Я взял ее двумя пальцами: серенькая, измятая до ветхости, с опушкой по истертым краям и, очевидно, оторванная от края большего по размеру листа бумаги. Ее испещряли мельчайшие, старательно выведенные буковки. Я развернул бумажку: она сплошь была покрыта рукописным текстом, который начинался с верхнего левого угла одной стороны и заканчивался печатными буквами подписи в правом нижнем углу оборотной.
Подпись гласила: ЗЕБ.
Я сел за стол и принялся читать.
Привет, Маркус!
Я тебя знаю, а ты меня - нет. Все три месяца, минувшие со дня взрыва моста Бэй-бридж, я просидел в тюрьме на Острове Сокровищ. Я тоже был на прогулке, когда ты заговорил с той азиаткой, и видел, как тебя замесили. А ты молодец, не струхнул.
На следующий день у меня лопнул аппендикс, и после операции я очутился в изоляторе. На соседней койке со мной лежал парень по имени Даррел. У нас обоих лечение слишком затянулось, и к тому времени, как мы полностью оклемались, им уже было стремно выпускать нас на волю.
И тогда нас решили конкретно сдать в камеру хранения, то есть принялись шить дело. Допрашивали каждый день - ты знаешь, каково это, опускают по полной программе. Так вот, представь, что тебя мурыжат месяцами. В конце концов нас вместе сунули в одну камеру, естественно, с прослушкой, так что мы если базарили, то не по делу. Зато по ночам мы сдвигали наши подстилки и тихонько перестукивались азбукой Морзе (я не сомневался, что мое давнее увлечение радиолюбительством пригодится в жизни).
Поначалу на допросах нам гнали одно и то же фуфло, типа кто взорвал, как взорвал. Потом вдруг разговор зашел об икснете, и пошло-поехало. Мы в натуре вообще не в курсе, но они уже с нас не слезали.
Даррел сказал мне, что на допросе перед ним разложили арфидные клонеры, иксбоксы и прочие девайсы и стали допытываться, кто занимается их модификацией и где этому обучают. А еще Даррел рассказал о ваших играх и разных примочках, которыми вы пользовались.
Дээнбисты особенно интересовались нашими знакомыми и все спрашивали - кто ваши друзья, что можете о них сообщить, каковы их политические взгляды, есть ли у них проблемы в школе или с законом.
Мы прозвали эту тюрьму "Гуантанамо". Прошла неделя, как я выбрался оттуда, но там остается еще немало ребят и девчонок, чьи родители даже не подозревают, что их дети живы и находятся совсем рядом, посреди залива. В тихую ночь туда доносятся людские голоса и смех с городской набережной.
Я сделал ноги на прошлой неделе. Как - не скажу. Если эта записка попадет в чужие руки, лазейка может закрыться, и ею не воспользуются другие.
Даррел объяснил мне, как разыскать тебя, и взял с меня слово, если вырвусь на свободу, рассказать тебе обо всем. Я выполнил обещание и теперь сматываю удочки отсюда и вообще из Штатов. Гори они синим пламенем!
Не сдавайся. Они тебя боятся. Надери им задницу и за меня тоже. Не попадайся.
ЗЕБ
Дочитывать до конца мне мешали застилающие глаза слезы. У меня на столе всегда валялась пластмассовая зажигалка, с помощью которой я обычно расплавлял изоляцию на кончиках проводов. Я откопал ее среди прочего барахла и поднес к записке, понимая, что мой долг перед Зебом - не позволить чужим глазам увидеть ее, иначе веревочка могла потянуться за ним, куда бы он ни уехал.
Я держал огонек зажигалки перед запиской и не мог заставить себя сделать это. Даррел.
Из-за бестолковой суеты последних дней, связанной с икснетом, Энджи и ДНБ, я совсем позабыл о своем друге. Он превратился в призрака, в воспоминание, словно переехал жить в другой город или за границу по школьному обмену. И все это время его допрашивали, требовали выдать меня, заложить икснетовцев, джамеров. Все это время он никуда не уезжал, его держали совсем рядом, на заброшенной военной базе Острова Сокровищ, примерно на полпути через разрушенный пролет моста Бэй-бридж. Так близко, что я мог запросто доплыть до него.
