Мне пришло в голову, что ферли-архив может включать в себя сведения обо всех, находящихся на корабле, потому что они: а) люди, б) с которыми имел дело Бонфорт. Я спросил об этом Пенни. Она, как будто, ничуть не удивилась.
Настала очередь удивляться мне. На "Томе Пейне" находилось шесть членов Великой Ассамблеи. Конечно, Родж Клифтон и сам Бонфорт - но в досье Дэка были такие строки: "Бродбент, Дериус К., Достопочтенный член Великой Ассамблеи, представляющий Лигу Свободных Путешественников, член ее Президиума". Далее было отмечено, что он имел теперь степень доктора физических наук, девять лет назад стал чемпионом в соревнованиях по стрельбе из пистолета на Имперских Играх и что им опубликованы три книги стихов под псевдонимом Эйси Уилрайт. Я поклялся себе, что никогда больше не буду судить о людях по их наружности.
Была тут и приписка Бонфорта от руки: "Практически неотразим для женщин и наоборот!"
Пенни и Доктор Кэпек оказались членами Большого парламента. Даже Джимми Вашингтон, как выяснилось, состоял в нем, представляя в своем лице какой-то "тихий" район - что-то вроде Лапландии, включая, по-видимому, всех северных оленей и, конечно же, Санта Клауса. Он также состоял в Первой Истинной Библейской Церкви Святого Духа, о которой я никогда не слышал; это последнее занятие очень отвечало его облику священнослужителя.
Особенно интересно было читать про Пенни - Достопочтенную мисс Пенелопу Тэлиаферро Рассел. Она имела степень магистра гуманитарных наук по государственному управлению, полученную в Джорджтаунском университете, и степень бакалавра гуманитарных наук университета Уэллесли. Меня это даже не удивило. В Великой Ассамблее она представляла не относящихся ни к каким избирательным районам университетских женщин - то есть еще один "тихий" избирательный участок (как я понял), так как пять шестых этих дамочек состояли членами партии Экспансионистов.
Ниже шли размер ее перчаток, другие ее размеры, любимые цветы (по части одежды я, кстати, мог бы преподать ей уроки), любимые духи (конечно же, "Вожделение джунглей"), множество других мелочей, большая часть которых была совершенно невинна. Но был тут еще своего рода "комментарий":
"Болезненно честна - считает довольно плохо - гордится собственным чувством юмора, которое у нее совершенно отсутствует - соблюдает диету, но безумно любит вишни в сахарной пудре - покровительствует всему живому - обожает печатное слово в любой форме".
Дальше почерком Бонфорта было дописано: "Ах, Завиток! Опять подглядываешь, я же вижу".
Возвращая материал Пении, я осведомился у нее, видела ли она собственное досье. Она ответила, чтобы я не совал нос не в свое дело. Потом покраснела и извинилась.
* * *
Большую часть времени у меня занимало изучение различных сведений из архива, но я также не забывал совершенствовать свое физическое сходство с Бон фортом.
Тщательнейшим образом воссоздавал морщинки, добавил две родинки и уложил немногие оставшиеся волосы с помощью электрической щетки. Впоследствии будет довольно хлопотно вернуть себе настоящее лицо, но это довольно небольшая цена за грим, который ничем не испортишь, который нельзя смыть даже ацетоном и которому не страшны носовые платки и салфетки. Я даже сделал шрам на "плохой" ноге, руководствуясь снимком, который доктор Кэпек держал в истории болезни. Если бы у Бонфорта была жена или любовница, то она, наверное, затруднилась бы определить, где настоящий Бонфорт, а где его двойник.
Гримирование оказалось делом хлопотным, зато теперь я мог не беспокоиться о внешнем виде и целиком посвятить себя самой трудной части имперсонации.
