И она стала делать круговые движения раскрытыми ладонями, обращенными к воображаемому залу. Пирошников попытался повторить, чувствуя себя в глупейшем положении.
– Сымпровизируйте! – скомандовала Дина.
Пирошников продолжил круговые движения лишь одной левой, а правой принялся делать возвратно-поступательные движения в сторону зала, как бы гоня туда невидимые волны.
– О! Да у вас талант! – насмешливо воскликнула она.
– А говорить? Что говорить? – обеспокоенно спросил он, не переставая размахивать руками.
– Говорить нужно два слова. Первое – "Мо! Мо! Мо!" Низким голосом, медленно.
Пирошников начал мычать.
– Мо!.. Мо-о!.. Мо-о-о!..
– Отлично! – похвалила она.
– А второе? – поинтересовался он.
– Второе высоким голосом, быстро: "Кузэй! Кузэй! Кузэй!" Как удар хлыстом!
– Мо, мо-о-о, мо-о-о, кузэй, кузэй, кузэй! – с удовольствием повторил он.
Ему начинало это нравиться. Идиотизм крепчал с каждой минутой.
Они повторили все вместе с движением.
– Ну вот. Примерно так, – сказала Дина.
– А что это значит? Мо? Кузэй?
– Это на древнекхмерском. "Мо" – это просто "тихо". А "кузэй" означает "Вселенная слышит тебя и меня".
– Так длинно?
– Да. Это иероглиф, – невозмутимо отвечала Дина.
Пирошников вернулся к себе и некоторое время тренировался перед зеркалом, беззвучно мыча "мо" и шепотом выкрикивая "кузэй". При этом не забывал делать пассы. То и другое выглядело как ритуальные танцы папуасов в Новой Гвинее.
Внезапно пришла из лавки Софья и сухо проговорила:
– Владимир Николаевич, вас там спрашивают.
Пирошников не успел полностью сбросить с лица остатки выражения "кузэй" – довольно зверского, надо признать, – так что Софья отшатнулась в ужасе.
А Владимир Николаевич прошел в магазин, где у полок дожидалась операционистка Серафима.
– Вот я пришла, – простодушно сказала она.
– Здравствуйте, Серафима Степановна, – провозгласил Пирошников, слегка недоумевая. Зачем она пришла?
Но она молчала и смотрела на него, будто ожидая чего-то. Пирошников смутился.
– А вот… откуда у вас это имя… несовременное такое… – он не нашел ничего лучшего.
– Это родители. Они верующие. Хотели, чтобы я была как ангел, – улыбнулась она.
– Шестикрылый?
Она рассмеялась, кивая.
– Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился,
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился, -
продекламировал Пирошников. – Знаете?
– Пушкин, знаю, конечно, – ответила она.
– Да. А что этот серафим сделал с автором? Помните?
Она утвердительно кивнула.
– Он вырвал ему язык, заменил его змеиным жалом, затем вынул из груди сердце и на его место положил горящий уголь. А потом отправил куда-то глаголом жечь сердца людей! Вот вам и ангел! – с деланным возмущением проговорил Пирошников.
– Да, да! Правильно! – обрадовалась она.
– Ничего себе – правильно!.. Ну а что вы собираетесь со мною сделать?
– А я просто помогу вам, хорошо? – спросила она, оглядывая комнату.
– Зачем? Ну что вы… – попытался протестовать он.
– Я же за этим пришла. Вы один живете. Смотрите, как запущено, – обвела она рукою квартиру.
И, не дожидаясь его ответа, принялась хлопотать по хозяйству. Николаич вертелся у нее под ногами и терся спинкой. Пирошников наблюдал за ними. Странно, но это вторжение в его жизнь не вызвало протеста. Чувствовалось, что женщина не решает задачу своего жизнеустройства, а просто помогает ему разобраться со своим.
Серафиме было лет тридцать пять или немного меньше, по ее сноровке можно было догадаться, что ей не в диковинку вести хозяйство. Возможно, она замужем. Или была…
Определенно, она начинала ему нравиться. Он попытался снова отогнать эти мысли, но безуспешно.
Уборка продолжалась недолго, а затем Серафима, подхватив продукты из холодильника и необходимую утварь, удалилась на кухню готовить ужин.
Пирошников поднялся из-за стола, за которым он сидел с ноутбуком, и достал бутылку испанского вина и два бокала.
Пока ее не было, он успел обдумать ситуацию, чтобы решить, как себя вести. Она столь открыто и откровенно шла ему навстречу, что впору было заподозрить какие-то посторонние мотивы, кроме желания помочь одинокому пенсионеру. Но даже если только это – не всем же пенсионерам она помогает? Что именно выделило его? Рассказ Ларисы Павловны о его мистических подвигах скорее мог оттолкнуть и испугать ее…
И все же интерес молодой привлекательной особы повысил настроение, заставил собраться и почувствовать себя чуть ли не мальчишкой, узнавшим, что он нравится однокласснице. Его выбрали. Странные мысли в моем возрасте, подумал он.
