Солнечным летним днем старший конюх и наше с Джеком начальство - мистер Дэвис - пришел посмотреть, как мы чистим стойла. Угрюмый человек средних лет, бо́льшую часть времени, как мне казалось, он либо заказывал припасы, либо сидел на кухне; он редко снисходил до разговоров с нами. Фактически он позволил Джеку самостоятельно управляться с конюшней и, хотя сохранял за собой общий надзор, все решения принимал Джек. Его пренебрежение ко всем домочадцам было очевидным, хотя сам он был наемным работником. Мистер Дэвис избегал разговоров с нами, а если заговаривал, то лишь для того, чтобы указать на наши промахи. Как–то раз на кухне случился пожар и загубил обед - так он долго крутился возле нас и в конце концов выдал фразу: "Уж пожар–то, по крайней мере, не я устроил", - будто меня или Джека это хоть сколько–нибудь волновало. Для человека, желавшего казаться выше нас, его слишком уж заботило, что мы должны считать его сведущим руководителем - такое определение едва ли можно было к нему применить. Тем удивительнее было, когда он подошел к нам в тот день и сказал, чтобы мы опустили на минутку вилы, ибо он должен сказать нам нечто важное.
- На следующей неделе, - начал он, - сюда на несколько дней с друзьями приедет сын сэра Альфреда. Они намерены поохотиться, так что вам придется заботиться о лишних лошадях. Он ясно дал понять, что желает, чтобы они выглядели лучше некуда, так что вы должны работать с большим усердием.
- А лучше уже некуда, - заявил Джек. - Так что не просите нас о большем, все и так идет как надо. Если вам не нравится, как мы работаем, можете сами попробовать.
- Но все равно придется работать допоздна, чтобы и другие лошади были под надлежащим призором, не так ли, Джек? - язвительно сказал мистер Дэвис, скаля в ухмылке свои гнилые зубы. - Вы ведь знаете, какой он требовательный, особенно если приезжает с друзьями. И в конце концов, он хозяин. Он платит вам жалование.
И вам, подумал я. Джек проворчал и покачал головой, точно само слово "хозяин" его оскорбило.
- Который из них? - спросил он. - Дэвид или Альфред?
- Ни тот и ни другой, - ответил мистер Дэвис. - Младший, Нат. Кажется, это его двадцать первый день рождения или что–то в этом роде, и в честь этого события устраивают охоту.
Джек выругался сквозь зубы и яростно пнул камень:
- Уж я–то знаю, что бы я подарил ему на день рождения, - пробормотал он, но мистер Дэвис не обратил внимания.
- Позже я вам дам расписание на следующую неделю, - сказал он. - И не волнуйтесь, вам немножко доплатят за сверхурочные часы. Так что никаких посиделок допоздна, ясно? Вы нам нужны бодренькие.
Когда он ушел, я лишь пожал плечами. Я ничего не имел против. Работа мне нравилась, как по душе было и то, что от физических упражнений мое тело окрепло. Руки и грудь немного раздались, мистер и миссис Амбертон отметили, что я становлюсь привлекательным молодым человеком. Я уже не тот мальчик, что приехал сюда несколько месяцев назад, - я не раз замечал, как кокетливо поглядывают на меня деревенские девушки. Да и пара лишних фунтов в кошельке не помешают. Впервые я почувствовал себя взрослым, и ощущение это мне нравилось. Мне повезло, что я повзрослел, поскольку ребяческое поведение не помогло бы мне пережить первую встречу с Натом Пеписом.
Глава 14
ТЕРРОР
1793 год стал поворотной точкой в моей жизни - примерно в то время я понял, что перестал физически стареть. Я не могу точно определить дату или событие, повлиявшее на это, я даже не уверен, что это случилось в 1793 году, просто знаю, что где–то в то время естественная склонность моего тела к дряхлению впала в спячку. Помимо этого, именно в 1793–м я пережил один из самых кошмарных моментов своей жизни - память о нем столь ужасна, что я до сих пор страдаю, вспоминая, чем закончился тот год. Но, каким бы невыносимым он ни был, этот год остался одним из самых памятных в моей жизни.
В 1793 году мне исполнилось 50 лет и, за исключением пары нелепых причуд моды того времени -например, маленького хвоста, в который убирались на затылке волосы, или несуразно изысканной одежды - нет большой разницы между тем, каким я был тогда, и тем, каким я стал сейчас, 206 лет спустя. Мой рост - шесть футов и полдюйма - не уменьшился, поскольку я не усыхаю, как это обычно происходит с моими ровесниками, вес, колеблющийся между 190 и 220 фунтами, остановился на вполне приятных двухсот пяти, кожа сопротивляется провисанию и морщинам, волосы слегка истончились и чуть подернулись сединой, что придало мне солидности; такое состояние лишь радовало меня. В общем я превратился в привлекательного мужчину средних лет, каким и остаюсь по сей день. В 1793 году, на пике Французской революции, началось то, что превратило меня в похитителя вечности.
