– Вот и вывод: никакой я не стратег, а простой чудик.
Он сдавил голову руками и стал кататься в припадке по траве, пока не ударился о дерево, у которого лежали измождённые темнотой светлячки.
ЧАСТЬ II
СВЯЗИ ПОЛЕТЕЛИ Ощущение краха
Солнце оставалось на поверхности гор, катались лучи по лесам, бродили творожковые облака туда-сюда в поисках то ли зрителей, то ли низких температур – желая дождём стать, но как это: из творожка – в дождь; так и бродили. У неба глаз широкоугольный, что видело, то и пело, пело-карпело, потому что как объяснить, как небо поёт?! Под этот концерт раскраивались декорации тоже: солнце вспыхивало – фотоотчёт, просыпались вулканы, безобразничали – в самолёты курили, приходила вода во весь рост, каланча-поэт с японским псевдонимом Цунами , – с ног сбивала метафорами.
История через природу крепла, связи между городами, общие трауры… И всё бы пережить, но только руки мёрзли – какие там ледники! В ладонях солифигусы таяли, снежные черви утекали, рыдали собой, оставшись необъяснёнными. И сколько ведь всего ещё тут не повыведали: и афазию, и квазары, и стерхъ, но он включился всё же – спусковой механизм. Ниос – озеро вздымалось и глушило людей, как рыбу, шаром тужился Моноун, но это последние домашние вечеринки. Дальше началась парапатия, конечность: связи развалились – какие-никакие, но вместо этого установилось новое – никто не умел понять, что это такое.
…Мальчик, не сильно маленький, но в меру большой, детский обычный мальчик комочком сидел на горке. Он сидел на горке, не гудел, не капризничал, но тёр хлопотливо листик индигоферы, ожидая чудесного появления синего. Он старательно выманивал наружу этот энергичный диапазон, даюгции силу всякому, кто с ним поладит, но вытащить синий не так-то просто было, сколькие вырастали вот так, в бесславной охоте на индиго…
Он ждал, когда краска на палец выйдет, но краски не было ни на взгляд, и тогда он переключился понемногу на другое: в ухе поковырялся, потом осмотрел пейзаж не как больного, но общую панораму взял. Вот тут и началось: мальчик вдруг выкатил глаза, выгнул шею, загнул брови, отбросил резко свой лист, с горки метнулся и побежал куда-то вбок по периметру. Там стояла женщина в платочном платье, вела хозяйство. Мальчик потянул целеустремлённо за тканевый подол, желая привлечь внимание.
– Мам, смотри, Тиба убегает!
Женщина улыбнулась и продолжила наглаживать складки на белоснежной рубашке, прибитой к столу на экзекуцию "равнение".
– Ну мам! Иди посмотри, сначала Тиба убежала, а потом ещё и соседняя, Липса, обе они!
– Милый, ты бы лучше уроки поучил.
– Я поучил! Ну прошу тебя, посмотри-посмотри!
– Ладно, иду.
Мать снисходительно потрепала маленького фантазёра по волосам, выключила утюг и пошла влекомая цепкой ручкой во двор.
– Показывай теперь.
– Вон.
Её взгляд прошёл точно по его указательному пальцу, сдвинулся по прямой внутрь пространства и упёрся неуверенно в то место, где была пустота, то есть не совсем пусто – небо и солнце…
– Мам, ты всё пропустила, – сказал ребёнок полуплача.
Женщина сначала как будто в замешательстве пребывала, никак не могла то понять. Она нервно так примяла к себе сына, выгладила по макушке и спросила медленно, с претензией на равнодушие:
– Милый, а где горы?
– Они растаяли и утекли, мам, я же говорил!
Теперь один кадр на четыре расслаивался, событие, как желе, носилось, заражая вибрацией каждый встречный предмет, объекты все.
– Мигом! На крышу! – крикнула женщина.
