13
Часам к четырем мы, совершенно обессилевшие, окольными путями, добираемся до Березняков и пустынными нехожеными улицами крадемся к нашей даче.
Березняки довольно регулярно патрулируются полицией, поэтому осторожность не помешает. Тем более, что теперь у меня есть цель, есть смысл - мне нужно попрощаться с мамой. Я старательно не думаю о том, что цель моя довольна жестока по отношению к ней. Наверное, она уже смирилась с моей смертью (ведь полиция наверняка выяснила, кто был убитым любовником убитой Дашки), ну или с исчезновением. И теперь, когда я явлюсь к ней с того света…
Нет, я старательно отпихиваю от себя эту мысль.
Ключ как обычно лежит в углярке, на полочке, в старой жестяной банке из-под "Нескафе". Я завожу Анну в дом и первым делом иду во двор, к колонке, чтобы накачать в бутылку воды.
Возвратившись, вижу, что Анна стоит перед фотографиями, развешанными над старым комодом.
- Это твоя мама? - спрашивает она, когда я подхожу и встаю рядом.
- Да. А это - отец… Брат. Он умер семи лет, от порока сердца. Ему повезло: иммунорм тогда еще не придумали.
Кто-то, то ли бог, то ли дьявол, дал нам второй шанс. Но люди считают это ошибкой и в меру своего разумения стараются ошибку исправить.
- Красивая! - говорит Анна. - Ты больше на нее похож, чем на отца.
- Хочешь чаю? - предлагаю я.
Она удивленно смотрит на меня.
- Ну что, в самом деле, все вода да вода! - говорю я. - Почему бы не побаловать себя чайком!
Я понятия не имею, что с нами произойдет, если мы напьемся чаю. Горячего. И произойдет ли что-нибудь.
Есть мы не можем, это совершенно точно, проверено. Пища просто не проходит, она застревает в горле комом. Наверное, из-за отсутствия слюны и слизистой. Но даже если и протолкнуть ее в себя, то ведь пищеварения все равно нет, и еда будет просто гнить в желудке.
А вот горячий чай… С вареньем…
- Ну что? - потираю я руки. - Ставим чайник?
Анна неуверенно пожимает плечами.
Я включаю счетчик, переливаю воду в электрочайник. Открываю банку вишневого варенья - в нем больше сиропа.
И смеюсь. Потому что смысла в варенье нет никакого - ни вкуса, ни запаха все равно не почувствуешь.
Забавный второй шанс нам предоставлен! Тот, кто его нам позволил, сразу четко и ясно дал понять: ребята, отсрочка дана вам совсем не для того, чтобы вы и дальше впустую наслаждались жизнью! Никакого варенья, сна до одиннадцати и суетных желаний! У вас есть дела поважнее…
Правда, он не объяснил - какие. Догадайся сам, называется.
Я смутно подозреваю, что этот некто, по доброте душевной, дал нам возможность исправить совершенные ошибки. Или не по доброте, а в целях сохранения баланса, чтобы мир не ухнул в бездну и хаос.
Ошибок в жизни я совершил много, ох много! Но которая из них главная, та, которую нужно исправить, чтобы размотать весь клубок, я не знаю.
Индикатор чайника гаснет. Я завариваю чай, безнадежно ловя ноздрями исходящий от него пар. Все надеюсь на чудо: а вдруг какой-то из запахов, какое-то из воспоминаний возьмет и разбудит, оживит чувства!..
Мы с Анной садимся за стол у окна, друг напротив друга. Я наливаю когда-то золотистый, а сейчас - серый, напиток в старые чашки из некогда любимого маминого сервиза, чашки из моего детства, доживающие свой век на даче. Демонстративно кладу в чай три ложки вишневого сиропа.
- Может быть, не надо? - опасливо жестикулирует девушка.
Я машу рукой, делаю глоток.
С минуту я сижу, прислушиваясь к ощущениям. Но ощущений нет. Просто нет. Никаких.
Тогда, зло и отчаянно, я делаю глоток за глотком, за минуту выпивая все, весь этот почти кипяток.
Когда подношу чашку ко рту в последний раз, чтобы проглотить вишневый осадок, в нее что-то падает. Всмотревшись, вижу, что это зуб - совершенно целый, не обломанный, не тронутый кариесом зуб. Он очень темного серого цвета, а значит, в реальности он черный, или близко к тому.