Наиболее сложной стороной вживания в образ оказалось проникновение в то, о чем Бонфорт думал и во что верил, иначе говоря - в политику партии Экспансионистов. Можно сказать, что он в большой степени олицетворял эту партию, будучи не просто ее лидером, но ее политическим философом и величайшим деятелем. Когда партия только появилась, экспансионизм был не более, чем "Манифестом Предназначения", хрупкой коалицией разношерстных групп, которых объединяло только одно: соображение, что границы пространства являются единственным вопросом дальнейшей будущности человечества. Бонфорт дал этой партии и систему этических взглядов, идею того, что гербом имперского знамени должны стать свобода и равные для всех права. Он не уставал повторять, что человеческая раса никогда не должна повторять ошибок, допущенных белой субрасой в Африке и Азии.
Меня очень смутил один факт, а именно то, что ранняя история, экспансионизма была чрезвычайно похожа на историю партии Человечества, - я в таких делах был тогда еще более чем не искушен. Мне и в голову не могло прийти, что партии по мере роста изменяются зачастую так же сильно, как и люди. Я имел смутное представление о том, что партия Человечества начинала свой путь как составная часть экспансионистского движения, но никогда не задумывался об этом. В действительности же это было неизбежно - все политические партии, которые не отличались достаточной дальновидностью и прозорливостью, под давлением объективных причин исчезли с политической арены, а единственная партия, которая стояла на верном пути, раскололась надвое.
Но я забегаю вперед. Мое политическое образование не было таким последовательным и логичным. Первое время я просто старался пропитаться бонфортовскими выражениями. По правде говоря, я набрался этого еще по дороге туда, но тогда меня, в основном, интересовало, как он говорит, теперь же я старался усвоить, что он говорит.
Бонфорт являлся оратором в полном смысле этого слова, но в споре мог быть весьма ядовит, взять хотя бы речь, с которой он выступил в Новом Париже по поводу шума, поднятого в связи с подписанием договора с марсианскими гнездами, известного под названием Соглашение Тихо. Именно этот договор был причиной его ухода с поста; ему удалось протащить его через парламент, но наступившая за этим реакция была такова, что вызвала вотум недоверия. И тем не менее, Квирога не осмелился денонсировать договор. Я с особым интересом слушал речь, так как сам не одобрял этот договор: сама идея наделения марсиан на Земле теми же правами, что и землян на Марсе, казалась мне абсурдной - до тех пор, пока я сам не побывал в гнезде.
"Мой оппонент, - заявил Бонфорт с раздражением в голосе, - известно ли вам, что лозунг так называемой партии Человечества "Пусть люди управляют людьми и ради людей" - не что иное, как повторение бессмертных слов Линкольна? Но в то время, как голос продолжает оставаться голосом Авраама, рука оказывается рукой Ку-Клукс-Клана. Ведь подлинным значением этого, на первый взгляд, довольно невинно выглядящего лозунга, является вот что: "Пусть всеми расами вселенной управляют только люди на благо привилегированного меньшинства".
"Но мой оппонент возражает, что, мол, нам от Бога дано право нести к звездам свет, всячески "образовывая" дикарей. Но ведь это социологическая школа Дядюшки Римуса - хорошие негры поют псалмы, а старый Масса любит их! Картина, конечно, трогательная, да больно уж рама тесновата: в ней не поместились ни кнут надсмотрщика, ни бараки рабов, ни столб наказаний!"
Я почувствовал, что становлюсь если не экспансионистом, то, по крайней мере, бонфортистом. Не уверен, что меня зачаровала логика его слов - может быть, они были и не такими уж логичными. Просто я находился в том состоянии духа, когда жадно впитывают все, что слышат. Мне нужно было проникнуться его мыслями и словами, чтобы при случае уметь сказать что-либо подобное.
У меня перед глазами был образец человека, который знал, чего хочет и (что встречается гораздо реже!) почему так, а не иначе. Это производило на меня сильное впечатление и вынуждало пересмотреть собственные взгляды. Для чего я живу на свете?