Они подтащили лестницу – она стояла у подсобки без дела, подпёрли бочкой какой, канифолью, булыжником и полезли на самую верхушку красно-бежевого наследного дома, поползли ногами по ступенькам, карабкаться принялись – и всё ради того, чтобы увидеть, что происходит на той стороне события.
Женщина первой достигла высоты, она встала там, ладонь над бровями, нос приподнят, и что-то хотела сказать, но речь перешла в бормотание сначала, потом в крик:
– Горы! Утекают… Что же это?
Женщина осела на свой платочный юбочный узор.
– А там папа у нас, – проговорил мальчик участливо.
– Божечки!
Она вскочила, сбежала быстро вниз, вещи собрала, не забывая про кофту, кофту прихватила (вдруг холод к тому же: тепло придётся искать помимо выхода), схватила это и понеслась куда-то. Она бы полетела даже, вывела тело в машуще-реактивный полёт, подняла и приземлила, она бы могла, но вот эти препятствия, этот мелкозанудный тупик – холм, расстояние, отсутствие веры в воображении…
Женщина металась между вещами, пока всё не бросила и побежала по направлению к той напряжённой диаметральной пустоте, как к пытке, которая врезалась не по счетам в её жизнь, будто лезвием отсекла мечты, как ущербные особи из популяции мысленных прообразов реальности. Прошлое тут же каталось отрубленное. Она бежала по дороге, и миллионы людей также бежали по дороге, носились, как атомы, выведенные из состояния нейтральности, переставая понимать, кто они, куда бегут, лишь удерживая интуитивно направление импульса, вторгающего их в сущую неопределённость.
…Теперь понятно стало, что с какого угла не смотри, а люди есть конусообразные города. Внутри у них лембра. Это то, во что они складывают свою жизнь, в основе – точки статуса, а по ним наполнитель течёт и проистекает. Каждый человек – есть его же предок, человек не способен сам освободиться от судьбы, хотя судьба и лембра из одного корня растут, но люди на это обычно внимания не обращают, и многие связи им не видны.
Например, человек не приучен ждать катастрофы. Человек думает, что в любой момент сможет спрятаться, может встать за дерево, и тогда его не прибьёт ничем, и сможет он там простоять, сколько надо, и не назовёт это чудом, а скажет только: "Вот оно, древо жизни" – и будет уважать его как старшего. И что бы ни было: вода ли, солнце, град горизонтальный, полюсов сдвижение, – только за деревом этим и получится спрятаться, так люди задумали… Люди задумали и успокоились, никто не начнёт искать эти деревья заранее… Никто не будет искать до того, как упадёт первая градинка.
Деревья ещё не ищут, а связи уже полетели. Связи летели, и руки продолжали падать. Руки падали и падали, как будто плечи их держать не хотели уже или эпидемия тоски, но любой из людей (назовём его Маленький Глоп) так не думал, он ходил сперва со специальными палками и всем эти руки опущенные палками поднимал. Он так начинал бойко, даже целую организацию создал, но потом ему осточертело, и он палки выбросил и сам руки опустил – сначала попробовал, как оно так, а потом и приспособился. Руки опущенные намного легче иметь, чем какие-то ещё, и не нужны действия лишние, они не выходят просто: здороваться, обнимать, прибивать к гвоздю картину – вешать – очень сложно с опущенными руками.
Конечно, давно открылись павильоны специальные, где можно было пиво пить трубочками, там везде торчали трубки из колб, и можно было любой напиток потянуть оттуда и потом глотать-глотать. Это очень нравилось людям – тянуть, и постепенно рты у них стали такие маленькие-скомканные, а говорили они – как на дуде играли – очень узкие звуки. Маленький Глоп сначала со стаканами ходил – стеклянными кругами выпуклыми открывал людям рты, а некоторых даже стыдил за узкоротость, но потом ему осточертело, и он тоже стал трубочками тянуть, сначала пиво только тянул, а потом и пюре яблочное, и лукат, и куки.