Я погасил зажигалку и перечитал записку, но теперь уж не удержался и заревел, как пацан, всхлипывая и обливаясь слезами. Неожиданно ко мне вернулись все испытанные мной тогда ощущения - унижение на допросах, проводимых дамой с топорной стрижкой, мои джинсы, вонючие и заскорузлые от высохшей мочи.
- Маркус?!
В распахнутой двери комнаты стояла мама и смотрела на меня встревоженными глазами. Сколько времени она наблюдает мою истерику?
Я утерся всей пятерней и, хлюпнув носом, проглотил сопли.
- Привет, ма.
Она подошла и обняла меня.
- Что с тобой? Записка лежала на столе.
- Это от твоей девушки? Вы не поладили?
Мама сама предоставила мне удобную возможность свалить все на ссору с Энджи, после чего она просто ушла бы, оставив меня в покое. Я открыл рот, чтобы подтвердить ее догадку, но вместо этого выпалил:
- Я был в тюрьме. После взрыва моста. Все эти дни меня держали за решеткой.
Тут я начал издавать звуки, не имеющие ничего общего с моим голосом. Скорее, это были какие-то звериные стоны вроде ослиного рева или кошачьего мява по ночам. Меня била дрожь, грудь моя судорожно вздымалась, спазмы больно сдавливали горло.
Мама пересадила меня на кровать, крепко прижала к себе, будто, как в детстве, хотела взять на руки, и принялась покачиваться вместе со мной, гладить по голове, приговаривать на ухо что-то успокаивающее. Постепенно я перестал трястись и всхлипывать.
С последним судорожным вздохом я отпил из поданного мамой стакана воды. Потом она устроилась на стуле напротив меня, и я рассказал ей все.
Все без утайки.
Ну, или почти все.
Глава 16
Сначала мама слушала с испуганным видом, но мало-помалу стала приходить в ярость. Под конец она совершенно потеряла дар речи и сидела с ошеломленно раскрытым ртом, внимая моим откровениям о допросах, о том, как со связанными руками я писал себе в штаны, о мешке на голове, о Дарреле. В зазершение я показал ей записку Зеба.
- Ради чего?!
В этом вопросе для меня сосредоточились все обвинения, выдвинутые мною в свой адрес бессонными ночами; каждое малодушно упущенное мгновение истины, которую я мог поведать миру; и цели моей нынешней борьбы, и причины появления на свет икснета.
Я набрал полную грудь воздуха, пересиливая волнение.
- Мне пригрозили тюрьмой, если проговорюсь. Обещали упечь навсегда. Я… мне было страшно.
Мама долго молчала, потом спросила:
- Отец Даррела знает?
Меня будто обухом по голове ударило. Отец Даррела! Он, наверное, давно решил, что его сына нет в живых.
А разве это не одно и то же? Неужели ДНБ отпустит Даррела на свободу после трех месяцев незаконного заключения?
Но Зеб же выбрался оттуда. Может, и Даррелу удастся. А мы в паре с икснетом пособим ему.
- Отцу Даррела ничего не известно, - признался я.
Теперь плакала мама. Ей, как истинной британке, это давалось с гораздо большим трудом. Она издавала тихие, икающие звуки, и слышать их было мучительно.
- Ты должен рассказать ему, - с трудом произнесла мама. - Должен!
- Я расскажу.
- Но сначала пусть твой отец обо всем узнает.
Рабочий день папы больше не заканчивался в один и тот же час. После консультаций - у его клиентов в Силиконовой долине заметно прибавилось заказов, поскольку дээнбистам требовалось перерабатывать все больше электронной информации со всего полуострова - ему приходилось преодолевать неблизкий путь до Беркли, так что домой он мог вернуться в любое время между шестью вечера и полуночью.
Но сегодня мама позвонила ему и велела отправляться домой немедленно. Видимо, папа пытался возражать, поэтому она повторила твердым голосом: немедленно!