Конечно, ради своего ремесла. Я впитывал актерство с молоком матери, любил его, был глубоко убежден (пусть это было и нелогично), что ради искусства можно пойти на все. Кроме того, это был единственный известный мне способ зарабатывать на жизнь. Чего же еще?
На меня никогда не производили особо сильного впечатления формальные школы этики. В свое время я вкусил их предостаточно - общественные библиотеки очень удобный вид отдыха для актера, оказавшегося на мели. Но потом я понял, что они так же бедны витаминами, как поцелуй тещи. Дай любому философу достаточное количество времени и бумаги, и он докажет тебе все, что угодно.
То же презрение я испытывал и к наставлениям, которыми так любят пичкать детей. По большей части это самая настоящая чушь, а то, что имеет хоть какой-то смысл, сводится к самой священной пропаганде прописных истин: "хороший" мальчик тот, который не будит маму по ночам, а "хороший" мужчина тот, кто имеет солидный банковский счет и в то же время не пойман за руку. Нет уж, увольте!
Даже у собак есть определенные нормы поведения. Каковы же они у меня? Как я веду себя, или, хотя бы, как я осмысливаю свое поведение?
"Представление должно продолжаться". Я всегда верил в это и жил этим... Но почему оно должно продолжаться? Особенно когда ты знаешь, что некоторые из них просто ужасны? А потому, что ты дал согласие участвовать в нем, потому что этого ждет публика, она заплатила за развлечение и вправе ждать, что ты выложишься на всю катушку. Ты обязан сделать это ради нее. Ты обязан сделать это также ради режиссера, менеджера, продюсера и остальных членов труппы, ради тех, кто учил тебя ремеслу, ради тех, кто бесконечными вереницами уходит в глубь веков - к театрам под открытым небом с сидениями из камня, и даже ради сказочников, которые, сидя на корточках, изумляли своими рассказами разношерстную толпу на рыночных площадях. Благородное происхождение обязывает.
Я пришел к выводу, что то же самое справедливо для любой профессии. "Око за око". "Строй на ровном месте и на должном уровне". "Клятва Гиппократа". "Поддерживай команду до конца". "Честная работа за честную плату". Такие вещи не нуждались в доказательствах; они были составной частью самой жизни - и доказывали свою справедливость, пройдя сквозь множество столетий, достигнув отдаленных уголков Галактики.
И вдруг я понял, что имел в виду Бонфорт. Если существовали какие-то основополагающие этические знания, которым оказались не страшны пространство и время, то они должны быть равно справедливы как для людей, так и для марсиан. Они оказались бы справедливыми на любой планете, вращающейся вокруг любого из солнц - и если люди не поведут себя в соответствии с ними, им никогда не завоевать звезды, потому что какая-нибудь более развитая раса низвергнет их за двурушничество.
Ценой экспансии являлась добродетель. "Не уступай ни в чем ни на йоту" было слишком узкой философией, чтобы она могла оказаться действенной на широких космических просторах.
Но Бонфорта никоим образом нельзя было назвать слепым поклонником мягкости и доброты. "Я не пацифист. Пацифизм - это сомнительного свойства доктрина, согласно которой человек пользуется благами, предоставленными ему обществом, не желая за них платить - да еще и претендует за свою нечестность на терновый венец мученика. Господин Спикер, жизнь принадлежит тем, кто не боится ее потерять. Этот билль должен пройти!" С этими Словами он встал и пересел на другое место в знак одобрения возможного применения силы я выяснении позиций и урегулирования разногласий, которое его собственная партия на съезде решительно отвергла.
Или еще: "Признавайте свои ошибки! Всегда признавайте ошибки! Ошибается каждый - но тот, кто отказывается признавать собственную ошибку, будет неправ всегда! Упаси нас бог от трусов, которые боятся сделать выбор. Давайте встанем и сосчитаем, сколько нас". (Эти слова прозвучали на закрытом собрании партии, но Пенни все же записала их на свой минидиктофон, а Бонфорт сохранил запись - у него вообще было очень сильно развито чувство истории - он тщательно сохранял все материалы. Если бы не это его свойство, мне почти не с чем было бы работать над ролью).
