Рядом озеро, он, как всегда, к воде пришёл. Озеро игриво маневрирует красотой, не давая возможности наблюдающему осмыслить весь этот мир целиком, прислонить мокрые ладони к лицу и читать божественными глазами по форме кристаллов. Вода больше, чем вода, больше, чем соки в живом, в ней память, музыка, желания, она комок из мыслей.
– Хочешь распутать?!
– Хочу.
Что-то плеснулось невдалеке – зеркальный полукруг. Рыбы – это сгустки информации. На дне монстры в чёрной броне, на дне нефтяные черви – злые все; туда добро не доходит (глубоко ему), нет света и нет добра.
Сэвен стоит тут, по колено в озере, и чувствует боль оттуда, чувствует, как ему (озеру) чиститься тяжело, как ему тяжело мысли по волнам формировать – выстраивать приоритеты.
Сломалось везде, и дальше полезли из ноосферы эти размалёванные города, пустота, сезоны напасти, потерянные мечты, крыша, с которой у людей ноги летали, пытались в птицу, но какая-то слизь (не слизистая, но, может, контекст) удерживала небо, оставалась плёнкой на воде – и оттуда уже не радости шли, не мифы, а только хаос там рос. Всё удручалось, пылало фантастическими событиями: повыявилась моль-маньяк или кислотная почва, разъедающая пятки, ядовитые котики или косность повальная в прямом смысле.
Где-то лежала плёнка на воде, останавливала движение информации, а где-то стратег, получеловек-полугений, стоял стальными ногами на своём, вторгал себя в эту структуру поломанную, пытался там обосноваться, пробраться в основную мысль, но она и так была ему понятна уже, стоило только повторить, закрепить в себе чётким объяснением: Там истончилась предельно, и связи нарушились, вода забрала этот крах, попробовала в добро конвертировать, но слишком большая проблема, она чуть не остановилась – вода, но всё же не погибла совсем, а борется теперь, сдерживает дурную материализацию: ураганы, смерчи, психические заболевания, хотя сама на грани помешательства – раненый герой. И даже в таком виде она – модель мира: бесконечные вибрации, сталкивающиеся друг с другом.
Там распалась, всё остановилось, и это было хуже прочего – вынужденная остановка. Информация замерла, вращалась только по узким кружкам сначала, а потом совсем остановилась, и никто не умел возвратить человеку прежнее восприятие мира. Люди путали цель и кармиды, люди испытывали друг друга, вместо того чтобы испытывать радость. Они оказались зашиты в тупой беспомощной свободе, как запасные пуговицы за подкладкой пиджака. Но это ещё ничего было по сравнению с тем, что происходило в Паредем с бронами.
ДИАГОНАЛЬНЫЕ БРОНЫ Шатание
Мартин стоял около озера, непоседливой воды, и старательно замахивался сачком, но была в его действии какая-то неопределённость, отсутствие веры.
– Доброй мадругады! Тут чего это? – спросил проплывавший мимо брон.
– Генерация чуда.
– Но тут Паредем, здесь идеи сачками ловятся – какие чудеса?!
– Я больше не верю.
Случайный брон моментально повернул лодку по своей оси и хотел было двинуться подальше отсюда (он понимал, чем могут закончиться такие разговоры: хандрой в лучшем случае (она считалась тут болезнью), в худшем – потерей веры), но тут что-то его остановило – броновость, скорее всего, он зафиксировал суденышко на воде и говорил:
– Броны – инкубаторы энергии, они её добывают, выращивают в себе и отдают на благо. В этом наша функция, поэтому мы садимся каждую мадругаду в узконосые лодочки, пропитанные соком haoma, поэтому мы держим наготове наши сачки, чтобы ловить ими новые идеи не приручённые. Ты не можешь не верить в то, что ты.
– Но я вижу теперь, что мир полностью познаваем. Нет ни совпадений, ни удач, ни любви, есть только вот эта лодка, на которой я сижу, есть остров-клочок небольшой в середине воды, есть руки у меня и глаза, есть то, что я могу потрогать, а всё остальное – пустая болтовня, а всё остальное для людишек "небесный корм".
