что вы можете выручить мою семью, переправить её в безопасное место. Ну, вы понимаете.
– Я понимаю, – кивнул Валерий, и ушанка при этом сползла ему на глаза. – Но и вы поймите вот что. Я просто посредник. Я лично не занимаюсь никакими делами, я свожу таких, как вы, с теми, кто непосредственно решает их проблемы. Поэтому сценарий у нас будет следующий: вы подробно описываете свою ситуацию, я внимательно слушаю, запоминаю, сообщаю вам способ дальнейшей связи. Информацию передаю тем, другим, и они уже начинают действовать, они уже выходят на вас. Чем длиннее цепочка, тем меньше риск. Это понятно?
– Вполне, – согласился я. – Это разумно. Но только учтите, времени осталось мало. И каждый день дорог. Потому что каждый день… мой сын…
Я справился с комком в горле и сухо, без лишних эмоций рассказал ему всё.
– Что ж, понятно, – выслушав меня, ответил Валерий. – Проблема сложная, она распадается на две. Вторая – это переправить вас троих в Китеж… не удивляйтесь, это мы так между собой называем сибирское Убежище. Кто-то когда-то пошутил, ну и прижилось… А первая – вытащить вашего Кирилла из гейского притона. Тут непростое дело, может, потребуются силовые мероприятия. Соответственно… – он многозначительно помолчал.
– Соответственно – что? – уточнил я.
– Соответственно, это будет стоить соответственно, – спокойно объяснил Валера. – Вы же не наивный ребёнок, Саша, вы понимаете, что подобного рода деятельность требует серьёзных расходов, и наши, так сказать, клиенты участвуют финансово.
Что ж, этого следовало ожидать. Робин Гуд берёт по таксе.
– Сколько? Вы учтите только, что у нас с женой с деньгами весьма негусто Я работаю на стройке, она – в мелкой рекламной фирме…
– У нас у всех, Саша, сейчас негусто, – назидательно заметил Валерий. – Но у вас есть квартира. Зачем она вам, когда вы попадёте в Китеж? Там у вас будет своё жильё. Места там много, леса тоже, всем новоприбывшим сообща ставят избы.
– Но… – к такому повороту я был как-то не готов. – Но мало ли, как повернётся дальше… спустя несколько лет… мало ли что изменится в стране…
Валера посмотрел на меня укоризненно.
– Александр Михайлович, – тон его сделался официален, – ну поймите же вы, насколько серьёзный шаг собираетесь сделать. Это ж не в отпуск с семьёй съездить на курорт. Убежище – это дорога в один конец. На что вы надеетесь? Что прилетит вдруг волшебник в голубом вертолёте и скинет поганый режим? Да ещё объединит Россию в могучую православную сверхдержаву, которая покажет европейской цивилизации кузькину мать? Не смешно. Неужели сами не видите, что с каждым годом тут всё хуже и хуже? И это не московские локальные особенности, это мировой тренд. Христиан давят всюду. Они лишние для современной цивилизации. Дело-то сами понимаете, куда идёт. Вы ж грамотный человек, Апокалипсис читали. Да, конечно, конечно, не нам знать времена и сроки, но движемся-то мы именно туда.
– Но если ещё при нашей жизни начнётся, – заметил я, – то ни в каком Убежище конец света не пересидеть.
– Так его и в городской квартире не пересидеть, – парировал Валерий. – В общем, думаю, вы меня поняли. Технически это делается так: уже там, в Китеже, вы подписываете документы на продажу квартиры, доверенности там, все дела… Эта накатанная схема, не волнуйтесь. Никто у вас квартиру не отберёт… пока вы здесь.
Звучало убедительно. В самом деле, снявши голову, по волосам не плачут.
– Ну и как же со мной свяжутся? И когда?
– Кафе "Зимушка" на Никитинской. В среду, в три часа дня. Сядете за столик, закажете чего-нибудь… ну, как бы в перерыв пообедать зашли. К вам за столик подсядут. А за эти дни ребята выяснят, где держат Кирилла. Всё, Саша, разбегаемся. Жене, кстати, ничего не говорите до самого последнего момента. Бабий язык, уж простите за грубость, что помело.
И он растворился в метели. Только что был – и вот нет человека, а есть только снежные вихри, на миг обретающие почти человеческое обличье. Бывший опер сноровки не потерял.
13.
Григорьич был кисл. Да, всё он понимал, но сдача приближается как гильотина к шее, недоделок море, каждый человек на счету, а я… а у меня то одно, то другое. Он даже сомневался, смогу ли я работать в фирмочке его шурина, при такой-то загадочной занятости. Но скрипеть – скрипел, а отпустить – отпустил.
Кафе "Зимушка" оказалось приличнее, чем я думал. Не пафосно, без дубовых панелей и танцпола, но чистенько. В дальнем углу метровая голографическая рамка показывает боевик про народного мстителя Япончика, на столиках присутствуют салфетки. И, главное, народу здесь не то чтобы пусто, но и явно не густо. Делить с посторонним столик не придётся.
Я сел подальше, почти под Япончика, вежливо грабившего безбашенных олигархов. Взял распечатку меню, глубоко задумался. Цены тут всё же оказались пафосными. Пожалуй, без супа можно и обойтись, равно как и без салата. Всё равно ничего хорошего от здешних супов ждать не приходилось. Разве может серийное производство сравниться хотя бы с Ленкиной работой? Не говоря уже о бабы Машиных супах.
В детстве, когда я решительно заявлял, что суп не буду, она растеряно моргала и спрашивала: "Как же так? Зачем же я тогда варила? Зачем ты так, Санечка?". И лицо у неё делалось такое, что вот сейчас она заплачет. И ведь порой плакала – не из-за отказа есть первое, а по более серьёзным поводам. Драка с соседской девочкой Лизой, порванные о забор тёти Тамары новые штаны, возмущённые записи в дневнике. Я привык уже к этому, и когда тихонько напевал любимую свою "колыбельную", в словах про дальнюю дорогу, которая "как матушкины слёзы, всегда она с тобой" заменял "матушкины" на "бабушкины". Особой разницы не видел.
Так оно, по сути, и было. Когда я родился, Деду стукнуло пятьдесят, а бабе Маше – сорок семь. Как бабушку из детских книжек – коей положено быть седой, сгорбленной и морщинистой, я её не воспринимал. Такая, классическая, из сказок, бабушка тоже была – соседка баба Люба, и всё в итоге сходилось: баба Маша занимала место мамы, старенькая баба Люба – бабушки. Дед, который и по возрасту вполне ещё мог бы стать отцом, был для меня таковым в принципе.