Я пришел к заключению, что Бонфорт - человек моего склада. Или, по крайней мере, такого склада, который я считаю присущим себе. Он был личностью, и ролью этой личности я гордился.
Я помню, что ни минуты не спал во время полета с тех пор, как пообещал Пенни, что появлюсь на аудиенции, если сам Бонфорт к моменту нашего прибытия не сможет быть там. Я, естественно, собирался спать - какой смысл выходить на сцену с опухшими от бессонницы глазами - но потом так заинтересовался тем, что мне предстояло изучить, а в столе у Бонфорта хранилось столько стимулирующих средств, что спать уже не стал. Удивительно, сколько можно сделать, если работать по двадцать четыре часа в сутки, когда никто не мешает, а наоборот, все стараются помочь, чем только можно.
Но незадолго до прилета на Новую Батавию ко мне в каюту явился доктор Кэпек и заявил: - Закатайте-ка левый рукав.
- Зачем? - спросил я.
- А затем, что мы не хотим, чтобы вы, представ перед императором, шлепнулись в обморок от переутомления. После укола вы будете спать до самого приземления. А потом я вам дам стимулятор.
- Что? То есть я так понимаю, вы уверены, что он не придет в себя до аудиенции?
Кэпек ничего мне не ответил, сделал укол. Я попытался дослушать речь, которую поставил незадолго до того, но заснул; должно быть, в считанные секунды. Следующее, что я услышал, был голос Дэка, который с уважением повторил:
- Проснитесь, сэр. Пожалуйста, проснитесь. Мы совершили посадку в Липперши.
Глава 8.
Поскольку наша Луна не обладает атмосферой, в принципе, межпланетный корабль способен совершать на ней посадки. Но "Том Пейн", будучи межпланетным кораблем, обречен всегда оставаться в космосе и обслуживаться на орбитальных станциях; сажать его на поверхность спутника можно только в колыбели. Я спал, когда это произошло, потому что слышал, будто поймать яйцо тарелкой гораздо легче. И Дэк был одним из дюжины пилотов, которые только и могли совершить такую посадку.
Мне даже не удалось взглянуть на "Томми" в его колыбели; все, что я смог увидеть, - это внутренние стенки пассажирского туннеля-рукава, который сразу же подсоединился к шлюзу нашего корабля, а позже - пассажирскую капсулу, стремительно умчавшую нас в Новую Батавию. Эти капсулы развивали такую скорость, что при небольшой лунной гравитации где-то в середине пути появлялась невесомость.
Сначала мы направились в покои, отведенные главе лояльной оппозиции - официальную резиденцию Бонфорта до тех пор, пока он не станет после грядущих выборов Верховным Министром. Их роскошь так поразила меня, что я даже вообразить не мог, какой же должна быть резиденция Верховного Министра. Мне кажется, как это ни удивительно, что Новая Батавия - самый пышный столичный город, когда-либо известный в истории; просто стыд и срам, что его почти невозможно заметить снаружи. Правда, это сравнительно небольшой недостаток, если вспомнить, что столица - единственный город во всех Солнечной системе, способный выдержать прямое попадание фузионной бомбы. Возможно, следовало сказать "эффективно противостоять", потому как, конечно, кое-что пострадало бы - в основном, немногочисленные надстройки, находящиеся на поверхности. В покоях Бонфорта имелась одна верхняя комната, расположенная на склоне горы, и с ее балкона, прикрытого полусферическим прозрачным защитным колпаком, были отлично видны звезды и сама матушка-Земля; но чтобы попасть в спальню и кабинеты, нужно было на специальном лифте спуститься вниз сквозь тысячефутовую толщу скал.