Щупаю языком во рту, выискивая дырку и легко выталкиваю наружу еще один, клык.
Анна отставляет чай, который так и не пригубила, с тревожной тоской смотрит на меня.
- Наверное, десны сварились… - говорю я. - Плевать.
- Я не буду, - отвечает девушка. - Не хочу ходить беззубой.
И улыбается вымученной улыбкой.
- Я хочу умереть, - говорит она через минуту, и из глаз ее стекают по щекам слезы.
"Всё отнял господь, оставил только глаза, чтобы плакать" - вспоминается мне цыганская поговорка.
- Убей меня, - продолжает Аня.
Я отрицательно мотаю головой.
- Убей, - просит она. - Я не хочу, чтобы из меня вываливались зубы.
- Ты дожила бы до старости, - улыбаюсь я, - и они все из тебя повывалились бы, все равно.
Она не принимает мой шутливый тон.
- Я не хочу быть… трупом. Не хочу вонять. Не хочу пугать людей одним своим видом. Не хочу, чтобы прикоснувшись ко мне, протирали руки спиртом. Не хочу. Не хочу!
- Успокойся. Среди живых тоже полно вонючих, страшных и заразных, после которых нужно мыть руки.
- Но они живые!
- Многие из них не живее тебя, поверь. Все относительно и все зависит от мерила.
- Не хочу! - упрямо повторяет она.
- Давай дойдем до города? - предлагаю я.
- И что?
- Что-нибудь. Не знаю. Там видно будет.
Она размышляет несколько минут.
- Обещай, что ты убьешь меня по первому требованию, если я дойду с тобой до города, - говорит она наконец.
Девочка серьезна. Нельзя ни шутить, ни уходить от темы. Потому что она может попробовать сделать это сама, не дожидаясь моей помощи.
- Хорошо, - киваю я. - Только обещай, что не будешь пытаться сама.
Еще одно короткое раздумье.
- Обещаю. Это нетрудно. Я трусиха и всегда боялась боли.
Я заставляю ее встать, потому что мы засиделись за столом и рискуем окостенеть.
Мою чашки и чайник, составляю посуду обратно в шкафчик, хорошенько обтерев - не дай бог!
Когда возвращаюсь в комнату, Аня лежит на диване. Обнаженная.
- Иди сюда, - жестикулирует она и на глазах ее снова выступают слезы, теперь - стыда.
- Бессмысленно, - отвечаю я. - Ничего не получится, ты же понимаешь.
- Иди сюда!
Я подхожу, присаживаюсь рядом, пытаюсь втолковать ей, что…
Но она останавливает мои руки, начинает лихорадочно расстегивать мою рубаху.
Я раздеваюсь, ложусь рядом. Я не чувствую ее. Точно так же, как не чувствую дивана, своей наготы или желания обладать ею.
- А вдруг получится, - частит она так, что я едва успеваю следить за ее руками. - Вдруг! И мы оживем… Представляешь? У нас на курсе была одна девочка… больная. У нее было что-то с ногами, она почти не ходила. Врачи говорили ей, что ей нужен… нужен партнер, а еще лучше - родить. И тогда все у нее пришло бы в норму. Но парни даже не смотрели в ее сторону, потому что она была очень толстая и совсем некрасивая… Вот… Представляешь, что мы с тобой после этого вдруг - раз, и оживем! А?!
- Ты все еще веришь в сказки, - отвечаю я. - Только в сказке мертвая царевна оживает от поцелуя.
- Ты злой, - она отворачивается, кусает губу, плачет.
- Не плачь, - я глажу ее по волосам.
Бедная девочка! Такая живая, такая теплая и… Очнуться однажды в сером холодном мире, где нет ни цвета, ни запаха, ни вкуса, ни радости, ни любви!..
- Обними меня, - просит она.
Я обнимаю ее, осторожно прижимаю к себе, боясь переусердствовать. А она припадает губами к моим губам.