Около двадцати лет я прожил в Англии. Свой третий десяток я провел в Европе, где начал заниматься банковским делом и весьма преуспел, а едва разменяв четвертый, вернулся в Лондон, где после первых успехов в делах разумно вкладывал деньги и сотрудничал с самыми надежными людьми в финансовом мире, которые поддерживали мои инициативы. В то время у меня был дом и приличный капитал, на доходы с которого я жил. Я упорно работал и умеренно тратил. В те годы у меня была одна цель - сделать свою жизнь комфортабельной; я редко задумывался о личном или духовном счастье. Я работал и наживал состояние, и в итоге почувствовал, что хочу от жизни большего.
Я никогда не планировал остаться в Лондоне навечно, и когда приблизилось мое пятидесятилетие, начал сожалеть, что все эти годы не путешествовал. Разумеется, тогда я был уверен, что жизнь моя клонится к закату, поскольку в те времена человеку редко удавалось прожить больше полувека, и временами мне казалось, что я уже упустил возможность познать этот мир. Я загрустил, окинув взглядом свою жизнь, и понял, что место семейного счастья в ней заняла погоня за наживой. Тогда я еще не ведал, сколько жен у меня будет, сколько странствий мне предстоит, сколько лет жизни мне осталось. Казалось, что жизнь свою я растратил впустую.
Я жил в Лондоне, в прекрасном доме, который был слишком велик для меня одного, а потому я позволил в нем поселиться своему племяннику Тому. Том был моим первым и единственным настоящим племянником - сыном моего сводного брата, которого я привез с собой в Англию в 1760 году - и, как все его многочисленные потомки, парнем непростым: он не выказывал большого интереса к упорядочению собственной жизни, он просто плыл по течению, а время отсчитывало оставшиеся ему часы. Я полагал, что он ждет моей смерти, чтобы наконец получить наследство. Он и не подозревал, что на это ему не стоит рассчитывать. Как–то вечером я сидел дома с Томом - ему в ту пору было лет двадцать - и вздыхал по своей загубленной жизни, и мы внезапно решили отправиться в путешествие.
- Мы могли бы поехать в Ирландию, - предложил Том. - Это недалеко и, должно быть, вполне приятное место. Меня всегда привлекала деревенская жизнь.
Я покачал головой:
- Ну уж нет. Бедная и жалкая страна, к тому же там все время идет дождь. Не подходит для моего характера. Уныние мной овладеет сильнее, чем ныне.
- Может, в Австралию?
- Пожалуй, не стоит.
- Тогда в Африку. Целый неисследованный континент.
- Слишком жарко. Слишком нецивилизованно. Ты меня знаешь, Том, я люблю домашний комфорт. Нет, в душе я европеец. Там я счастливее, чем где бы то ни было. На континенте. Хотя не так уж много я на нем повидал, увы.
- Ну, а я никогда не был за пределами Англии.
- Ты молод, а я стар. У тебя впереди достаточно времени.
Том задумался и ничего не сказал. Куда бы мы ни поехали, мы бы путешествовали за мой счет, так что, возможно, его грызла совесть. А может, и нет.
- Можно и в Европу, - помолчав, тихо сказал он. - Там тоже есть, на что посмотреть. Может, в Скандинавию. Мне всегда нравилось название.
Какое–то время мы обсуждали этот вопрос и наконец решились. Мы проведем полгода в странствиях по Европе, побываем в разных городах, будем любоваться великими памятниками архитектуры, посетим художественные галереи и музеи - у меня всегда были художественные наклонности. Том станет моим компаньоном и секретарем, поскольку у меня по–прежнему останется немало дел. Письма, телеграммы, перевод денег. Том был довольно смышленым парнем - по крайней мере, для одного из Томасов, - и я чувствовал, что могу в этом полностью доверять ему.
Как–то вечером несколько месяцев спустя, когда мы отдыхали на веранде нашего отеля в Локарно, в Швейцарии, после лазанья по горам с несколькими дамами, которые выказали куда больше энергии и стремления к достижению цели, чем мы оба, Том выразил желание посмотреть Францию. Я несколько содрогнулся, ибо это было последнее место на земле, которое я хотел бы посетить, учитывая более чем неприятные воспоминания об этой стране, но он был непреклонен.
- В конце концов, я наполовину француз, - заявил он мне. - Я хочу посмотреть места, где рос мой отец.
- Твой отец рос в Дувре, а затем в маленьком городке под названием Клеткли, - раздраженно ответил я. - Нам следовало остаться в Англии, если ты хотел посмотреть места, где рос твой отец, Том. Он покинул Париж во младенчестве, не забывай.
