- Не, - произносит оборотень после минутного раздумья. - Чего там, вчера, за ориентировку давали по зомбакам?
- Да хэзэ, - отзывается автоматчик. - Я не помню. Что-то типа побега было, из лагеря.
Если бы у меня была кровь, я бы почувствовал сейчас, как она похолодела. Но я не чувствую ничего, кроме безнадежной тоски и усталости. И мне жалку Аню.
- Но там девки, вроде, не было, - добавляет Костян.
- Да не, была как раз, - возражает первый.
- Серый, - вмешивается водитель, - оно тебе надо, а? Под конец смены? Если сейчас повезем их, сам прикинь: пока оформим, пока сдадимся, пока ты машину помоешь… Никакого навара, один головняк.
Мой тезка-оборотень задумчиво смотрит на нас, поигрывая желваками.
- А может это..? - обращается он к напарникам. - На карьер? Постреляем, а?
- С тридцати метров! - оживляется автоматчик. - А чего, можно!
- Я не повезу, - качает головой водитель. - Да и конец смены уже. Заебало все.
И тут с Гоголя выруливает автозак. Я узнаю этот тип машин в любых обстоятельствах и легко отличу его от хлебовозки, от мебельного фургона, от рыночного развозчика - от чего угодно. За последние месяцы я наездил в автозаках столько, что изучил их вдоль и поперек.
- О! - радуется мент-водитель. - Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет на хуй!
Менты машут руками, останавливают машину, за рулем которой сидит солдат с нашивками ефрейтора, и о чем-то долго переговариваются с сидящим рядом возле шофера прапорщиком.
- Ну, чего там? - спрашивает водитель у вернувшегося автоматчика.
- Да все заебись! - радостно отвечает тот. - Лагерные с грузом из комендатуры едут.
- Э, трупаки! - кричит он нам. - Рванули к автозаку!
- Повезло! - улыбается водитель, явно довольный тем, что не придется под конец смены возиться с нами.
Мы забираемся в фургон, где уже сидят на скамье четверо наших собратьев по несчастью. Когда за нами с громким лязгом закрывается дверь, я не сажусь на скамью. Я объясняю Анне, что места в машине достаточно, поэтому нам лучше лечь на пол - ведь неизвестно, сколько придется ехать.
Я ложусь на тряский пол и закрываю глаза. Мне не охота разговаривать и я не обращаю внимания на девушку, которая тянет и тянет меня за руку.
Как ни странно, я чувствую огромное облечение. Оттого, что к нам, наконец, вернулась определенность. Оттого, что не нужно больше задавать себе эти бесконечные вопросы "Зачем?" и "Куда?" и искать на них ответы.
Этот наш глупый побег и все последующие никчемные метания были совершенно лишены смысла и перспективы. Я только зря погубил жизнь солдата, который хоть и был мразью, но, в конце концов, всего лишь делал свою работу. Я убил двух рецидивистов, которые меня об этом не просили, хотя и думаю, что сделал для них благое дело. Все это было напрасно и бессмысленно. Наше место - в лагере, если уж дьявол или бог не захотел, чтобы мы спокойно лежали на кладбище и никому не мешали. В лагере не нужно отвечать на вопросы, не нужно думать, а главное - нет никакой реальной или надуманной цели, ради которой ты начинаешь совершать дурацкие необдуманные поступки.
Я искренне рад, что возвращаюсь туда, откуда по глупости вырвался. Да, наверняка, там меня ждет смерть, окончательная и бесповоротная. Но я нисколько не боюсь ее, и более того - я ее жду. Это неправильно, когда в мертвое тело попадает живой разум со всеми его желаниями, мечтами и памятью о настоящей живой жизни.
Что там Анна спрашивала про душу?.. Да, ошибка природы, сбитой с толку иммунормом, заключается в том, что душа не покидает мертвое тело. Душа остается в трупе и пытается продолжать жить в нем, как ни в чем не бывало, как в живом. И чем больше позволяет себе душа, тем ей делается хуже, больней.
Но ничего, теперь все будет хорошо.
Теперь будет смерть - легкая и безболезненная.
