Шаг - и ощущение жёсткого пружинящего мха под босыми подошвами исчезло. Я стоял на чём-то гладком, твёрдом, прохладном. Наладчик возился неподалёку с какой-то допотопной механикой: что-то долго лязгало, скрипело, иногда гулко ухало - подобно листу кровельного железа. Наконец чёрную стельку с моих глаз сняли, и я… Нет, конечно же, не ослеп - ржавые ставни дачного домика, равно как и дверь, были закрыты, но солнечное сияние в щелях и впрямь заставило меня поначалу плотно зажмуриться.
Ничего не изменилось. Под одним окном - голый стол, под другим - газовая плитка с баллоном. У противоположной стены - железная койка, в дальнем правом углу - старый платяной шкаф. Разве что паутины поприбавилось и пыли.
Снаружи раздалась игривая нестерпимо громкая трель иволги. И тут же вопль драной кошки в том же исполнении.
Глава 14
СВАЛКА
Когда Гулливер вернулся в Англию из страны лилипутов, люди казались ему огромными, и он очень боялся, как бы кто-нибудь не растоптал его ненароком. Нечто подобное ощущаю теперь и я.
Как они вообще могут жить в адской чехарде ослепительных красок и находить в этом удовольствие? Долго я ещё, наверное, не отважусь высунуть нос на улицу до наступления сумерек. Хотя чёртовы гуманоиды даже сумрак умудрились изуродовать: ночь гремит, полыхает, жжёт. Одно спасенье - тёмные очки. Или тонированные стёкла Карининого автомобиля.
Но есть кое-что, от чего даже и очки не спасают. Бессмысленно огромные пространства, бессмысленно огромные толпы… Семь миллиардов гуманоидов! Уничтожь миллион - и никто не заметит. Это сводит меня с ума. Там, в нашей крохотной мути, я был одной четвёртой частью человечества. Теперь я - одна семимиллиардная. Ноль. Ничто. Никто.
Сам удивляюсь, как я мог испытывать на том свете приступы клаустрофобии. Теперь ударился в иную крайность (агорофобия, напоминаю, не только боязнь перейти открытую площадь по прямой, это ещё и страх перед людскими скоплениями).
Одежда - и вовсе верх кретинизма. Июнь, жара, а они утепляются. Голыми им, видите ли, разгуливать неприлично. Можно подумать, они напяливают шмотки из стыдливости! При чём тут стыдливость, если главный наш срам, лицо, ничем не прикрыт? Прав был Максимилиан Волошин: одежда - вроде государственной тайны. Пока не засекретишь какой-нибудь орган, на него никто и внимания не обратит! Одежда, если хотите знать, орудие разврата. И трёт вдобавок. Не знаю, к ноябрю я, возможно, пересмотрю свою точку зрения, а пока…
Шевелюры, причёски - тоже дикость. Как говаривал наш облучённый и поэтому лысый военрук: волосня - плацдарм для насекомых. К счастью, нынешняя мода позволяет мужчинам брить голову, что я и проделываю дважды в день. Брови, правда, щажу. Скрепя сердце.
До сих пор не знаю, как относиться к Лёхиным фантазиям относительно происхождения человечества от бракованных андроидов, но что свалка - то свалка. Как ещё назвать сборище ущербных ненужных существ, сброшенных как попало в беспорядочную груду, именуемую городом? Одно только немыслимое количество их уже наводит на подобную мысль. И брак, брак, сплошной брак! Кто выше, кто ниже, кто толще. Вдобавок почти у всех болезненная страсть наносить себе повреждения: прокалывают уши, щёки, носы, лишая себя тем самым единственной возможности вырваться из этого ада. О татуировках вообще умолчу.
И тем не менее сходство с лицензионными - поразительное. Я даже не о внешних чертах, я о поведении. Так сказать, не о железе, но о программе. Включил телевизор, а там десантники боевые навыки шлифуют. Если не брать во внимание экипировку, один к одному! Не вынес знакомого зрелища, принялся щёлкать пультом. И на всех каналах то же самое: зачистки, гранаты, огнемёты… А хуже всего художественные фильмы, где эту дрянь ещё и пытаются облагородить… Видишь трупы? Здесь прошёл положительный герой. Романтика смертоубийства. Занятие настоящих мужчин, для которых совесть не помеха. А преступление во имя Отечества у них называется подвиг.