– Всё наоборот, Мартин, – сказал случайный брон.
И только он начал вводить объяснительный жест к новому сообщению, как его что-то мотнуло в сторону, и он чуть было за борт не упал.
– Как? Кто тут? – растерялся случайный брон.
– Мендели – уплотнения воды, воспаления, поедающие смысл, – меланхолично проговорил Мартин.
Случайный брон отложил свой сачок и посмотрел внимательно на воду.
– Но ведь вода не может принимать какую-то одну сторону…
– А теперь она приняла.
– Опять подходит!
Новый удар свёл обе лодки и чуть не раскрошил им бока. Сидящие в лодках броны уцепились кто за что успел, но Мартин всё же свалился в воду.
– Злокачественная, – проговорил он, равнодушно выплёвывая изо рта агрессивную жидкость.
Второй брон на сей раз в диалог вступать не стал, а просто погнал своё судно поскорее прочь отсюда по направлению к берегу (там было больше шансов в поисках предсказуемости стихий). Он спешил к суше, чтобы возродить в своей голове полосатые маковки, карус, империю вечности. Он надеялся споткнуться благоверно о забетонированные в природе основы жизни, красоты…
Раньше было такое, но теперь он не нашёл ничего – в этом ничего не нашёл или этого вообще не нашёл, сложно было разобраться. Вместо эвкалиптовых благоуханий и цветения бискусов тут была катастрофа везде: кусты душили птиц, ветер таскал, как за волосы, деревья за макушки, подводные соки выбросили из земли первых хищников – паразитические растения, вытягивающие энергию из живого, вместо того чтобы ему отдавать.
Остров-клочок, страна, сбитая с толку, напуганная своими же призраками – сколько таких стран, теперь и Паредем была в этом дефектном списке как главный носитель вируса утраты смысла. Вокруг витали мертворождённые мысли, из ртов выпадали чужие тайны, рвались нити повествований, сохла и распадалась на ядовитый смог трава истории – даже катуши, такие надёжные с виду, не помогли.
Броны ещё сильнее надломились: потеряли природную вертикаль, росли вкривь и ходили боком и под углом к земле, как прохожие, напоминали тех людей, которых видел сеньор Ромб на своих диагональных улицах, только эти были ещё кривее, а если пытались выпрямиться, то либо смещались, либо падали, но чаще падали, так как их явственно начала тянуть к земле случайная мысль, непродуманная, которая ныне главенствовала над всем. Броны шатались, как глухие язычки на колоколах, – не давали ни звука, ни примера, но были подвешены в некой тонной, тупой реальности, вспыхнувшей театрально под псевдонимом Паредем.
Этот остров-клочок, эта страна перестала быть храмом идей, она стала вроде некой заброшенной коморки старого психиатра, в которой хранилась память об эмоциях существ, то есть мёртвые слепки, покрытые таким толстым сплошным слоем пыли, что за ним уже не виден был замысел.
Если на большой земле сезоны свалялись, революции обесценились и люди перестали мечтать по-настоящему, то тут было и того хуже: общие запасы мыслительной энергии постепенно иссякли, фантазии обмякли, энтузиазм выветрился, и броны воландались, как фекалии в пруду, в своих искажённых телах по страшным руинам всеобщего разума.
Вот брон открывается-закрывается, вот брон кое-как стоит. Брон смотрит на косматую звезду, которая висит над островом, как самая модная иллюзия, висит и ни на что не влияет. Брон смотрит из своей диагонали и видит вокруг не мыслительную образность, он видит искажённый, полуперевёрнутый мир, и тут бы хорошо как-то это обыграть, но всем не до игр: столько усилий требуется просто для того, чтобы устоять на ногах.