Я отстраняюсь, чтобы видеть ее всю, целиком. Любуюсь ее небольшой грудью, плоским животом, стройными бедрами. Я как последний идиот, кажется, сам поверил в чудеса и жду, что сейчас возникнет между ног знакомое тяжелое напряжение, пытаюсь раззадорить себя, представляя вкус ее сосков, представляя ее живой и теплой.
Но разумеется, ничего не происходит, и ничего, кроме эстетического удовольствия, созерцание ее красивого тела мне не дает.
Тогда я снова прижимаю ее к себе. Она прячет лицо у меня на груди, и я чувствую, как сотрясаются ее плечи в беззвучных рыданиях.
А я глажу и глажу ее по голове, и знаю, что она ничего не чувствует…
А знаешь, бог, ты все-таки жесток! Ты порядочная сволочь, если вдуматься!
14
Мы уходим с дачи, когда солнце уже садится за горизонт. Ночью идти будет безопасней - нет шансов нарваться на полицейский патруль, да и просто на веселых ребят, которых в районе Березняков всегда хватало.
В город мы входим еще затемно, и это тоже хорошо, потому что и в старой маминой болоньевой куртке, в платке на голове, Анна выглядит не менее экстравагантно, чем в одной изодранной и наверняка грязной блузке посреди марта месяца.
- Ну что? - спрашиваю я ее, остановившись на перекрестке, под светофором, безостановочно мегающим своим серым глазом. - Куда ты идешь?
- С тобой, - отвечает она.
- Я иду домой. А ты не надумала?
- Нет. Тогда я подожду тебя где-нибудь. Ты вернешься?
- Думаю, да.
- Если не уверен, то убей меня прямо сейчас. Ты обещал.
Шантажистка…
- Вот что, - говорю я. - Ждать тебе негде, да и незачем. Пойдешь со мной.
- Нет.
- Да.
Я беру ее за руку и сворачиваю на Победы.
На городских улицах снег уже почти сошел. Еще очень рано, поэтому только пепельно-серые столбы света от фонарей да мигающие тут и там светофоры напоминают, что, в отличие от нас, этот город пока еще жив.
Я прохожу мимо знакомой с детства витрины гастронома, сменившего за мою жизнь пяток названий и десяток хозяев, и сворачиваю в наш вечно темный двор.
- А ты где жила… живешь? - остановившись, спрашиваю я у Анны.
Она недоуменно кивает на мой дом:
- Здесь.
- В смысле?.. Ты хочешь сказать, что живешь в моем доме?
- Это и мой дом, - улыбается она. - Я живу в первом подъезде.
Невероятно!
Живешь с человеком на расстоянии двух подъездов и даже не подозреваешь о его существовании. А чтобы с этим человеком встретиться, нужно умереть, воскреснуть и попасть в лагерь для рецидивистов!
- Давай, я отведу тебя домой? - предлагаю я.
- Нет! - лицо ее передергивается мучительной судорогой. - Я не могу! И не хочу.
Вот и я бы тоже не должен. Но я, сволочь, пойду. Хотя отчетливо представляю, чем все может закончиться.
Я беру девушку за руку и веду за собой.
Мы поднимаемся на третий этаж, и я с тоской замираю перед моей дверью.
Ключей у меня нет. У меня вообще ничего нет, не осталось ни единой вещи из прошлой жизни - что-то забрали себе задержавшие меня менты, что-то ухватили принимавшие меня в лагере вояки. Остальное выбросили там же.
Несколько раз я подношу руку к звонку и отдергиваю ее в последний момент, когда палец уже готов коснуться кнопки.
Анна тянет меня за рукав.
- Пойдем? - кивает она вниз.
Я знаю, что мне лучше послушаться девушку, чье, даже мертвое, сердце добрее и деликатней моего. Но я поднимаю руку и вдавливаю кнопку звонка до упора - раз, два, три…
Проходит не знаю сколько времени, прежде чем дверной глазок чуть меняет цвет на более светлый - в коридоре включили свет.
Потом этот светло-серый лучик перекрывается разглядывающим меня глазом.
Наконец, дверь распахивается, и я вижу отца. Он стоит в одних трусах и очумело-недоверчиво смотрит на меня.
- Сергей?!
- Здравствуй, пап! - жестикулирую я.
- Сергей? - повторяет он, оглядывая меня с головы до ног.
- Ну да. Не похож?
