Сэвен повернулся и увидел, что рядом стоит один из тех колоритных бронов, у которых голова большая и ясная, как сам свет.
– Добрый вечер, а вы умеете их ловить?
– Это моя функция в некотором смысле – ловить их и ставить на место. Я Лон, мастер по починке интуиций.
– Я Сэвен, стратег, приятно познакомиться.
– Ваш какой дом?
– Пузатый, с равнозагнутыми деревьями, кодовое слово Altius.
– А у меня Fortius , выходит, что мы соседи! Я как знал. Очень рад.
– Вы домой сейчас? Могли бы вместе.
– Да-да, пойдёмте.
Они выстроились в линию горизонтальную каждый на своей стороне и пошли по тропинке твёрдой, продавленной из следа в следовость. Вечером тут звуки дёргались, как магнитные бомбочки, но это было не везде, а только в некоторых местах, где удавалось столкновение со звуком, а звук этот был разумный, насыщенный: мельтешит птица, растение пьёт из земли, потягивание дерева – готовится спать, округляются бутоны – скрежещет начало жизни, цветок выходит, шлёпает плавником рыба, кряхтит многоклеточный зверь (ищет сны). Сэвен прислушался и обнаружил стихийность, а раньше он этого не понимал.
– Такие разные звуки, и я услышал собой.
– Паредем открывается.
Он как будто стоял сейчас перед зеркалом собственной жизни, видел целиком всё, не желая понять, что он был: фигура или человек, а может, картина, тень или нерождённый ребёнок, король или инкубатор для энергии. "Мы всегда есть многое", – слышал он слова Допса. Перекатывался свет от луны к камню, и он чувствовал, как в нём заживляются раны, как он спасён внутренне этой раскованной красотой ночи.
Сэвену захотелось говорить.
– Лон, а расскажите об интуиции, что это?
– Знал бы я, – усмехнулся мастер.
– А много у вас заказов на починку?
– Когда как. Иногда броны тянут такую большую идею – создание новой парадигмы или флай, тогда интуиции от перенапряжения часто портятся угнетённые, и тогда я много чиню, а иногда, напротив, вот спокойный мир, и никто не ходит ко мне. Но и тогда я не коплю в себе, не изнашиваюсь от безделья – в пустые моменты я люблю кувыркаться на траве, так вот совершенствуюсь, сглаживаю резкие углы. Мастеру по интуициям надо стремиться уходить от углов и линий, стремиться к кругу: круг – это самое безопасное состояние материи.
Они шли через чащу, на руках у них висели проблесковые фонари, так что сбиться надо было ещё постараться, но они и не сбились, а, напротив, даже очень правильно пришли. Вечер слепил темнотой снаружи, а внутри него шевелилась зигота равнодающая: на поляне вздымалось в полный ракурс горящее огненное поле. Поляна светилась тысячами световых встряхиваний, это были как будто точки размазанные, сбежавшие с дверей скважины, танцующие свободу.
– Светлячки резвятся, – пояснил мастер по интуициям.
– Я никогда не видел такого…
– Вы бесконечно счастливы?
– Я именно вот так вот бесконечно счастлив.
– Тогда поздравляю! Это ваш момент!.. А я и забыл свой первый, столько уж их было…
Соседи сели на валуны и долго играли с этой светящейся массой, колыхали её, смещали, дули на неё – очень осторожно всё, чтобы ничем её не повредить, никак не напугать и не переделать – такого они не желали светлячковому полю. Так они долго пылали, вместе с пыланием обсуждали имена Фе, а потом опустили головы на камни и смотрели на раскрывающиеся созвездия.
– Это абсолют? – спросил Сэвен.
– Тут? – уточнил Л он. – Нет, ещё нет. Абсолют бывает, когда в конусе события соединяются – настоящее и будущее, тогда абсолют.
– Я бы хотел абсолюта, – сказал мечтательно Сэвен.