Капитальная перемена произошла с Глопом, когда он осязательно нашёл на голове волосы. То есть они и раньше были, но он их как-то не замечал, что ли, упускал из виду, а теперь вот нашёл и так этому обрадовался, что стал ходить по улицам и рассказывать людям, что у них есть волосы. И люди так искренне удивлялись, а потом очувствичивали кожу головы и восклицали, что там растёт что-то. Глоп было подумал, что выискал, наконец, своё призвание, что теперь до конца жизни будет вот так к людям подходить и про волосы им, но тут такая оказия случилась. Как-то он рассказывал одному, что у него на голове, и в тот самый момент, тогда прямо, ему это осточертело, и он уже не мог больше про волосы говорить – как оборвалось.
Но обрывать начали чуть позже, стали обрывать на полу фразе, и всё так это смешно показалось, и люди так полюбили обрывать, что Глоп тоже не удержался и пообрывал: фразы новые получались ироническими очень, а это же так весело – иронические фразы создавать, это очень развлекает хорошо, особенно когда руки опущены и нельзя обрывать что-то ещё по примеру предков ( ромашки, заусеницы, звонки).
И Глоп словарь даже хотел составить – словарь правильных обрываний, но потом снова что-то у него такое приключилось с привычкой – сработала, и он понял, что сейчас вот-вот осточертеет, поэтому перестал обрывать и подумал, что больше никогда ни во что такое не встрянет. Так он подумал бы, но тут откуда-то партию новых дел привезли, и Глоп в них как-то машинально так встрял, и это его заинтересовало очень – встряние, к тому же все остальные были тоже встряты в дела, и это было очень весело, когда все что-то одно делали.
Так появлялась история, в которую все входили; конечно, они и представить себе не могли, что куда-то входят, но всё же входили, вот так прямо и входили: с опущенными руками, с ртами скомканными, оборванные на полу фразе, встрявшие во всё. И Глоп тоже входил, хотя он чаще всё сидел или спал, но даже тогда входил, и если бы он узнал, что входит, то, конечно бы, загордился этим, потому что как же это здорово – входить. И это единственное, что никогда не может осточертеть, – вхождение, особенно если не знаешь, что входишь.
Глоп рад был не поймать эти мысли в своей голове – он уже давно начал не выходить из положенных рамок, поэтому думать о том, чтобы не выходя ещё и войти, ему бы не удалось точно. Посему он просто не выходил и не думал и в этом состоянии преуспешно жил, пока в один момент ему не осточертело и это (жить), и тогда он попробовал переключиться, но стало так холодно, что он передумал переключаться и просто исчез, лопнутый собственными осточертелостями. Впрочем, даже в состоянии изчезнувшего Глоп не утратил своей энергии и время от времени наведывался в чужие жизни, чтобы начать всё заново уже там: опускание рук, узкоротость, обрывки… И так появлялась параллельная история – история несуществования сама по себе тоже не существующая, но оттого не менее любимая несуществующими историками, никогда не узнающими о палках для поднимания рук, которые Маленький Глоп носил с собой, пока ему впервые не осточертело…
…Сэвен открыл глаза и увидел, как вокруг броны, изумлённые, вытирают мокрые головы. Он впервые провёл такой эксперимент – перетащил фабрику истории в комнату смысла, и теперь они вместе с историками гипертрофировали мысли по сюжету. Это вышло всё: катуши с историей были переполнены, нити смысловые напряжены, и теперь Сэвен мог выявлять связи между тем и тем, просматривая маары подробно не из себя, но со стороны.
На сегодня они закончили, Сэвен проводил историков и сам тоже решил тут не задерживаться, расшифровывание на потом отложить: желалось домашнего корневина и немного поспать перед следующим просмотром. Придя домой, он встретил там любимого своего БомБома, хотел ему улыбнуться, но на том лица не было.
– Что случилось?
Хамернап ничего не сказал, а вместо этого протянул раскрытую ладонь. На ней лежала обычная щепка.
– Что это? – спросил Сэвен.
– Картонная босния, – сказал смущённо хамернап.