- Ты почему не разговариваешь? - недоумевает он.
Без очков отец не может как следует меня рассмотреть, он щурится и наклоняется вперед, вытягивая шею.
- Не могу, - отвечаю я. - Можно войти?
Отец растерянно оглядывается, словно спрашивает совета у двери в комнату, трет подбородок ладонью. Потом произносит что-то.
- Пап, я очень плохо слышу. Говори со мной как с мамой.
- Где ты был? - жестикулирует он.
За тридцать пять лет жизни с мамой он так толком и не выучил язык жестов.
- Давай, я войду и все тебе расскажу, - говорю я. - Мама проснулась?
- Мама? - срывается он на голос, потом, спохватившись, снова переходит на язык глухонемых. - Нет, сынок, мама… Ты же ничего не знаешь… Где ты был столько времени?
- Пап, можно мне войти?
Он снова оглядывается на дверь, неуверенно почесывает белую грудь с редкими волосами.
- Сынок… Мама-то, она… Она ведь умерла, сынок.
Что говорит этот человек? За тридцать пять лет он так и не выучил толком язык своей жены!
- Мама - что? - переспрашиваю я. - Говори правильно, пап!
- Я и говорю, - дергает он бровями.
Пережде, чем он успевает продолжить, дверь из комнаты открывается, и в прихожую выглядывает заспанное толстомясое лицо неизвестной мне женщины.
Отец вздрагивает, оглядывается на нее, смущенно ссутуливается.
- Сынок, это… Это Надя.
- Что происходит, отец? Где мама?
- Ну так я и говорю, сынок… Мама умерла. Уж два месяца как.
- Кто это? - хрипит тетка сонным голосом.
Отец поворачивается к ней, быстро что-то объясняет.
- Так он же мертвяк! - восклицает женщина, показывая на меня пальцем.
- Отец, где мама? - спрашиваю я, когда он оборачивается и смотрит на меня, подслеповато щурясь, пытаясь, наверное, определить признаки мертвеца на моем лице.
- Не знаю, - отвечает он, сторонясь и чуть прикрывая дверь. - Не знаю. Ее забрали.
- Кто забрал? Куда? - я уже знаю ответ, он может не отвечать.
- Ну, кто… Она ожила и… Она так страдала!.. Я позвонил… А ты, сынок? Ты как?
Тетка, которая неуверенно жмется в проходе, кричит, разглядев за моей спиной Анну:
- Он еще и девку мертвую с собой притащил! Что ты с ним стоишь, Коля? Посмотри на его лицо, он же сейчас бросится на тебя!
Отец заглядывает за мое плечо, еще больше прикрывает дверь.
- Сынок, правда, что ли?.. Ты что, тоже умер?
- Меня убили, - говорю я.
- Убили?.. Кто?.. Мы ничего не знали. Мама все плакала по тебе…
Неужели он сдал ее? Неужели этот сморчок просто позвонил и вызвал труповозку?!
Отец стоит, переминаясь с ноги на ногу на холодном линолеуме - жалкое, белопузое, бестолковое чмо в полосатых разношенных трусах. А из-за его плеча выглядывает толстая тетка с лицом прожженной вокзальной буфетчицы и что-то бубнит ему на ухо.
Два месяца, сказал это дрищ. Два месяца, как мамы нет.
- От чего она умерла? - спрашиваю я.
- Не знаю, сынок. Просто упала на кухне, и все. Не знаю, сынок.
- Какой я тебе сынок! - бросаю, поворачиваясь к лестнице.
Когда на площадке я оглядываюсь, дверь уже закрыта.
Анна догоняет меня, берет за руку, заглядывает в глаза.
Что она может увидеть в моих мертвых глазах!
Значит, мама тоже попала в лагерь. Возможно, в тот же, где держали и меня. Возможно, она все это время была в соседней камере.
Правда, на север от города был построен еще один лагерь, специально для рецидивистов. Может быть, она попала туда.
- Я должен найти ее, - говорю я.
- Где? - безнадежно разводит руками Анна.
- Я должен! - повторяю я.
Она пожимает плечами, а по щекам ее скатываются две слезинки.