Содрогнулся и выключил. Навсегда.
Внезапное моё возвращение застало Карину Аркадьевну врасплох и, пожалуй, потрясло. Кроме шуток. Примчалась на дачу, забрала в особняк (глаза пришлось снова залепить), вызвонила знакомого травматолога.
- Бедный Володечка… - с преувеличенным ужасом, говорила она. - Как же это вас угораздило?
В мизинец мне засадили штифт. Вернее, не в сам мизинец, а в ту косточку, к которой он крепится. В любом случае на роль фальшивого андроида я уже не гожусь. Увы.
* * *
Всё выглядело так же, как в прошлый раз: мы сидели в той же гостиной и пробавлялись тем же "Куантро", разве что электрошокера на толстой стеклянной столешнице не наблюдалось. Свет был приглушён, шторы задёрнуты.
- Да-а, угораздило вас, Володечка… - в который уже раз с горечью повторила Карина и тут же взглянула на меня с любопытством. - Вы в самом деле его ударили?
- Вот, - сказал я, предъявляя загипсованную правую кисть. Фужер я держал в левой.
- До этого дрались когда-нибудь?
- Нет.
- Удивительно!
- А что мне оставалось? - взорвался я. - Лежать в футляре и не высовываться?
- Лежать в футляре и не высовываться, - подтвердила она. - Это их разборки, поймите! Их, а не наши… Вас не для того покупали в конце-то концов! Представьте: приобрели вы утюг, а он возьми да и прими участие в семейной склоке…
- Чего тут представлять? - буркнул я. - Так обычно и случается…
Карина Аркадьевна свела нарисованные брови, должно быть, хотела рассердиться, но, посмотрев на меня, невесело рассмеялась.
- Ох, Володя-Володя… Ну и что мне теперь с вами прикажете делать? Я-то думала, у меня с Алёшенькой будут проблемы, а за вас даже и не беспокоилась… Как он, кстати?
- Лёха?.. Раньше барахлил, теперь исправен. Обмылок его переводом в другую муть оформляет…
- Ну вот видите? Уж на что, казалось бы, неуёмный…
- И всё-таки! - упрямо перебил я её. - Что это было? То, чем я там занимался.
- Не знаю, - сказала она.
- Даже вы?
- Даже я.
Опечалилась, тронула губами край фужера.
- Месяц… - произнесла она со вздохом. - Ну что такое месяц?
Неужели я пробыл там всего месяц? Мне казалось, месяца три как минимум…
- Сто пятьдесят тысяч… - продолжала мыслить вслух Карина. - Ладно, округлим до двухсот… Удвоим - всё-таки, как ни крути, серьёзная производственная травма… Утроим… - Она усмехнулась. - В связи с вашим героическим участием в боевых действиях… Итого, шестьсот. Ну и что это по нашим временам? Однокомнатка на окраине? Не пенсию же вам, согласитесь, назначать…
- На мне ещё долг висит, - напомнил я.
- Ничего уже на вас не висит, - отрубила она. - Живите спокойно.
- Меня правда тогда искали? - спросил я, испытующе глядя ей в глаза.
- Тогда - да, - спокойно отозвалась Карина Аркадьевна. - Теперь - нет. Понимаете, Володенька, я чувствую себя несколько перед вами виноватой. Но мне действительно казалось, что уж год-то вы точно продержитесь. А теперь… Я, конечно, могу помочь вам с трудоустройством, но…
- Может, вам сторож требуется? На даче… - подсказал я.
Карина Аркадьевна улыбнулась.
- Вы же сами знаете, что нет. Дача мне нужна для других целей…
- Жаль, - молвил я. - У меня там негуманоиды знакомые…
- Если вы про абрикос, то он засох. Кстати, цветущие деревья вообще поливать не рекомендуется…
- Может, вам помощник нужен? - осведомился я без особой надежды.
Карина чуть не поперхнулась.
- Знаете… - изумлённо глядя на меня, проговорила она. - Как-то плохо представляю вас в качестве вербовщика…
- Могу попробовать… - уныло предложил я.