– Что?
– Босния… картонная.
– Но это не может быть босния! – раздражённо отрезал стратег.
– Вот именно.
БомБом сел около самой ближней печки, положил рядом свою боснию, потом закрыл голову руками и так зарыдал, что даже лицо проступило.
– Никто не понимает. Но буквы… что-то случилось.
– Что-то с буквами?
– Да, буквы. И слова тоже…
– Кажется, я начинаю понимать, – прошептал Сэвен, потрепал хамернапа за плечо сочувственно и двинулся в сторону открытого леса.
ПЕЛСО Слова сломались
Если все остальные существа произошли от шороха, который влетает в неожиданно распахнутую форточку, то это, кажется, появилось само по себе или вылезло из тряпочки, в которую молчат, или произросло на пустом месте, где никто не спотыкался. В общем, оно взялось откуда-то, отряхнулось и полетело искать свои уютные щёлки. Благо, таковых в местности Мимида, что на правой стороне Корсетного города, было навалом и даже с горочкой. Проникая в первую скважину, оно основательно нахохлилось, распушилось и в таком виде полезло в прорезь под лохматыми ресницами.
Девочка зажмурила глаза, чихнула и больше никак не отреагировала. Однако через несколько шагов ей захотелось обернуться и обратить внимание на пучеголового мальчика Фонарданта, что вечно забывал где-то лампочки и в итоге вворачивал словечки, отчего местность в его районе выглядела особенно концептуально. Мальчик показался девочке на редкость особенным и, не раздумывая, она прыгнула на него, потому что он был картонкой, а она была куском пирога (по крайней мере, сейчас оба были в этом абсолютно уверены). Учитывая данное обстоятельство (полную совместимость), они вынуждены были остаться вместе на всю жизнь и не стать великими, хотя все в роду девочки и все в роду мальчика до этого становились великими.
Совершив первую гадость, наш маленький приятель, сам по себе родившийся, выскочил из новоиспечённого пирога и полетел искать следующую щёлку, более хитрую, что ли. Через несколько неудачных проникновений она всё же нашлась: это было ухо чудаковатого Беззубца из вида лопарей, который совершенно не умел грымкать, когда все в его окружении грымкали превосходно. Чтобы не расстраиваться, он закрывал уши закрывашками, и жить становилось немного проще. Разлетевшись, наше непонятно что прыгнуло чудаковатому прямо в плешь и проело её без сожаления. Скорчившись от удивления, Беззубец так и остался в этом состоянии сморщенном, закрывашки в какой-то момент выпали из ушей, и всю жизнь ему пришлось слушать, как все вокруг грымкают. А сделать он ничего не мог, так он терпел, терпел и постепенно до того дотерпелся, что стал обывателем, и только тогда ему окончательно расхотелось грымкать…
– Что это ещё за бред? – воскликнул каплан.
– Ничего и не бред, это пел с о, я его поймал.
– Чашкой?
В этом не было никакого обмана: Михан держал в руках чашку с пелсо, и так бы никто не понял, что там пелсо, если бы он не твердил на каждом шагу: "Осторожнее, в чашке пелсо, в чашке пелсо!" И это многих интриговало очень, это же непросто тоже – засунуть пелсо в чашку.
– Вот так-так! – высказался каплан, перенимая сосуд. – Это ты как такое умудрился совершить?
Михан улыбнулся и говорит:
– Это мы пришли на центральную площадь и крутили долго палкой металлической над посудиной, ну типа как звук вылавливали, а потом его жах – и закрыли, теперь там пелсо свежей сборки с южного берега прямиком сюда…
– Молодец, Михан, это ты хорошо придумал! Чтобы пелсо да в чашку – вот идея! Дай-ка ещё раз послушать.
– Ну так это… Не вопрос, конечно. Только осторожно.
– Понятное дело.
Каплан взял чашку, крышку открыл и мигом к своему уху прислонил, так чтобы ничего не вылетело лишнего. Сначала нахмурился, потом заулыбался, сменил семнадцать выражений лица и только после этого чашку закрыл.