Висели звезды на небе и на земле, пахла трава-какана первичной сыростью, тенями, капресой. И это не мирор был, не обратный мир перевернутый, а просто выбравшийся из того, где войны развязывали, как денежные мешки, где новые дудки изобретали для крыс – ящики с мнением, и от мыслей избавлялись, как от детей, – применялась контрацепция знания, лесть-фальшь, бумажки с подкорками. Сэвен не хотел сейчас о том вспоминать, и он не вспоминал уже, а просто наблюдал за моментом со стороны, ему нравилось наблюдать, как они теперь лежали тут в каменных выступах, как они молчали, брон и стратег чувствующий, не обезвоженный, молчали и украдывали у тишины источник, смотрели, как шевелится огненная фибра, переходит сначала в эмоцию, потом в память.
ГИПЕРТРОФИЯ МУХИ Фабрика истории
– Что это? – вскрикнул Сэвен, увидев над головой две большие чёрные гусеницы – спросонья и не то привидится.
– Это ваши носки. Готовы носиться.
Над ним стоял БомБом в своём амплуа хамернап: руки скрещены на груди, улыбка восторженная (искренность в разрезе), нос-махинация и щербатая голова.
– А мы куда-то идём? – стратег поинтересовался.
– Вы отдохнули после мадругады, и теперь мы идём узнавать Паредем – сначала. Потом в комнату смысла. Это ваше функциональное пространство, вы можете там работать по своему заданию…
Сэвен пожал плечами, переводя на другую тему, потянулся, выпил завтрак, умыл лицо, вычистился и поразвёл волосы в микроволну.
– В путь, БомБом.
Они попрощались с домом – до вечера, укромная шапка! – и пошли по тропинке между деревьями, где то подъём, то спуск, и поэтому ноги не уставали вовсе, щадящая зарядка – ландшафтный тренажёр. Небо выпирало разбухшее и не давало никому заскучать. На третьем повороте прямо лес расхохотался и выплюнул гибискус цветущий. Утро выдавало себя за день и пародировало чудеса.
– Мистер Допс попросил отвести вас первым делом на фабрику истории под названием "Гипертрофия мухи", тут несколько таких фабрик, но эта самая большая, – обозначил БомБом.
– Всегда хотел увидеть, как история делается, – прошептал стратег, не желая спугнуть предвкушение.
Они долго пробирались по лесу и наконец вышли к внутреннему берегу озера, а тут уже идти стало легче. Вскоре вырос перед глазами занимавший большую часть острова знакомый им пористый пляж, и там на насыпи мягких горных зёрен сидели броны и накручивали, спорили друг с другом, кричали, молчали, но в любом случае накручивали.
Сэвен увидел, что это катуши были у них в руках – то ли из ниток, то ли из проводов или какого-то другого происхождения. Броны наматывали эти громоздкие бобины и так были увлечены своим делом, что даже и не заметили гостей.
Стратег разместился в сторонке и попросил хамернапа:
– Расскажи о них.
И хамернап говорил:
– Это историки-броны, которые гипертрофируют. Они берут любое событие или момент и потом его гипертрофируют по-своему…
– И этому учат как-то?
– Для этого главное природные склонности иметь.
– А эти катуши как-то используются?
– Один катуш у них – как взгляд на событие, потом из многих катушей можно цельное событие смотать, каким оно было. Истории они закапывают в землю рядом с собой, оставляя только ниточку, самый край. Видите, это как будто трава вокруг, но это всё информация – так у нас история хранится.
– Но зачем это надо – гипертрофировать?
– Так события погниют все, если будут в натуральном виде…
– Теперь я понял немного.
Сэвен подошёл осторожно, стараясь не примять эту информационную траву, и немного подслушал, что там обсуждали (функцию репутации, галерейные леса, новые коктейли с экстрактом дождя).
– Какие они интересные, – сказал задумчиво. – Сколько мне ещё познавать… А вот это кто? – стратег указал на пожилого брона, который сидел с краю общей линии.