Те, кто справлялись с диагональю, ещё пытались мыслить, общаться, они собирались там на картонных скамейках, они картавили и карпели, многократно превосходя себя, сидели там с напряжёнными коленями, воспитывали доброту, переименовывали предметы и заставляли себя прослушивать песни цикад. Но и их формат восприятия постепенно искривлялся под влиянием общего фона, помех стало немерено, такое ощущение витало, что в мире остались только помехи, а где-то между ними, как смысл между строк, барахталась хиленько истина.
Каждый брон мог предложить свою версию выхода из несчастий, но все эти версии были очень далеки от истинного положения дел, тут даже проверять не надо было, степень наивности в этих предположениях была недопустимой. Броны не только утрачивали своё тончайшее чутьё на истину и шедевр, они расставались постепенно со своим уникальным, мощным и живым броновским интеллектом.
И Паредем вместе с ними стремительно теряла форму. Она мучилась обратными схватками, не рождала себя, но скукоживалась нервно от нездоровой воды, от бронов, утративших приметы мысли во взгляде, потерявших мотивы радости. Дома больше не дышали утренними сквозняками, но были бесстыдно дырявы, стволы перестали подчиняться общей идее созидания и поползли каждый в свою сторону, отчего жилища стали похожи на раскорёженные бесформенные наросты на холмах.
Этого и так довольно было бы, но ко всему прочему добавилась ещё одна беда: на бронов стало нападать зло. Это было не лечебное зло, но гадкое и прямое. Зло разрослось и пролезло в характеры бронов, проникло в клетки их тел и стало участвовать в самом процессе оплодотворения изобретателя мыслью. Природные микробесы, беспокойные, наползающие друг на друга, – как те самые народы и языки, что приживались на землях по стечению обстоятельств, сейчас вывалились из всех щелей и стали атаковать – через насекомых или бессонницами, путаницей. Все традиции поотмирали в один момент, дошло до того, что кто-то открыл в Паредем магазин светлячков, взяли общих светлячков, рассовали в банки и меняли по десятку на искусственные праздники (процедуры в косметических облаках, постановочную дружбу; дегустацию человеческой еды), хотя это было прямое предательство всех броновских принципов.
Зло ворвалось в Паредем и не собиралось сдавать свои позиции. Вот брон стоит, и как будто у него что-то подкатывает к нёбу, и в какой-то момент он не выдерживает, выходит из череды событий, выходит из себя и раскидывает слюну по окружающим: оскорбления, упреки, унижения. Изо рта выскакивают мельчайшие капельки злобы и падают на других бронов, оседают кислотными пятнами на них. Он забирает дыхание и с максимальным напором по стандарту грандиозных мерзавцев выкидывает из себя это раздражение, швыряет в лицо любому, кто рядом прошёл.
Броны утратили доброту как-то не в один момент, но всё же в итоге утратили: могли лодки друг другу поранить на мадругаде, могли дом подрубить, корневиновые деревья подписали и стали прогонять всех, кто хотел с их дерева пить.
Так бы и сражались друг с другом, но тут какой-то импульс пролетел, и у бронов наметился выброс активности, все сошлись на одной идее, столкнулись не мнениями, но в массу сошлись и решили устроить свои нынешние изобретения в какой-нибудь банк, иными словами – вложить, чтобы получить прибыль.
Долго выбирали тему, спорили, кричали, но в итоге как-то к общему пришли: поставить на войну с журавлями.
Как это началось всё? По Паредем слух пошёл, что люди воюют с журавлями, потому что журавли, дескать, нападают на их дома, а именно – возникают в небе и лишают таким способом человека стабильности, мыслей о сегодняшнем дне, утаскивают с собой его сознание и обращают в секту под названием "Большое будущее".
Никто точно не понял, откуда такая информация взялась, может, кто пословицу переврал или что-то недопонял (броны стали жутко неаккуратны в плане чистоты фактов), но постепенно всё к тому пришло, что общие мыслительные ресурсы острова стали направлены исключительно на изобретения, которые подошли бы для этой войны. Изобретались воздушные ловушки для журавлей, электрические корзины, автоматические щипцы для клюва, птичий суперклей, которым обмазывали места, где мог бы "залипнуть" журавль, приманки из орущих лягушек (этим так увлеклись, что стали организовывать лягушечью самодеятельность на полях, но эти труды пошли даром: журавли не оказались музыкальными гурманами).