– Ну и варваризмы, отличное пелсо! Я как-то с первого раза не распознал, но теперь говорю: это высшего качества продукт.
– Тут не поспоришь.
– Но только плохо, что никаких намёков на то, что это такое. Михан, ты бы хоть немного окружающей среды прихватил, а то как же мы его распознаем?!
– Там не до среды было, всё быстро произошло. Да и зачем его распознавать, оно и так немало хорошо.
– И правда! Как же приятно будет иногда хорошее пелсо послушать!
Михан взял чашку, и приятели пошли хвалиться перед другими…
…Сэвен глубоко вздохнул и почувствовал под собой пол, он как-то так сходу в маар вошёл, даже присесть не успел, так и смотрел стоя.
– Всё пропало, – прошептал он.
Опёрся о стену и говорил самому себе, проговаривал каждую мысль, чтобы и в нём фразы не сломались случайно:
– Слова потеряли свой смысл, люди не понимают друг друга, связи разрушены… Всё вокруг есть колебания, которые стремятся к резонансу, и если резонанс есть, то предмет обретает смысл. Теперь взаимодействие нарушено, и слова не резонируют с их смыслом.
Он прислонился затылком к стене. Ворочались громоздко мысли в голове, тяжёлый маховик перемен сдвинулся и зазвучал отборной дробью. Сэвен вошёл в этот ритм и стал наблюдать за картинками, которые ползали по комнате, как насекомые тени. Сначала они были такие силуэтные, с проблесками основных частей тела, потом только эта галлюцинация перешла в обычный маар. Он увидел мужчину, который сидел на камне, управляющем надеждами, и мастерил флюид, мужчина вынимал из себя особенности, впечатления, приправлял всё надеждами, кораблестроением, маканетой, ракурсом, запахом волос, накрывал плотно отборным libido dominandi, лакировал ласковой музыкой, укладывал получившееся в кулачок, разминал активно и выпускал по направлению света в ту сторону, где женщина в это время прохаживалась по полям влажным, готовясь к решительной встрече…
– Вот что настоящее – человек встречает особое состояние себя ("вторая половина"). Это состояние также его родители и его дети. В этом и есть насущность – возможность соединить первичные компоненты этого мира.
Любовь есть ответ на все вопросы. Это стихопение, дуа, салят, перебор коралловых шариков, мантры, ранголи-рисунки, интерпретация звука и все способы танца. Это то, что люди делают сообща изо дня в день, думают об этом изо дня в день, это самая естественная молитва – любовь.
Люди не по чьему-то приказу, а сами по себе усиливают количество любви в своей жизни: рожают детей, заводят собак и устраивают праздники (любовь к жизни). Вот оно единое действие, совершаемое многими одновременно, вот она сила, умножающая возможности вселенной, вот он творец Баба.
И тут же мы видим: пропасти в городах и в жизнях, деревья в опухолях, дыхание у людей прерывистое – и каждый запутался, перестал понимать, где ему случайность подсовывают, а где выводы, где он живёт зачем-то, а где обычная закупорка мыслей, тупик, из которого не выберешься ногами, но только придумав новые связи, потому что старые уже не починить.
…Это был болезненный и тяжёлый маар. Сэвен отошёл от стены осторожно, чтобы не повредить рассудочность. Мысли желейными потоками двигались внутри. Он упёрся руками в затылок, надеясь выстроить из себя какой-то знак, но сорвался и долго бежал туда, где смог бы застыть; когда стратег нашёл это место, он остановился и теперь находится тут, голыми пятками соприкасается с землёй, чувствует ступнями её температуру и её плотность. Он задумал цветок из пустоты создать, а потому жил сейчас целенаправленно, спускал из себя желание через нервы в землю, помогая бутону вызреть.
Подсолнух – это и еда, и комплимент; идеальный подарок. Только ему не до подарков уже, ему бы вывод теперь вырастить.