– Это старший историк. Можете у него тоже поспрашивать.
Сэвен подошёл к историку за интервью.
– Здравствуйте, я бы хотел поспрашивать тоже…
– Ну так и поспрашивайте.
– Вот интересует меня подробнее, зачем вы её закапываете, историю?
– Чтобы она не валялась под ногами.
– Хорошо, а вот скажите, чем история бронов отличается от человеческой?
– Способом создания. Человеческая история состоит из большого количества тоннелей, по которым нужно чутко пройти, чтобы обнаружить в конце этого тоннеля в себе человека, который приобрёл одно-единственное знание: как ходить по тоннелям. Люди забыли о том, что вокруг свободное пространство, что они свободны и могут создать тут всё, что пожелают, в этом свободном пространстве. Но люди продолжают строить в тоннелях, и хоть там места мало и света мало, но они всё строят и строят там, тратя жизни многих поколений только на то, чтобы пробить в этом тоннеле пару стен. А ведь всё, что нужно было бы сделать, – это понять, что никакого тоннеля нет. Есть узловые точки, есть события, от которых тянется нить, и людям надо просто поймать эту нить, а не перематываться ею с головы до ног, утрачивая способность ходить. Броны же строят изначально в свободном пространстве, они не задавлены нитками событий, но при этом всегда имеют представление о том, что в каждом из катушей. Так рождается чистая история.
– Чистая история?
– Это Фе. Что такое обычная история? Можно сравнить её со вкусом корневина: нельзя всеобщему объяснить этот вкус, все будут его по-разному воспринимать, так и история – всегда будет через пальцы жизни сыпаться. Это не то, что Фе. Фе – это чистые мысли изначально, ни через что не пропущенные, оригинал. Мы не объясняем Фе, но броны сами её чувствуют.
– А вы не пытались что-то для людей придумать?
– Мы хотели создать такое пространство, где историю можно было бы в существа встраивать искусственным путём, но это оказалось невозможно. Тогда мы изменили направление мыслей и открыли конус события, в нём история мгновенна. Вы попадаете в конус события, и для вас это чистая история, пока вы в нём.
– Как это можно понять, что вы в конусе события?
– Когда вы видите целиком всю картинку – пропитое, будущее и настоящее. Только так можно понимать историю, а не через дырявые лупы, приставленные к глазам режима, как у людей заведено. Какой-то человек садится за стол и начинает воевать, межевать государства, уточнять границы, развивать и рушить экономики – это он так историю пишет, но он не историю пишет, а отображает удобный ему набор информации. В итоге получается смоделированная историческая реальность, пространство с антропоморфным поведением, которое почти бесполезно для всех…
– Но всё-таки людям как попасть в конус?
– Пока мы не открыли такого человеческого состояния. Есть кое-что напоминающее вход в конус события – любовь… когда человек любит, он чувствует, что как будто понял весь мир…
Сэвен только собирался про это подробнее расспросить, только его эта тема захватила и потащила в себя, но тут к ним подошёл один из бронов и растворившимся голосом сообщил:
– У нас там фафель в Мартине застрял.
– Да что ж они лезут и лезут эти фафели! – вспылил старший историк.
– Что такое фафель? – осторожно спросил Сэвен.
– Пойдёмте со мной.
Они подошли к вескому, но не вялому брону, который, бледный и ошарашенный, сидел на песке с вздутым катушем.
– Это фафель, новая версия всеобщего духа, – медленно прожевал Мартин.
– Послушай, сколько можно перенаматывать предрассудки?! Понятно, почему застревает всегда… Сейчас помогу.
Старший историк подсел к перепуганному, взял у него распухший моток и начал крутить нить истории себе на ладонь, бормоча:
– Мартин, у нас дети соревнуются в придумывании религий, это их дело, а ты историк, ты умеешь гипертрофировать, вот и гипертрофируй.