- Тем не менее, он там родился и там прошли его ранние годы. И мои дедушка с бабушкой - они же оба были французы, так ведь?
- Да, - нехотя ответил я, - полагаю, что так.
- Да и ты сам француз. Ты ведь не бывал там с детства. Разумеется, ты хочешь снова увидеть Париж. Посмотреть, как там все изменилось.
- Город никогда не интересовал меня, Том, - сказал я ему. - Не понимаю, с чего мне туда возвращаться, изображая приступ романтической ностальгии. - Меня не привлекала эта затея, и я задумался, как мне переубедить племянника, - настолько я был уверен, что не желаю возвращаться в эту страну. Стремление узнать побольше о чьем–то прошлом, тем не менее, - очень сильная вещь, и он заявил, что с моей стороны жестоко не давать ему посмотреть на улицы, где мы росли, на город, где жили и умерли мои родители, на место, которое мы покинули, чтобы начать новую жизнь. - А что если я просто расскажу тебе обо всем этом? - спросил я. - Я многое помню о нашем детстве в Париже, если тебе хочется послушать. Могу рассказать, как твой дедушка познакомился с моей матерью, если тебе интересно. Это случилось, когда она выходила из театра, и мальчишка…
- Я знаю эту историю, дядя Матье, - разочарованно перебил меня он. - Ты уже рассказывал мне все эти истории. Много раз.
- Не все, конечно же.
- Ну очень много, во всяком случае. Зачем мне их опять слушать? Я хочу увидеть Париж. Неужели я прошу слишком много? Разве тебе не любопытно, как изменился город за эти тридцать лет? Ты бежал оттуда без гроша за душой - разве тебе не хочется вернуться, когда ты уже преуспел в жизни, и посмотреть, что с ним сталось без тебя?
Я кивнул. Разумеется, он был прав. Вопреки моей воле, в последние годы мои мысли частенько обращались к Франции. Я не был патриотом, но все же оставался французом, и хотя о Париже у меня сохранились одни скверные воспоминания, это был мой родной город. И несмотря на то, что мне до сих пор снились кошмары о нашей тогдашней жизни, о смерти моего отца, дне убийства моей матери и утре казни моего отчима, все же что–то влекло меня туда. Том прав; я хочу снова увидеть Париж. Мы уладили все дела и в конце 1792 года начали медленно перемещаться по Европе, на пару недель останавливаясь в разных интересных местах, и весной 1793–го прибыли в пункт назначения - мой родной город.
Том был парнем кровожадным, и этот порок в конце концов привел его к гибели. Хотя по природе своей не садист - ему недоставало смелости, чтобы самому причинить кому–то боль, - он любил смотреть, как страдают другие, играть роль наблюдателя в чужих несчастьях. Я знал, что в Лондоне он ходил на петушиные бои - после них он возвращался домой с безумными глазами. Ему нравились боксерские матчи и состязания, где людей избивают и калечат. Так что для удовлетворения его извращения Париж 1793 года был подходящим местом.
Бастилия - огромная, вонючая, кишащая паразитами тюрьма, куда новые республиканцы заточили аристократию, - пала в 1789 году, и с тех пор в Париже постоянно происходили демонстрации, вынудившие в конце года короля Людовика XVI и его семейство покинуть город. В начале 1790–х Национальная ассамблея все сильнее давила на короля, вынуждая его принять их конституцию и провести реформы, которые должны были ограничить его абсолютную власть; стало ясно, что Террор не за горами. В 1792–м, за год до нашего приезда в город, доктор Жозеф–Игнас Гильотен убедил Национальную ассамблею внедрить изобретение - сделанное не им, а его коллегой Антуаном Луи, - для расправы над преступниками, и вскоре после этого на площади Согласия была установлена машина смерти, которой на следующие несколько лет покорились все горожане.
Весной 1793 года мы с Томом прибыли в город, где царил дух подозрений, предательства и унизительного страха. Короля уже обезглавили, и, въезжая в Париж, я ощутил странное безразличие к городу, не оправдавшему моих ожиданий. Я думал, что возвращение из долгого изгнания взволнует меня - теперь, когда я уже не жалкий сирота, который шарит по чужим карманам, поскольку для него это единственный способ выжить, а преуспевающий делец, многого добившийся в жизни и ставший состоятельным человеком. Я думал о своих родителях, иногда о Тома, но Доминик не вспоминал, поскольку наши отношения начались в Англии и, хотя мы родились в одном городе, мы никогда не встречались во Франции и редко говорили о ней.
Мы поселились в пансионе на окраине города, и я настоял на том, чтобы остаться там примерно на неделю, а затем отправиться на юг, чтобы исследовать ту часть страны, в которой я прежде не бывал.