- Попробуйте, но… - Карина Аркадьевна недоверчиво покачала пепельной стрижкой. - Ваше здоровье!
Чокнулись, пригубили, призадумались. Я оглядел схваченное гипсом ребро ладони.
- А если удачно срастётся?..
Она соболезнующе вздохнула.
- Никаких механических повреждений… Поймите, это не моё требование, Володя! Это требование Обмылка.
- Да что Обмылок! - сказал я с досадой. - Обмылок, если хотите, сам андроид.
Известие это Карина Аркадьевна восприняла без особого удивления. Вздёрнула бровь - и только.
- Вот как? - довольно-таки равнодушно переспросила она. - Андроид… Собственно, какая разница? Исполнитель - он и есть исполнитель. Что Обмылок сам на кого-то работает, я давно догадалась.
- На кого?
- Любите вы задавать праздные вопросы, Володечка…
- Люблю! - с вызовом признал я.
- Тогда задавайте…
Ну вот как это у неё получалось? Обвела вокруг пальца, запугала, загнала чёрт знает куда, в горячую точку, я там палец сломал, а разозлиться на неё не могу. Наверное, такой и должна быть вербовщица. Смотри, Володенька, и учись.
- Вы знали, что там будет зачистка?
- Нет.
- Карина Аркадьевна!
- Да нет же, я вам говорю, нет… Что такое возможно - да, знала! Но это настолько ничтожный шанс… Вам просто повезло, Володя. Как всегда.
Глаза её были ясны и правдивы.
- Ну хорошо… - сказал я. - А как вам удаётся сохранять секретность? Люди оттуда часто возвращаются?
- Возвращаются. - Она кивнула. - А через неделю-другую просятся обратно. Да вот и вы тоже… Не знаю, что там с нами происходит, но… То ли отвыкаем мы от здешнего безумия, ото всех этих нелепостей, жестокостей, толкотни, то ли… Странно, правда?..
- А вы почему обратно не попросились?
Она смотрела на меня с грустной улыбкой. Потом подняла руку, словно собираясь поправить стильную свою пепельную стрижку, но вместо этого сняла её целиком.
- Вот, - призналась она, наклоняя гладкое темя с едва приметным шрамиком. - Надралась однажды и вписалась в футляр…
Метнула парик под стол, поднялась из кресла, подошла к зеркалу. Стёрла одну бровь, вторую. А потом вдруг взяла и разделась донага. А тело-то у неё заметно моложе лица… Повернулась ко мне, гладкая, белая, и сильно напомнила Леру. Постаревшую. Поумневшую.
Я вскочил и, подчиняясь порыву души, судорожно повторил её интимный, по здешним меркам, поступок.
Думаете, мы после этого упали в койку? Ни черта подобного! Снова присели к столу и продолжили нашу беседу, ставшую вдруг задушевной и ностальгической. Мы вспоминали графику страшилок, игру оттенков, суетливую побежку ёжиков…
* * *
И почему я не растение? Странная мысль, правда? Любой может подойти, сломать, вырвать с корнем… Но ведь и так подходят и ломают. С корнем рвут. Причём, самое забавное, что всех. Рано или поздно. Если уж Наполеона сломали, то о нас-то грешных что говорить?
Был вечер. Я стоял перед стеклянной витриной закрывшегося цветочного магазина и смотрел сквозь тёмные очки на то, что вздымалось из простенького керамического горшочка. Чем-то оно напоминало мою Мымру. Вот только цвет вульгарно ярковат. Названия на прилепленной бумажке, к сожалению, не значилось, была указана лишь цена, кстати, чепуховая. До которого часа они работают? Ах, до девяти… Ну что ж, завтра подойду, спрошу. Может быть, даже куплю. Вдруг у них есть что-нибудь в том же роде, но менее аляповатое…
Бракованных андроидов на бульваре поубавилось: либо расползлись по футлярам, либо собирались вокруг фляжечки. Совершали телодвижения и называли это жизнью. Весь рабочий день присаживались по приказу начальства на корточки, брались правой рукой за левое ухо… Правда, мало кому из них платили за это пять тысяч в сутки…
- Володька?.. - произнёс кто-то испуганным шёпотом за левым моим плечом.