Со стороны смотреть, Паредем мало поменялась: те же мошки-тотошки, непоседливый каперс в цветке, игольчатые лучи вышивают на живом – внешние признаки. Но внутри она стонала, портилась, гнила в корне. Мелкотемье, любовь к сенсации, попытка хватать за хвосты все пролетающие кометы, страсть к наживе – это и сюда пришло.
История с журавлями, вместо того чтобы выйти собственным ходом на чистую воду, так и осталась в болоте, где, правда, почти всё старалось эту историю извести: там стояли птичьи капканы, водились специальные мутноводные рыбы-журавлееды, стрекотал натасканный на пастушковых жук-зубастик.
Множество журавлей удалось уложить из рогатин во время их танцев, когда они подпрыгивали, хлопали крыльями, гарцевали и этим сразу же выдавали в себе журавлинность; многие эти танцы остались неоконченными.
Животность не бралась в расчёт, журавль был врагом, и с ним боролись. Некоторые журавли были мощнее других, и к ним применялись особые методы. К примеру, японского журавля можно было сшибить с ног, только уничтожив все болота в округе. Но японский журавль был ещё подарочным врагом по сравнению с журавлём невидимым. Эти журавли были как тени, нигде нельзя было найти их след, никто их никогда не видел, и потому они считались самыми опасными; у бронов даже специальные отделы работали, в которых продумывали сквозные журавлиные вопросы, то есть изобретали способы, как отслеживать этих страшных невидимых журавлей.
Нет бы посмеяться и забыть, но у Паредем как будто тормоз вышел из строя. Броны, вместо того чтобы на мадругаду плавать, кукситься и безостановочно млеть, разрабатывали многотомные военные планы: как журавля заманить в подставное гнездо и как его там прихлопнуть понадёжнее, изобретались антижуравлиные палки, усовершенствованный анализ дубин, которые люди когда-то использовали при истреблении бронов, разрывные жабы, псевдоптенцы.
Были и такие проекты, по которым нет способа лучше, как поймать журавля, чем заманить его синицей в руках, но потом кто-то вспомнил, что одно с другим только в фольклоре согласуется, а в природе они друг с другом не очень связаны… С этой несложной идеи началось бы прояснение, но, так как цепочки все были порушены и броны барахтались под углом к реальности, мысль вытттла из поля исковерканной и побрела на костылях обратно в круговорот – может, кто бережнее поймает.
Неясно, какую выгоду броны получили, сыграв на этой бирже войны, но в итоге на большой земле не только все журавли вымерли, но даже и пословицы, в которых они участвовали.
– Журавль в небе…
– Что?
Вот так и велись настоящие войны, поддерживаемые крупными структурами всеобщей мысли, – противник стирался начисто из истории.
Броны умели это делать, как никто другой, в том числе и потому, что тренировались на собственном опыте: они так долго и так искусно оставались вне истории – понятно, что на это всегда больше сил уходит, чем нелепо в неё попадать.
ЗНАКИ Спасение возможно
Сэвен оставил ненадолго свои занятия в комнате и спустился с холма, в конце которого стоял дом Фарула Допса. По счастливому случаю, доктор был дома, мастерил себе новую фляжку из листа.
– Это полный крах, – начал Сэвен.
Он вынул щепку из кармана.
– Что это такое, как вы думаете? Щепка? Нет, это картонная Босния! Слова сломались, потеряли свой пространственный смысл. Какие-то появились куки, приколы, и как я сразу не понял, что эта зараза и сюда проникла…
– Страшные дела! – всполошился доктор.