Когда он приехал, мы все расположились в гостиной вокруг кофейного столика, в центре которого лежала записка Зеба.
Рассказывать во второй раз оказалось много легче, наверное, потому, что тайна перестала быть тайной. Я ничего не приукрасил, ничего не скрыл, а просто облегчил душу.
Хорошо знакомое выражение "облегчить душу" до сегодняшнего дня не имело для меня никакого значения. Только теперь мне стало понятно, как тяжело носить в себе бремя невысказанного, как терзала мою душу тайна, как отравляла сознание страхом и стыдом, заставляя меня быть таким, каким я заслуживал презрение Энджи.
Папа слушал молча, с каменным лицом, напряженно выпрямившись, будто шест проглотил. Я протянул ему записку Зеба, он прочитал ее дважды и медленно вернул на столик.
После этого встал, покачал головой и направился к двери.
- Ты куда? - с тревогой спросила мама.
- Прогуляюсь, - с запинкой ответил папа надломленным голосом.
Мы с мамой смущенно переглянулись и остатись ждать его возвращения. Я попытался вообразить, что сейчас творится в отцовской голове. После взрывов он стал другим человеком, и, по словам мамы, перемена произошла в те дни, когда оба прощались со мной, думая, что я погиб. Отец придерживался твердого мнения, что террористы чуть не убили его сына, и ненавидел их до безумия.
До такой степени безумия, что послушной маленькой овечкой становился в стадо и выполнял любые указания ДН Б, позволял погонять, контролировать себя.
Но теперь он знал, что дээнбисты бросили меня за решетку, что в "Гуантанамо" они держат в заложниках других детей города Сан-Франциско. Теперь для меня все стало на свои места. Ну конечно, ведь и меня с мешком на голове тоже отвезли на Остров Сокровищ! Куда еще можно доплыть от Сан-Франциско на катере за десять минут?
Вернулся папа. В таком взбыченном состоянии я его еще никогда не видел.
- Ты должен был сразу рассказать мне! - зарычал он с порога.
Мама поспешно шагнула между нами.
- Не надо перекладывать вину на Маркуса, - сказала она. - Виноваты те, кто похищает и запугивает людей.
Папа мотнул головой и даже притопнул с досады.
- Я не перекладываю вину на Маркуса. И прекрасно понимаю, кто виноват. Я виноват! Я и проклятый ДНБ. Так, обувайтесь и одевайтесь, мы уходим!
- Куда?
- К отцу Даррела. А после навестим Барбару Стрэтфорд.
Это имя показалось мне знакомым, но я не помнил, где его слышал. Может, одна из давнишних родительских приятельниц, просто имя вылетело из памяти?
Мы ехали к дому Даррела. Я всегда чувствовал себя неловко в обществе его отца, бывшего военно-морского радиста, который и у себя в семье установил порядки, как на боевом корабле. Даррел с малолетства знал азбуку Морзе, чему я всегда завидовал. Именно поэтому послание Зеба не вызывало у меня сомнений. Однако, помимо азбуки Морзе и других клёвых примочек в том же духе, отец Даррела установил в доме железную армейскую дисциплину, такую же бессмысленную, как казарменные "отбивы" для одеял заправленных солдатских коек или обязательное бритье два раза в день. Тут уж Даррелу не позавидуешь.
Когда его матери обрыдло жить в казарме, она уехала к своим родителям в Миннесоту. Даррелу к тому времени исполнилось десять лет. С тех пор он навещал мать в летние и рождественские каникулы.
Я сидел на заднем сиденье папиной машины и смотрел ему в затылок. Мне было видно, как напряжены мышцы у него на шее и играют желваки, когда он яростно стискивал зубы.
Мамина ладонь лежала у папы на руке, а вот меня успокоить и ободрить было некому. Если б я мог позвонить Энджи! Или Джолу. Или Ванессе. Наверное, я так и сделаю - пусть только закончится этот тяжелый день.