Историк ещё раз недовольно помотал головой и обратился к Сэвену:
– Вот это к нам из человеческого мира идёт – фафели, это новые мистерии. Мы на них не обращаем внимания, потому что и так понятно: каждое существо в течение жизни занимается тем, что создает свою религию. На большой земле есть религия вещей, её содержит в себе религия дела (бизнеса), но бизнеса как такового в чистом виде в природе нет, есть лишь человек, создавший эту маленькую религию. Религия вещи живёт сотнями лет, но религия мысли иногда держится тысячелетиями. А когда она перестаёт быть востребованной, люди разрабатывают новую религию и, как правило, это обычная битва второсортными иллюзиями, которая кому-то выгодна. Нам в Паредем это неинтересно, мы сами эти иллюзии пачками создаём…
Тут у историка катуш закончился, он вложил его в заранее заготовленную ямку (хранилище истории) и поправил хвостик, чтобы он встал ровно с другими, напоминая траву.
– Надеюсь, я ответил на ваши вопросы? – уточнил историк.
– Спасибо, теперь многое ясней. Только про фафель не совсем понял…
– Вы можете раскрутить у нас один из катушей по этой теме, они вон там, видите, где песок более доисторический, как будто из старых городов.
– Такой рассыпчатый, как пыль?!
– Вот-вот, именно там.
Сэвен нашёл нужное место, взял одну из ниток, потянул и постепенно начал ощущать, что это не простая нить вовсе, а нить повествования.
– Простите, а что это за слизь тут? – крикнул он историку.
– Не бойтесь, это контекст. Для понимания эпохи и настроений.
ФАФЕЛЬ Теория ничего
Небо перетянули небом другим – более мистическим (тому не хватило виолет), нарастили из шерсти ковёр на асфальте в виде спонсорского значка, потом ещё вытащили сюда, конечно, подмосток с колоколом – по привычке, соли мешок – чтобы знали, в чём соль, стул и семь вёдер зелёных лилий церемониальных.
Всё это было размещено тут для выступления "кротов" – этих странных и великолепных людей, которые потрясли мир, как большую солонку над чьей-то пресной и неудачной шуткой. Кроты носили шесть шляп мышления, ордена и штаны из оленьей кожи, рисовали тактосхемы, замкнутые друг на друге, падали и поднимались, как курсы валют, но всегда с достоинством хранили свою монополию внимания. Конечно, это были особенные кроты, а именно: кроты, раздобывшие зрение. Кроты были небеспечны, но обеспечены: у них во владении была личная чёрная дыра и три пары йегудийских рукавиц.
Успех пришёл к ним после того, как они выдали миру новую потрясающую воображение концепцию веры. "Кротовый проект" моментально вырвался в лидеры "духовного соревнования", сместив конкурентов, в том числе весьма перспективную теорию приватного неба (теория доказывала существование в космосе специальной "парковки" для душ, место на которой можно было бы забронировать заранее).
Как же всё началось у кротов? С креативных собраний, которые они устраивали везде, где им удавалось собраться. Кроты имели такую привычку – собираться, и, следуя ей, они всегда собирались по разным причинам: на работе за деньги и вне работы за идею. Они собирались где-нибудь в пабе после трудового дня, заказывали кактусовый библейский нектар, лимоны и соль (вот он будущий символ) и пили за эту самую идею, которую так сильно хотели поймать. Они обсуждали варианты реформы, по которой прошлую святыню свергают (в едином творце никакой загадки не осталось) и ставят вместо что-нибудь более вызывающее, многослойное, можно не персонажа, но тему даже; даже тема более-менее великая-весомая неплохо бы подошла. На место "главного героя" и гармоническую коробку выдвигали, и камень, управляющий надеждами, и химический вариант вечности. Но всё было мелко.