– В одном из мааров я видел, как переломались наши главные "замечательный, сочувствовать, мораль" – стало дурным тоном так говорить. А что с "любовью"? Оно совершенно не работает, раньше было как мать Ишгар, теперь – игрушечное. Для подростков или для нытиков как атрибут. Его не слышно в камерном храме человека, оно живёт по подворотням… Мало того что слово сломалось, но и сама она!
– А первопричина?
– Люди перестали питать Там, Там опустела, и все связи порушились. Это было главное для человека – любовь. Любовь запускала все другие процессы в мире.
– Похоже на причину, – сказал рассудительно Допс.
– Любовь – это была сила построения всего, первооснова, пока лимит не исчерпался. Потом Там схлопнулась, и все цепочки, ранее существующие, уничтожились.
– Надо что-то делать.
– Я кое-что предпринял, записал их историю, сегодня намотали на катуши. Можем использовать эти нити для ведения какой-то идеи к нужному смыслу. Осталось решить, как мы будем наполнять Там… Нужно что-то особенное, как-то людям объяснить заново ценности любви, как же это?
– Будем думать.
Сэвен сел рядом, и они молча что-то перекладывали в своей голове; иногда Допс что-то рисовал руками в воздухе, но до фразы так и не дошло. Сэвен первым начал.
– А что если броны из изобретателей перейдут в организаторов. Во что люди верят? Почти все во что верят?
– Высшие силы?
– Знаки! Люди верят в знаки, этой религии лет столько же, сколько самому миру. Так вот, броны создадут множество множеств знаков любви, а я передам их на большую землю. Эти знаки будут называться новыми словами – сочетаниями слов, и постепенно мы сможем решить обе проблемы: возродить Там, и язык насытить, уберечь. Конечно, тут понимать надо, что создать, – это сложнее, чем просто исправить, потому что мы не знаем исходных факторов возникновения Там, но у нас выхода другого нет, мы должны попробовать. Это будет что-то вроде спектакля, в котором зрители сами становятся актёрами.
– Какие знаки ты имеешь в виду? – уточнил Допс.
– Что-нибудь непривычное и цепляющее мгновенно… – сказал он в запале.
Но потом сник:
– Я не знаю какие.
Стратег начал расхаживать туда-сюда, пытаясь придумать что-нибудь ценное для дела.
– Нужно настоящее, что-то очень искреннее и надёжное… Что же это?
Он хотел было продолжить свои мыслительные вышагивания, он уже приготовился снова нервничать за всё человечество, приготовился фантазировать и проникать в эти новые фантазии, он приготовился к созданию новой мощной стратегии, но эти планы пришлось нарушить, потому что прямо в этот самый момент у доктора по эмоциям случилось такое очевидное изменение в выражении лица, как будто к нему ангел-озаритель на голову сел.
– Что с вами? – поинтересовался Сэвен осторожно, чтоб не спугнуть такое нежное и необычное докторское состояние.
Профессор подошёл к стратегу и обнял его по-отечески и как друга.
– Сэвен, я вот что хочу сказать: ты большой молодец! Тебе тяжело сейчас, но помни, что от тебя зависят судьбы многих бронов. Ладно с ними, с людьми, чего там только не было на большой земле: и вымирание, и потеря невесомости, – но Паредем должна жить, она должна жить. Это ведь раскураженное пространство, где воздух плотный и громкий, но никакой явности. Такого второго образования не существует, Паредем одна на всех, помоги ей.
– Спасибо за доверие, приятно, конечно, но я же вижу: вы что-то большое поймали – идею или решающую мысль. Выкладывайте!
– С чего ты взял, что я поймал большое?
– Вы светитесь, как лампион, и к тому же у вас руки ходуном. Фарул Допс положил ладони в карманы халата.
– Я стал немного несдержан от всех этих событий.
Сэвен потряс доктора за рукав, как будто успокаивая его, но на самом деле он хотел почувствовать, какая в том идея сидела.
– Доктор, да скажите вы уже, самому ведь легче станет. У вас есть план спасения? Какое-то предложение?