Но вы, живые люди…
Я имею полное право пожалеть о том, что умерев, не стал зомби, или вампиром, или еще какой-нибудь подобной дрянью, фантазиями о которой вы так любите щекотать себе нервы. Людоеды с ненасытной жаждой крови - это как раз те мертвые, которых вы заслуживаете!
Ничего, ничего, иммунорм еще не закончил свое шествие по планете; сатана так легко не отказывается от задуманного. Представьте, сколько этой дряни попало в страны третьего мира, во все эти зимбабвы и анголы. И никто в тамошнем бардаке не запретит его к использованию. А потом наверняка появятся подпольные лаборатории, которые научатся получать иммунорм… И однажды наступит день, когда нас, мертвых, станет больше, чем вас, пока еще живых. И тогда уже вы будете гнить в лагерях, которые сами же и построили…
Я открываю глаза и, повернув голову, встречаю обращенный на меня взгляд Анны.
- О чем ты думал? - спрашивает она. - Ты улыбался.
- О том, что все будет хорошо, - отвечаю я.
Хочется пить. Наша бутылка давно была пуста. Да и все равно у меня ее выбили из рук перед посадкой в машину.
- А разве может быть все хорошо? - поднимает брови девушка.
Я не отвечаю, потому что не знаю, что ответить.
Четверо наших попутчиков тупо и равнодушно смотрят на то, как мы жестикулируем. Выглядят они плохо - наверное, был большой до-реанимационный период.
- Я боюсь остаться одна, - говорит Аня. - Боюсь, что нас разведут по разным камерам.
- До камеры дело, может, и не дойдет, - улыбаюсь я. - Но если что, держись за меня покрепче.
Я тоже не представляю себе прежнего одиночества. И если нас не убьют сразу, я сделаю все, чтобы… А что, собственно, я могу сделать?..
16
Когда дверь фургона открывается, я вижу лагерь.
Но это не тот лагерь, в котором мы были. Нет знакомых бараков, плаца и бетонной стены. Есть коридоры из густо переплетенной колючей проволоки и подобие камер - огороженные той же самой колючкой участки земли под открытым небом.
Ух ты! Да это ж прямо курорт по сравнению с нашей зоной! День и ночь на открытом воздухе, когда над головой то солнце, то звезды. И можно лечь, потому что в "камерах" довольно свободно.
Значит, нас привезли не в ту зону, а - в другой лагерь. Спасибо менту-водителю, который не захотел везти нас в отделение! Ведь по ориентировке нас обязательно вернули бы в наш прежний лагерь. А теперь… Теперь найдите-ка нас, попробуйте!
Мы вылезаем из машины и оказываемся в коридоре, образованном двумя рядами солдат в ОЗК и противогазах, за которыми не видно лиц и глаз. Все тот же кошмарный сон, от которого нельзя проснуться!
Человек с нашивками мамлея поверх защитного костюма осматривает нас.
Мы с Аней стоим, крепко взявшись за руки, всем своим видом давая понять, что мы неразлучны, что мы - единое целое. Мамлей задерживается возле нас, осматривает с ног до головы, зачем-то даже оттягивает кожу на руках, под локтем, прокатывает ее между пальцами.
Потом делает знак двум ожидающим солдатам, и те расталкивают нас по разные стороны - четверых наших спутников в одну, нас с Аней - в другую. Деление по принципу консервации, наверное. Те-то четверо совсем плохи. У одного из них, когда офицер проводил свой тест, кожа на руке просто оторвалась, как кусок старой мебельной обивки, и теперь висит, открывая серое, надорванное щипком лейтенанта, мясо.
Я смотрю на огороженные участки, в которых обитают рецидивисты, и вижу, что мужчины и женцины содержатся в них вперемешку, так же, как и в нашем старом лагере. Значит, у них нет никаких особых причин разделять меня и Анну по разным "камерам".
Сначала солдаты уводят тех четверых и вталкивают их в ближайший большой загон, где собраны несколько десятков плохо сохранившихся трупов, и довольно тесно. Потом возвращаются за нами и делают знак следовать за собой.