Я обернулся. Вы не поверите, но это был мой непутёвый шурин Толик, небритый и, по-моему, малость с похмела. Одёжка тоже оставляла желать лучшего. Стало быть, так и не добрался до Канар - осел в трущобах…
- Ты… откуда?.. - не веря, спросил он.
- Оттуда, - сурово сказал я и показал загипсованную кисть.
Глаза Толяна остекленели, он непроизвольно облизнул губы и быстро огляделся. Губы - толстые, раскатанные. Жизнелюбивые.
- Тоже скрываешься?.. - Он снова понизил голос.
А что тут ещё можно было предположить? Голова обрита наголо, тёмные очки в пол-лица… Это в одиннадцатом-то часу вечера! Вот только прикид мой явно смущал Анатолия. Кожаные сандалеты, шортики, маечка - всё новенькое, всё из бутика. Я почти слышал, как скрипят мозги шурина, пытаясь это совместить.
- Слушай, - сказал я. - Тут за углом подвальчик есть…
- "Тихий омут"? - Толян оробел. Раньше за ним такого никогда не замечалось. - Он же дорогущий…
- Осилим.
Подвальчик был хорош полумраком, ширмочками и приглушённой бормочущей музыкой. В остальных заведениях она гремит.
Мы свернули за угол и сошли по каменным ступеням в прохладные колодезные сумерки.
- Это со мной, - предупредил я на всякий случай служителя в ливрее.
Расположились в уголке.
- Как же ты выкрутился? - поражённо спросил Толян.
- Я не выкрутился, - честно ответил я ему. - Я закрутился.
- Может, и меня закрутишь? - рискнул пошутить он.
- Может, и закручу… Как там Танька? Замуж не вышла?
- Хрен её знает! Я уже на неё выходить боюсь… Пасут.
Неужели до сих пор пасут? Что-то не слишком верится. Долг у нас был один на двоих, а Карина его погасила. То ли он об этом ещё не знает, то ли, пока я там вкалывал андроидом, успел новых дел наворотить… Тоже вполне возможно.
Нам подали пиво и обильную закусь. Всё по высшему разряду. Глядя на такую роскошь, Толян расчувствовался.
- Ты на меня сердца-то не держи, - покряхтывая, сказал он - и ушёл в надрыв: - Ну не было выхода, не было! Сам не знаю, что я им плёл, отца родного продал бы… с перепугу… - Всхлипнул, хлебнул. - Тебе вон руку повредили, а мне бы точно башку снесли… - то ли пожаловался, то ли похвастался страдалец.
Мне стало совсем неловко.
- Да ладно тебе… - пробормотал я. - Ну было… Ну и что ж теперь? Был о, да прошло… Ты лучше вот что скажи… У тебя особые приметы есть? Ну там шрамы, татушки…
Волгоград - Москва - Бакалда. Апрель-июль 2011.
НЕ ТРЕБУЕТСЯ ПРИШЕЛЕЦ
ДЕНЬ ДУРАКА
Казнь невиновного не менее полезна для общества, чем казнь виноватого, ибо ни с тем, ни с другим общество не знакомо.
Великий Нгуен
С каждым новым ремонтом крохотный бар местного Дома литераторов становился всё непригляднее, обретая помаленьку черты заурядной забегаловки. Повылиняла былая роскошь: исчезли зеркала с потолка, взамен панелей из тёмного дерева стены обметал бледный пластик, незыблемые кожаные диваны уступили место подозрительным по прочности трубчатым стульям. Впрочем, на отчётных собраниях очередная перелицовка неизменно ставилась в заслугу правлению, причём особо подчёркивалось, что бар стал выглядеть гораздо современнее.
В чём-то это соответствовало истине. В конце концов пенсионер, шарящий по мусорным бакам, тоже, как ни крути, примета нашего времени.
Кажется, богадельня доживала последние годы. Когда-то владевшие нераздельно первым этажом, а ныне ютящиеся в двух кабинетах, писатели держались за пресловутый бар, как белые за Перекоп. Сдача его буржуинам означала бы гибель культуры в целом. Ходили, правда, слухи, что власти вот-вот утратят остатки совести и взвинтят арендную плату. На лакомые квадратные метры в самом центре города охотников было более чем достаточно. Какое бы вышло казино!