– А что если сверхптицы?! – вскрикивал кто-нибудь на таких собраниях. – Птицам вон сколько лет, а они до сих пор загадочные. Найдём таких птиц, которые строят гнёзда необычных форм, скажем, что у этих птиц уровень эволюции плюс семь, что это сверхптицы, и вообще, по меньшей мере чудо – их увидеть, а если кто увидит, того пусть считают избранным. Через два поколения это уже будет устойчивое суеверие.
– Не выйдет ничего, птицы не харизматичные совсем, – кто-нибудь обрубал, и все начинали сначала думать.
Так без успеха и шло, пока однажды один из кротов не предложил фафель. Этот кто-то придумал слово и потом никак не смог объяснить.
– Фафель, – говорил он и погружался в магическую мякоть этого слова.
А окружающие интересовались:
– Что такое фафель?
– Сам хотел спросить!
Это была отличная идея, сами посудите. Вот, к примеру, старик сидит, у него лицо сокрушено, а кто-то говорит, что это морщины, да нет же, это просто свет так падает, оттого и лицо нарисовано сокрушённым, свет рисует людей.
– И что мы можем предложить взамен сокрушения?
– Человек всю жизнь ведёт борьбу с микробами, авариями и даже воздухом, который содержит газы, которые разрушают живые ткани, то есть человек впускает в себя то, что его сокрушает медленно. Так вот единственное лекарство, которое вы можете предложить ему, – это фафель.
– Почему фафель? Никто же не знает, что это такое!
– Вот именно. Нельзя сокрушаться по поводу того, чего мы не знаем.
Так помыслили, и вскоре это было самое загадочное понятие в городе – фафель, сначала просто понятие, потом явление.
– Фафель, фафель! – кричали восторженные адепты, и каждый своё представлял.
Началась пропаганда непонятного, шли концерты, посвящённые удивительному нечто, люди полюбили фафель за его простоту, люди верили, что фафель может изменить их жизнь к лучшему. Это была большая победа кротов над инертностью человеческого сознания.
…Сэвен добрался до катушного остова, отпустил нитку, и тут же она намоталась обратно.
– Спасибо за историю, – поблагодарил он старшего и пошёл искать своего хамернапа, который оказался, как всегда, тут как там.
– В комнату?! – предложил БомБом.
– Пойдём.
КОМНАТА СМЫСЛА Адаптация веры
Солнце горело так ярко, что птицы не щебетали, но щурились. Птицы щурились, солнце горело, и всё благоволило знакомству с комнатой смысла. По пути туда стратег и хамернап обсудили лето, медиду – погасшую звезду, цитадель, зрелость, корточки слона, жука кукуйо, инкубацию мысли, кроль, но Сэвену всё мало было. Он упивался Паредем, и это как ласка была особого вида – знания о ней.
– Хотел спросить ещё, а зачем вы давите синий? – задал он давно назревший вопрос.
– Это определяющее хобби. У существ должно быть такое, иначе они перестают отличать себя от всего другого, ну чем бы мы отличались от посла или кошки, если бы не давили синий?
– Тоже верно.
Они шли по свежему дневному лесу, усиленному солнечными вторжениями, запахами растительными, птичьим разговором, перекидными пейзажами. Вдруг хамернап остановился и просиял с головы до пят.
– А вот и она! Разрешите представить. Комната по извлечению смысла из всего, или просто комната смысла.
Это была овальная хижина из белого дерева, хижина или шатёр, а может, грибочек особый, но вообще-то, субстанция эта мало на что была похожа: облепленная лесом выгнутость, но не гнездо и не пещера, а такой замерший материальный взрыв – вот-вот продолжится.
– Что это с ней?
– Это пограничное образование – не тут и не там, поэтому мы не понимаем её формы, она не в конусе нашего события, это один из объектов небелковой жизни, но это, как и счастье, – процесс, а не сущность.
– Но счастье – это сущность, – заметил Сэвен.
– Это у людей так? Доктор говорил, что на большой земле счастье измеряют предметами: чем больше предметов у человека, тем он счастливее… Как можно всю жизнь заниматься собиранием предметов?
– Людям это нравится.