У входа в наш загон, где стоят и лежат мертвецов десять, не больше, нас заставляют лечь на землю, и человек в ОЗК, с красным крестом на белой повязке на рукаве, делает нам укол.
Это что за новости?! Профилактика гриппа? А почему шприц не одноразовый?!
Я улыбаюсь собственной внутренней шутке и Ане, которая с тревогой смотрит на меня.
Ничего, ничего, девочка, успокойся. Что они могут нам сделать, сама подумай! Максимум, что они могут - это убить нас, помочь нам сбежать от вечности. Ты ведь хочешь от нее сбежать?
Влив нам в предплечье по дозе прозрачной жидкости, врач записывает что-то в блокнотик и ставит фломастером номера на наших шеях. Потом кивает солдатам, которые поднимают нас и вталкивают в загон.
- Что они с нами сделали? - тревожно спрашивает девушка, едва за нами закрывают дверь - ставят на место деревянный щит, обтянутый колючей проволокой.
- Не знаю, посмотрим, - пожимаю плечами я. - Больно все равно не будет, не бойся.
Интересно, какой смысл они находят в колючке? Ведь опасна она только для самих же солдат, поскольку может и порвать защитный костюм и поранить, занеся инфекцию. А для нас она не может стать никаким сдерживающим фактором.
- Это не тот лагерь, - продолжает Анна.
- Вижу, - киваю я.
- Я боюсь.
- Чего, глупенькая? - улыбаюсь я. - Смерть ты уже пережила, а это, говорят - самое страшное.
Я озираюсь по сторонам, оглядывая место, в которое мы попали.
Лагерь совершенно очевидно временный. Огромная пустошь посреди которой наспех огорожен большой участок, поделенный на секции-загоны для рецидивистов. По периметру кое-как натянута металлическая сетка, между высоких железных столбов. На каждой стороне, через равные промежутки, по три деревянных вышки для охраны. В стороне от лагеря стоят несколько вагончиков и дымит солдатская кухня, огорожен колючкой небольшой автопарк…
Через какое-то время в загон входит тот же человек с красным крестом, в сопровождении троих солдат. Он заставляет нас с Анной подняться с земли и осматривает наши предплечья, прикладывает к месту укола линейку.
Реакция Перке, что ли?
Я улыбаюсь своей мысли, а доктор некоторое время смотрит на меня сквозь очки противогаза и вдруг - дружески хлопает по плечу. Я не вижу его лица, но не сомневаюсь, что он улыбается!
Ни хрена себе! Куда же это мы попали?! Может быть, это так выглядит рай?..
Анна недоуменно смотрит на происходящее, вопросительно заглядывает мне в глаза.
- Что это было, - спрашивает она, едва за доктором закрываются ворота.
- Не знаю, - качаю я головой. - Думаю, здесь проводят над рецидивистами какой-нибудь эксперимент. Может, обкатывают лекарство от рецидива… Представляешь, если мы вдруг оживем?!
Анины глаза загораются надеждой.
Зря я это сказал. Уж кому, как не мне, знать, что никакого оживления быть не может.
Хотя… Ведь один раз мы уже ожили!
Я обнажаю предплечье и осматриваю место укола. Если там что-то и есть, то я ничего не различаю - все одинаково серо, ни опухоли, ни язвы, ничего.
И я даже представить не могу, чего бы такого мог вколоть нам доктор. Может быть, иммунорм? Но зачем бы это?
По коридорам между секциями раз за разом прохаживаются автоматчики, по одним им известному маршруту, осматривая импровизированные камеры.
Служба здесь, похоже, организована неплохо, но вот безопасность - ни к черту. Ведь вся эта куча мертвецов, если она вдруг вздумает сговориться и поднять бунт, снесет эти невинные ограждения на раз и просто задавит военных своей массой. И не помогут солдатикам их автоматики, тем более, что вряд ли все они тут стреляют как Дерсу Узала, и не многие из них в суете и панике бунта вспомнят, что стрелять нужно строго в голову.
Аня подходит ко мне ближе и тоже долго всматривается в место укола, но только пожимает плечами.