- Представляю, как он сходит с ума от мыслей о сыне, - сказал папа, вращая руль на головокружительном серпантине дороги, взбирающейся по склону горы Твин-Пикс к небольшому двухэтажному дому отца Даррела. Свет фар упирался в обычный для ночного Сан-Франциско туман, окутывавший раздвоенную горную вершину. Каждый раз на очередном вираже за окошком внизу передо мной открывались чаши долин, наполненные мерцающими и дрожащими сквозь дымку россыпями огоньков большого города.
- Этот дом?
- Да, - подтвердил я, - этот. - Я безошибочно узнал дом, в котором за долгие годы бывал многократно, хотя с последнего раза минуло несколько месяцев.
Втроем мы вышли из машины и некоторое время неподвижно стояли, выжидая, кто возьмет на себя смелость позвонить в дверь. К моему удивлению, это сделал я.
Затаив дыхание, мы молча постояли еще с минуту. Я опять нажал кнопку звонка. Машина отца Даррела стояла в проезде к дому, в гостиной горел свет. Я уже собирался позвонить в третий раз, но тут дверь отворилась.
- Маркус? - Я помнил отца Даррела совершенно иным. Сейчас он был небрит, в домашнем халате, с покрасневшими глазами и отросшими ногтями на пальцах босых ног. Тело обрюзгло и прибавило в весе, под твердой челюстью морского волка вырос вялый второй подбородок. Поредевшие волосы свалялись и торчали клочками.
- Здравствуйте, мистер Гловер, - сказал я. Мои родители подошли и встали у меня за спиной.
- Привет, Рон, - сказала мама.
- Здорово, - сказал папа.
- И вы здесь? Чего вам?
- Может, пригласишь в дом?
Гостиная выглядела, словно из телевизионного репортажа о брошенных детях, проживших взаперти целый месяц, пока им на помощь не пришли соседи: повсюду валялись пустые коробки из-под замороженных продуктов и бутылки из-под сока, пивные банки, миски с заплесневевшими остатками какой-то кашицы и старые газеты. Под ногами что-то хрустело, разило кошачьей мочой, хотя и без нее смрад стоял, как в туалете автобусной станции.
Продавленная от постоянного лежания кушетка была застелена грязными простынями и двумя подушками с посеревшими наволочками.
Мы остановились, ошеломленные этим зрелищем, от смущения забыв о цели нашего прихода. Отцу Даррела, очевидно, хотелось только одного - провалиться сквозь землю.
Он медленно наклонился, отогнул угол простыней на краю дивана, потом такими же неловкими движениями освободил сиденья двух стульев от продуктовых упаковок и одноразовых тарелок, отнес их на кухню и, судя по звуку, свалил где-то в углу прямо на пол.
Мы с опаской расселись на расчищенных местах. Вернулся отец Даррела и тоже сел.
- Извините, - угрюмо сказал он, - но мне нечего предложить вам, даже кофе не осталось. Продукты подвезут только завтра.
- Рон, - начал папа, - мы приехали, чтобы сообщить тебе кое о чем. Новость не из легких, так что приготовься.
Пока я говорил, мистер Гловер ни разу не шелохнулся. Он взял записку Зеба и прочитал, но, похоже, ничего не понял и перечитал сначала. Потом вернул ее мне.
Его стала бить дрожь.
- Мой сын…
- Даррел жив, - ответил я, не дожидаясь завершения вопроса. - Даррел жив и находится в тюрьме Острова Сокровищ.
Он прикусил зубами стиснутый кулак, и страшный, нечеловеческий стон вырвался у него из груди.
- Одна моя хорошая знакомая работает в "Бэй Гардиан", - поспешно сказал ему папа. - Расследует всякие темные дела.
Так вот почему мне знакомо имя Барбары Стрэтфорд, подумал я. Очень часто корреспонденты бесплатного еженедельника "Бэй Гардиан" переходят работать в крупные газеты или интернетовские издания, но только не Барбара Стрэтфорд, одна из его старейших сотрудниц. У меня сохранилось смутное детское воспоминание о том, как она ужинала вместе с нами.