А пока что бывшие проводники идей и властители дум заглядывали сюда на сиротливо съёжившийся огонёк, пили дешёвую водку, ругали размножившееся низкопробное чтиво и тосковали вслух по незабвенным временам, когда человек человеку был ещё товарищем, а не господином.
Отдали Родине жизнь без остатка. Ни слова для себя, всё для народа. И таких людей бросить на произвол судьбы! Подобный поступок можно было бы назвать свинским, умей государство совершать иные поступки.
* * *
- М-мерзавец! - с негодованием выговорил прозаик областного масштаба Арсений Сторицын, швырнув газету на стол. - И мы ещё за него голосовали! - Залпом допил остывший кофе и уничтожающе покосился на равнодушного Мстишу Оборышева. - А всё ты!.. - сварливо попрекнул он сотрапезника.
- Всё я… - безропотно согласился тот.
- Ты и твоя телебанда! - поддал жару Сторицын.
- Телебанда - это такой африканский танец, - меланхолично отозвался Оборышев. Подумал - и добавил: - А может, латиноамериканский…
Народное выражение "сидит, как нагорелая свеча" с поразительной точностью соответствовало облику Мстислава Оборышева. Начать с того, что в профиль черты его и впрямь напоминали вислую гроздь застывших восковых струек. Да и анфас тоже. Словно бы лицо совсем уже изготовилось стечь в рюмку, над которой его обладатель горбился без малого четверть часа, но затвердело на полдороге. Последним, очевидно, схватился длинный каплевидный нос.
Физия неизменно кислая, однако это была особенная кислота, скорее свойственная уксусной эссенции, нежели тронувшемуся молоку. Даже когда Мстиша молчал, мнилось, будто мысли его так же едки и внезапны, как суждения вслух. Писателем Оборышев не был, хотя, говорят, тайком что-то кропал. Всю жизнь проработал на телевидении. Карьеры не сделал. В ханжескую советскую эпоху явный цинизм, пусть даже и тихий, начальством не одобрялся, а когда времена сменились, то быстро превзошли в цинизме самого Мстишу, так что взойти по головам на вершину жизни в бурные девяностые ему, как ни странно, помешало ханжество, стыдливо называемое порядочностью.
- А уж врали-то, врали! - не унимался Арсений. - Такого нам из него ангела изобразили перед выборами…
- Почему врали? - благостно осведомился Оборышев. Безумное праздничное утро кончилось, и теперь он отдыхал от трудов праведных.
- Это ты меня спрашиваешь почему? - взвился заводной Сторицын. - И на храм-то он пожертвовал!..
- Пожертвовал…
- И набережную озеленил!..
- Озеленил…
- И дороги в порядок привёл!..
- Привёл…
- Та-ак… - опасно откидываясь на спинку хлипкого металлического стула, зловеще протянул Арсений. - А теперь, значит, выясняется: и взятки-то он берёт!..
- Берёт…
- И с криминалитетом якшается!..
- А как же…
- Нет, я так не могу! - взревел член Союза писателей, оборачиваясь к стойке. - Леночка, будь добра, налей и мне сто грамм!
Действительно, беседовать с Мстишей… Чёрт, придумают же имечко - даже и не выговоришь! Так вот, беседовать с Мстишей на патетические темы было всегда крайне затруднительно, особенно если он поднимал на тебя исполненные сожаления глаза - и делалось вдруг неловко.
Чокнулись. Арсений с маху ополовинил стопку. Мстиша, как всегда, чуть пригубил.
- Родимые пятна социалистического реализма, - с прискорбием подытожил он. - Положительное - положительно, отрицательное - отрицательно.
- А разве нет? - страшно выкатывая глаза, вопросил прозаик.
Этот являл собою совершенно иной образчик реликтовой фауны. Если Мстиша Оборышев смотрелся в писательском баре несколько чужеродно, то Арсений не просто соответствовал интерьеру - он был его неотъемлемой частью и, казалось, выцветал вместе с ним.