Один из сокамерников машет в нашу сторону рукой, вроде как: забейте, все равно ничего не поймете.
Все здесь наподобие нас - неплохо сохранились, явно с непострадавшим интеллектом. Но языка глухонемых, похоже, никто не знает, да и разговаривать особого желания не испытывает. Во всяком случае, махнувший нам равнодушно отворачивается в ответ на мою попытку заговорить с ним.
Включается музыка.
Сначала я не понимаю, что происходит, не верю своим ушам. Но музыка действительно звучит…
Похоронный марш.
- Ты слышишь? - спрашивает Анна.
Наверное, она тоже думает, что у нее галлюцинация после укола.
- Да, - киваю я.
Похоронный марш доигрывает до конца и умолкает.
Нет, ну ладно мы, мертвые… Но солдатам-то каково слушать эту музыку! И зачем? Это такая шутка? Смешно, да…
К вечеру в нашем загоне становится теснее. Возвращаются с работы еще человек двадцать.
Нас с Анной замечают, поглядывают на нас с любопытством. Сразу заметна разница с предыдущим лагерем, где никому не было никакого дела до стоящего рядом. Но там и не сортировали мертвецов по степени сохранности.
Нас замечают, но никто не делает попыток заговорить или просто подойти поближе. Ну, новенькие и новенькие…
Возможно, в этом лагере содержится мама… Я даже представить себе боюсь нашу встречу…
Когда на темно-сером небе появляются пепельные точки звезд - как-будто бог дунул на свою пепельницу, припорошив все небо, - снова приходит врач с линейкой и еще раз, при свете фонаря, осматривает нас с Анной и измеряет что-то на месте укола.
17
Утром нас всех выгоняют из загона, как и обитателей других секций; по колючим коридорам ведут на пустырь у выхода из лагеря. Там делят на группы и под конвоем автоматчиков выводят за территорию лагеря.
- Что это? - волнуется Анна.
- Наверное, поведут на работы, - объясняю я. - Кажется, здесь нет автобуса, будем добираться до производства своим ходом.
Я прав. Нас колонной проводят по пустынной дороге, ведущей до небольшой березовой рощи и далее, вокруг нее.
Мы оказываемся на обширном поле. На краю его стоит вагончик, возле которого сложены огромной кучей лопаты, а в нескольких метрах дальше притулился бульдозер. Поле поделено на прямоугольные участки, метров двадцать на двадцать каждый, огороженные колышками с протянутой между ними веревкой. Несколько таких участков уже превращены в глубокие ямы и с них снято ограждение.
Кажется, мы будем рыть котлованы под фундамент. Наверное, здесь будут строить постоянный лагерь для рецидивистов, обитающих пока во временном.
Ну что ж, по крайней мере работа безопасная - здесь тебе случайно не отпилит ни руку, ни голову.
Толпу мертвецов снова делят на небольшие группы, человек по пятнадцать, уже не обращая внимания на сохранность тела, а, кажется, наоборот - стараясь как следует перемешать хорошо сохранившихся с настоящими киношными умертвиями на вид, и каждую группу отводят к своему участку, после чего пара сонных мужиков в фуфайках, выбравшиеся из вагончика, приносят каждой группе лопаты и ломы.
Солдаты из нашего сопровождения становятся в оцепление по периметру поля…
Земля подается плохо - она еще промерзшая, оттаял только верхний слой, который под нашими ногами быстро превращается в кашу из серого снега и грязи; в этой каше увязают ноги. Мне, как и еще двоим из нашей группы, достается лом. С этими ломами мы постоянно переходим от одного копающего к другому, чтобы хоть немного раздолбить и взрыхлить землю. На обуви быстро налипают кучи грязи, которые мы волочим за собой, как когда-то каторжники таскали колодки. Я стараюсь почаще появляться возле Анны и особенно старательно долблю мерзлую землю на ее участке…
Я уже несколько раз подходил к этому мертвецу, но только сейчас, остановившись, чтобы расслабить руки, смотрю ему в лицо.