Не хватало времени подробно осмотреть покои; меня сразу же стали одевать для аудиенции. У Бонфорта не было лакея даже на Земле, но Родж настоял на "помощи" (хотя только мешал), чтобы навести окончательный лоск. Одежда представляла собой древнее придворное платье для официальных приемов: бесформенные брюки с трубообразными штанами, глупый, если не сказать резче, камзол с раздвоенными фалдами на спине, напоминающий молоток-гвоздодер, причем и брюки, и камзол отвратительного черного цвета; сорочка, состоявшая из твердого накрахмаленного нагрудника, воротничка с крылышками и галстука-бабочки белого цвета. Сорочка Бонфорта хранилась целиком, в собранном виде, потому что (так я думаю) он не пользовался при одевании ничьей помощью. А вообще-то по правилам следовало надевать каждый элемент по очереди, и галстук следовало завязывать так, чтобы видно было, что он завязан от руки - но трудно ожидать, чтобы один и тот же человек хорошо разбирался в политике и в старинной одежде.
Хотя одеяние было весьма уродливым, оно создавало прекрасный фон для ленты орденов Вильгельмины, разноцветной диагональю пересекавшей мою грудь. Я посмотрел в высокое зеркало и остался доволен: яркая полоса на фоне мертвенно-черного и белого цветов выглядела очень впечатляюще. Этот мрачный наряд придавал человеку достоинство, что-то вроде неприступного величия метрдотеля. Я пришел к выводу, что своим внешним видом вполне могу рассчитывать доставить удовольствие монарху.
Родж Клифтон вручил мне свиток, который должен был содержать имена тех, кого я собирался назначить в новый кабинет - во внутренний карман моего камзола он вложил обычный лист с нормально отпечатанными фамилиями будущих министров, а оригинал был заранее послан Джимми Вашингтоном в Императорский Государственный секретариат сразу же после того, как мы приземлились. Теоретически цель аудиенции состояла в том, что император должен был выразить мне свое глубокое удовлетворение тем фактом, что именно я буду формировать новый кабинет, а я должен был верноподданейшим образом представить свои соображения насчет его состава. Считалось, что названные мной кандидатуры должны оставаться в секрете до тех пор, пока не будут милостиво одобрены монархом.
На самом же деле выбор давным-давно был сделан; Родж и Билл на протяжении почти всего пути к Луне разрабатывали состав кабинета министров и получили согласие каждого по специальной линии связи. Я, в свою очередь, старательно изучил ферли-досье на каждую кандидатуру. Конечно, список все-таки был секретен в том смысле, что средства массовой информации будут ознакомлены с ним только после аудиенции.
Я взял в руку свиток и поднял свой марсианский жезл. Родж ужаснулся. - Великий Боже, нельзя представать с этим пред очи императора!
- А почему бы и нет?
- Это же оружие!
- Это церемониальное оружие. Родж, ведь любой герцог и даже любой паршивый баронет будут при своих шпагах. А при мне будет эта штуковина.
Он покачал головой. - Это их обязанность. Разве вы не знаете, отчего так повелось? По официальной исторической версии, эти шпаги символизируют обязанность защищать своего повелителя лично и собственным оружием. А вы - простолюдин и, по традиции, должны представать перед императором невооруженным.
- Нет, Родж. О, я, конечно, сделаю, как вы считаете нужным, но, по-моему, вы упускаете прекрасный шанс поймать лису за хвост. Это ведь спектакль, так нужно.
- Не понимаю...
- Ладно, судите сами, узнают ли на Марсе, что я на аудиенцию явился с жезлом? Я имею в виду гнезда.
- Думаю, что да.
- Наверняка. Я уверен, что стереоприемники есть в каждом гнезде. По крайней мере, в гнезде Кккаха их было множество. Они так же тщательно следят за новостями Империи, как и мы. Разве не так?
- Так. По крайней мере, старшие.