- Ты же чувствуешь, да? - спросил Том, в первый день входя в мою комнату; от возбуждения его густые темные волосы стояли дыбом на голове. - Атмосферу. В воздухе витает запах крови.
- Очаровательно, - пробормотал я. - Один из самых приятных аспектов жизни современного города. Им непременно следует вставить эту фразу в путеводитель. Это сделает ваш отпуск поистине незабываемым.
- О, перестань, дядя Матье, - сказал мой племянник, прыгая по комнате, как щенок, которого только что выпустили из крошечного садика в огромный парк. - Тебя не может не волновать, что ты здесь, к тому же - в такое важное время. Разве у тебя нет никаких чувств к Парижу? Вспомни, как ты здесь рос.
- Мы были бедны, разумеется, но…
- Вы были бедны, поскольку никому не хотелось вас кормить. Все шло богатеям.
- У богатых просто все и так уже было. Так устроен мир.
Он пожал плечами, разочарованный моим нежеланием вступать в дискуссию.
- Какая разница, - сказал он. - Аристократы забирают все, оставляя других ни с чем. Это несправедливо.
Я поднял брови. Революционных наклонностей за Томом я никогда не замечал. На самом деле, я был уверен, что если бы ему дали шанс, он был предпочел прожить жизнь состоятельного, праздного, пьяного аристократа, нежели бедного, вонючего, трезвого крестьянина, несмотря на все свои идеалы. Однако, сейчас, по прошествии лет, я подозреваю, что его убеждения - почему у них это есть, а у нас нет? - были довольно искренни в теории, хоть и вряд ли применимы к нему лично, с комфортом и без возражений живущему на мои деньги.
Вскоре после нашего приезда мы познакомились с Терезой Нант: ее родители владели пансионом, в котором мы жили. Темноволосая девушка лет восемнадцати, единственный ребенок в семье, что явно ее раздражало, поскольку ей приходилось помогать родителям. Я подозревал, что в лучшие времена семейство Нантов нанимало горничных и поваров, ибо в лучшие времена в пансионе могло разместиться до тридцати постояльцев. Сейчас же приезжих в городе по очевидным причинам стало гораздо меньше, и в пансионе жила лишь пожилая французская пара, которая давно здесь обосновалась, да пара заезжих торговцев и мы с Томом. Тереза вечно бродила по дому с хмуростью на лице и отвечала родителям односложным ворчанием. Все приучились не просить того, чего не было на тарелке, когда подавали еду, опасаясь, как бы обед сам по себе загадочным образом не оказался на коленях у постояльца.
Настроение девушки существенно улучшилось, когда она подружилась с моим племянником. Сперва сложно было заметить хоть какие–то признаки того, что она смягчилась, но мало–помалу через пару недель она стала встречать нас за ужином почти с улыбкой. Утром завтрак мне подавался со словами "приятного аппетита", а когда однажды вечером она предложила наполнить нам бокалы вином, это показалось мне настоящим подвигом. Я решил, что она не прочь поддержать беседу.
- А где же мсье Лафайет с супругой? - спросил я о пожилой паре, делившей с нами кров. - Неужели они решили отправиться на вечернюю прогулку?
- О, а вы не знаете? - откликнулась Тереза, поставив бутылку с вином на буфет и проведя по ней пальцем: нет ли пыли? - Они нас покинули. Уехали в провинцию, я полагаю.
- В провинцию? - удивился я: между нами четверыми успела завязаться неловкая дружба, и меня поразило, что они уехали, не попрощавшись. - А надолго? Я полагал, они останутся здесь, пока их не облекут в саваны.
- Они уехали навсегда, мсье Заилль, - ответила она.
- Матье, прошу вас.
- Упаковали багаж сегодня рано утром и сели в почтовую карету на юг. Странно, что вы не слышали, как они уезжали. Мадам так ругалась насчет того, кто должен нести ее чемоданы. Я ей сказала, что за некоторые вещи мне платят, а за другие нет, но она…
- Я ничего не слышал, - оборвал я ее жалобы, и резкость моя заслужила гневного взгляда. Том закашлялся, чтобы сгладить неловкость, и посмотрел на нее.
- По крайней мере, у вас появится больше времени. Не нужно кормить два лишних рта, - сказал он, но Тереза не отводила от меня взгляд еще мгновение, а затем улыбнулась моему племяннику:
- Это не беда, - сказала она, будто он утверждал обратное. - Мне здесь нравится.
Вырвавшийся у меня смешок, который я поспешно придушил в горле, заслужил еще один неодобрительный взгляд - глаза Терезы сузились в щелочки, пока она думала над ответом. Я решил пойти на примирение.
- Почему бы вам не присесть? - сказал я, вставая и выдвигая кресло между нами с Томом. - Выпейте бокал вина. Ваш рабочий день, должно быть, уже закончился.