Он закончил жизнь в петле - на его шее виден рубец, след, знакомый мне по предыдущему лагерю, где я видел такой же у нескольких рецидивистов. А вот хромота исчезла - теперь он передвигается на своих двоих довольно уверенно, не хуже меня, во всяком случае. Да, смерть - хорошее средство от всех прижизненных болезней!
Заметив, что я остановился рядом и смотрю на него, мертвец поворачивается ко мне.
Ну, здравствуй!
Мой убийца замирает на некоторое время, всматриваясь в меня. Он явно не злоупотреблял при жизни иммунормом поэтому лицо его одутловато и перекошено, волосы местами повылезли, придав голове неопрятно-лишайный вид, под носом насохли коросты от вытекающей из ноздрей жидкости, нос приплюснут и вдавлен, как у боксера. Конечно, в его состоянии пошевелить полусгнившими мозгами - задача нетривиальная. Но через какое-то время ему удается вспомнить и связать в одну логическую нить мой образ и свое прошлое. Тогда рот его расползается то ли в гнусной улыбке, то ли в зверином оскале и он, отбросив лопату, делает шаг ко мне.
Ну что, приятель, вот уж встреча так встреча, да?! А ты, видать, не вынес своего душегубства, да? Слишком много на себя взял? Или просто ты до такой степени любил Дашку, что не смог жить без нее?
Что смотришь, мусор? Наверное, хочешь убить меня еще раз? Только на этот раз, гниль, шансов у тебя нет, на этот раз шансы - на моей стороне. Надо было не слушать Дашку и глотать при жизни побольше иммунорма, а не лимон с чесноком, которыми пичкала тебя она!
Вот что ты, падаль, сделал, а? За каким хреном ты тогда схватился за нож?! Ну поговорили бы, набили бы друг другу морды и разошлись, как в море корабли. И жил бы ты дальше со своей Дашкой, которая остаток жизни заглаживала бы свою вину перед тобой такими смачными минетами, о которых ты и не мечтал сроду, урод! Ты-то ведь и знать не знал и ведать не ведал, на что была способна твоя жена в постели!
Он делает еще один шаг, не сводя взгляда с моего лица.
Я поднимаю руки и скрещиваю запястья на голове, растопырив пальцы, изображая ветвистые рога.
Тогда он медленно, на негнущихся ногах, вытянув руки, шагает ко мне - ну настоящий киношный зомби.
Я поднимаю лом и бью его в грудь. Лом неожиданно легко входит в это подгнившее мясо, погружаясь в него на глубину ладони, наверное.
Мент останавливается, наткнувшись, вдруг, на препятствие, наваливается всей массой в желании дотянуться до меня. Я вижу, как медленно, буквально по миллиметру, погружается в его тело лом, а труп насаживается на него, так, кажется, и не поняв, что произошло и почему он вдруг не может свободно приблизиться ко мне.
Краем глаза я вижу, что вся наша группа прекратила работу и следит за происходящим. Вижу Анну, которая, взяв лопату на перевес, идет к нам. Вижу двоих солдат в ОЗК, которые спешат к нам по коридорам между ямами, передергивая на ходу затворы автоматов.
Ну что, мусор, сейчас, кажется, нас убьют. Но сначала я должен успеть убить тебя. Жаль, только, что тебе не будет так больно, страшно и непонятно-безысходно, как было мне, когда ты вогнал в меня двадцатисантиметровое лезвие кухонного ножа…
Мой убийца насадился на лом уже почти до половины, еще немного - и он дотянется до моего лица.
Тогда я делаю шаг назад, нажимая на свое оружие, и валю мента на землю.
Подошедшая Аня бьет его лопатой, плашмя, попадая по плечу.
Убийца даже не обращает на ее удар внимания, как и на железо, засевшее у него в груди - его глаза неотрывно следят за моим лицом, а руки все тянутся ко мне в бессильной попытке схватить за горло.
Мне нужно успеть - автоматчики уже нырнули под ограждение.
Я вытаскиваю лом из груди трупа и яростно бью мента острием в лоб, сокрушая череп, чувствуя, как легким толчком отдается в мои руки удар железа о лобную кость.
Успел!
Мы квиты, мусор…