- Мы договорились о встрече и сейчас направляемся к ней, - добавила мама. - Если хочешь, присоединяйся к нам. Она должна знать о том, что пережили наши дети.
Мистер Гловер закрыл лицо руками и несколько раз глубоко вздохнул. Папа положил было руку ему на плечо, но тот резким движением отбросил ее.
- Мне надо привести себя в порядок, - сказал мистер Гловер. - Подождите здесь, я скоро.
Он спустился в гостиную другим человеком - чисто выбрит, волосы при помощи геля гладко зачесаны назад, одет в отутюженную военную форму с полоской ленточек боевых наград на груди. Мистер Гловер остановился на последней ступеньке лестницы и смущенно сказал:
- К сожалению, это единственная чистая одежда, какая у меня осталась. Но, мне кажется, для сегодняшнего случая подойдет. Ну знаете, если ей понадобится фотографировать для газеты.
Мистер Гловер сел спереди рядом с папой, а я устроился у него за спиной и всю дорогу вдыхал запах пива, которым он, похоже, пропитался насквозь.
Мы подкатили к дому Барбары Стрэтфорд уже к полуночи. Она жила за городом, в Маунтин-Вью. Пока мы мчались по сто первой автотрассе, никто не произнес ни слова. По краям дороги тянулись современные жилые строения со всякими технологическим наворотами.
Эта часть зоны залива отличалась от района, где жили мы, и больше походила на пригородную Америку, какую можно видеть по телевизору: кучки типовых домов, выросшие на загородных шоссе, микрорайоны и целые городки, в которых не увидишь бомжей, толкающих перед собой по тротуару магазинные тележки с барахлом, - тут и тротуаров-то не было!
Пока мы поджидали мистера Гловера у него дома, мама по телефону предупредила Барбару о нашем визите. Она была так взволнована, что начисто позабыла о британской чопорности и не постеснялась поднять журналистку с постели. Мама категорическим тоном заявила, что им надо срочно поговорить и обязательно с глазу на глаз.
Низкий, одноэтажный дом Барбары Стрэтфорд сразу напомнил мне жилище семейства Брэди из популярного комедийного телесериала. Перед ним расстилался ухоженный газон абсолютно правильной квадратной формы и возвышалась кирпичная стена, заслоняющая дом от дорожного шума. Она была выложена плиткой с абстрактным рисунком, а позади нее стояла мачта со старинной дециметровой телеантенной. Мы обошли стену и увидели, что в доме уже зажжен свет.
Дверь отворилась прежде, чем мы успели позвонить. Барбара Стрэтфорд была примерно одного возраста с моими родителями, высокая, худощавая, с орлиным носом и проницательными глазами, окруженными множеством смешливых морщинок. Одета в хипповые джинсы, какие я видел в одном из бутиков на улице Валенсии, и длинную, до бедер, просторную индейскую блузу. Она носила круглые очки, бликующие в свете из прихожей.
При виде нашей делегации Барбара скупо и немного растерянно улыбнулась.
- Я смотрю, вы ко мне всем кланом, - сказала она. Мама кивнула:
- Через минуту поймешь почему.
Из-за папиной спины выступил мистер Гловер.
- О, вы даже подключили военно-морские силы?
- Не гони лошадей.
Мама представила мистера Гловера, и мы все поздоровались с Барбарой за руку. У нее были длинные, сильные пальцы.
В обстановке дома господствовал минималистский японский стиль. Немногочисленная низенькая мебель с точно выверенными пропорциями, большие глиняные горшки с упирающимися в потолок стеблями бамбука; на гладкую поверхность мраморного постамента взгромоздилась громадная ржавая железяка, похожая на кусок дизельного двигателя. Мне нравится, решил я про себя. Старые мореные половые доски отшлифованы, но не обработаны шпаклевкой, так что из-под лака видны все трещины и щели, и это мне действительно понравилось, особенно когда я прошелся по полу в одних носках.
- У меня кофе варится, - сообщила Барбара. - Кому налить?
В воздух поднялись четыре руки. Я с вызовом посмотрел на родителей.
- Понятно, - сказал Барбара.