Дверь нашей квартиры приоткрывается, в образовавшуюся щель высовывается голова отцовой пассии; увидев, что мы еще не ушли, она морщится и исчезает. Дверь захлопывается, окончательно отрезая меня от мира прошлого…
Я знал, что отношения у мамы с отцом со временем все более и более отдалялись от идеала, но чтобы он поступил вот так…
- Она в лагере? - спрашивает Анна.
- Ну а где же еще!
- Ты не сможешь ее там найти.
- Да. Но можно сделать запрос. Даже в этой стране вечного бардака все равно должен вестись какой-то учет.
- Но забрать ее ты не сможешь.
Я и сам это знаю. Даже если найти человека, который возьмется сделать для одного мертвеца запрос о другом, дождаться ответа, и даже если в ответе будет что-то конкретное, дальше этого все равно дело не пойдет. Отдать маму могут только отцу, но ему-то она как раз и не нужна. А других близких родственников, кроме меня, у нее нет. И я никогда ее больше не увижу…
Мы выходим на улицу, останавливаемся у скамейки. Я киваю на первый подъезд, вопросительно смотрю на Анну. Она качает головой: нет.
Молодец! Сильная девочка!
- Куда мы теперь? - спрашивает она.
- На кладбище! - зло пишу я.
Нет, ну а что она, в самом деле, все "куда" да "зачем"… Если б я знал!
- Прости, - я провожу по ее волосам. - Если ты со мной, то мы сейчас зайдем еще в одно место. А потом вернемся на дачу, если ты не против. И будем жить там, день за днем, без сна и еды, медленно сходя с ума… Как думаешь, мертвец может сойти с ума?
- Думаю, может, - кивает она. - Ну, пока не попробуешь, все равно не узнаешь… А куда мы зайдем?
- Хочу наведаться на место своей смерти, - улыбаюсь я. - Ностальгия, наверное.
Я нисколько не сомневаюсь, что Дашкин муж в тюрьме, но я, собственно, и не ради него хочу пойти к их квартире. Если Дашка даже и принимала иммунорм, то она тоже сейчас в лагере, надеяться застать ее, мертвую, дома - глупость. Всё это я понимаю. Но меня просто тянет туда. Наверное, я скоро сдохну по-настоящему, ведь перед близкой смертью людей нередко тянет по некогда любимым местам.
- Это не ностальгия, - качает головой Анна. - Это другое. Это - вечная мужская тяга к поиску приключений на разные части тела.
- Пусть так, - соглашаюсь я. - Ты со мной?
- С тобой. Без меня ты сойдешь с ума на даче не так быстро, - смеется она.
15
Менты останавливают нас на Лазо, за пару минут до того, как мы свернули бы на Гоголя и уже не встретились бы им.
- Молодые люди! - окликает нас один, выходя из "уазика". - Можно вас на минуточку?
Вот и все. Наше путешествие окончено. Сойти с ума на даче нам не грозит. Нас ждет лагерь, и, конечно же, расплата за побег и убийство. Страшная расплата, без сомнения. Наверное, лучше нарваться на пулю сейчас, чем попасть в руки тому прапору.
Но менты - не солдаты; у них пулю выпросить сложнее, они, как-никак, под законом ходят. Холодный разум, чистые руки и все такое…
Мент обходит машину и направляется к нам; за ним вылезает напарник, поправляя автомат, и останавливается, озирая нас цепким взглядом.
- Можно полюбоваться на ваши докуме..? - начинает подходящий к нам мент и не договаривает, останавливается в двух метрах.
- Ба! - произносит он. - Слышь, Костян, да это зомбаки!
- Ага, я уже просёк, - отвечает автоматчик.
- И что мы теперь с ними делать будем?
- Да похуй, - равнодушно отзывается Костян. - Как скажешь.
- Ну что, в кандей их? - предлагает первый.
- Нахуй они нужны! - приоткрывает свою дверь водитель. - Я эту вонь не повезу! Машину ты будешь мыть?! Вызывай труповозку и сдавай.
- Труповозку заебемся ждать сейчас, - зевает Костян. - Может, пусть пиздуют?
На лице стоящего напротив нас отражается внутренняя борьба.
Ну, давай, оборотень, садись в свою машину и валите отсюда. У вас есть дела поважнее, чем возиться с двумя трупами! Нам нельзя обратно в лагерь…