Тем не менее он не стал развивать тему сексуального притяжения, а ограничился чисто человеческим интересом, то есть стал за ужином расспрашивать Серафиму – кто она и откуда, чем занимается в банке, где живет и тому подобное.
Она отвечала просто, без всякого кокетства, вполне вероятно, находя интерес Пирошникова естественным. Довольно скоро ему показалось, что он знает ее давно, а возраст не играет роли. Пирошникову стало легко, флер адюльтера растаял без следа.
Он узнал, что Серафима по профессии учительница, окончила педагогический институт и несколько лет вела начальный класс в Парголове, ближнем питерском пригороде, где жила с родителями в старом деревенском доме. Но потом школу закрыли, и она пошла на курсы банковских служащих, поскольку заработки в школе были мизерные и семья нуждалась в средствах. Серафима была старшей из семи детей в семье с православными традициями и помогала матери растить младших братьев и сестер.
Успела она и замужем побывать, правда, недолго, меньше года, а потом снова вернулась в старый парголовский дом. Сейчас там из ее младших братьев и сестер осталось лишь трое, остальные выпорхнули из родительского гнезда.
…Он проснулся ночью и, лежа на своей кушетке, всмотрелся в темноту, где у противоположной стены комнаты спала на диване Серафима. Слабо светящийся прямоугольник фальшокна на этот раз создал иллюзию космического корабля, летящего в пространстве, и Пирошников вдруг впервые осознал это по-настоящему. Он давным-давно знал, что Земля летит куда-то в холодном космосе вместе с миллиардами своих живых обитателей – людей, зверей, птиц, мух и всяких инфузорий. Но только сейчас он это почувствовал – и ужас пронзил его. В этом была запредельная одинокость, последняя степень отчаяния. Нам некому помочь, мы одни – и только мертвые тела астероидов караулят нас на пути, чтобы убить.
Мы осмелились жить в этом необъятном пространстве. Зачем? Зачем?
Ужас смерти опять подкрался к нему, и он скорее инстинктивно, будто хватаясь за соломинку, прошептал в темноту:
– Ты спишь?
– Нет, – мгновенно отозвалась она.
Его сразу отпустило. Он был не один.
– Почему ты не спишь? – спросил он.
– Вы проснулись – и я проснулась. Я вас чувствую.
– Иди ко мне, – позвал он.
– Идите вы лучше. У меня просторнее.
И Пирошников пришел к ней, и они полетели дальше.
Глава 15. Вечер поэзии
Софья Михайловна явилась на работу, как всегда, к десяти утра и первым делом постучалась к шефу. Формальный повод у нее был – по дороге на работу она зашла в бухгалтерию и получила там очередные счета за аренду и коммунальные услуги. Но счета и сами добрались бы до магазина, а истинная причина была в том, что Софья желала убедиться – ушла ли Серафима.
И предчувствие ее не обмануло. Пирошников и Серафима завтракали.
– Заходите, Софья Михайловна! Хотите чаю? – пригласил ее Пирошников как ни в чем не бывало.
– Нет, спасибо… – Софья как-то нехорошо покосилась на Серафиму. По-видимому, сама мысль о том, чтобы сесть за стол с нею, показалась ей оскорбительной.
– Знакомьтесь, я вам вчера не представил. Это Серафима…
– Очень приятно, – выдавила из себя Софья. – Я пойду? Там салон открыт…
– Да-да, идите, спасибо.
Софья вернулась в лавку, где уже поджидал ее любитель поэзии Залман.
– Семен Израилевич, вы представить себе не можете! У нашего директора на старости лет поехала крыша! – всплеснула руками Софья.
– Как вы сказали? – насторожился отставник.
– Ах, простите! Этот жаргон вылезает, как его ни души. Он спятил, форменным образом спятил!
Если бы Софья, или Залман, или даже профессор Ганнушкин совсем из другого романа заглянули бы в комнату Пирошникова через пять минут, то получили бы полное подтверждение этим словам. Они увидели бы там такую картину.
Пирошников, взгромоздившись на стул, стоявший посреди комнаты и изображавший сцену, делал свирепые пассы в сторону сидящей на диване Серафимы и повторял волшебное заклинание:
– Моооо! Кузэй! Моо! Кузэй!.. А теперь вместе! – и он взмахнул обеими руками, как дирижер.
И Серафима подхватила весьма музыкально.
– Мооо! Кузэй!!
Она повалилась набок на диван и залилась хохотом. Пирошников, неловко спрыгнув со стула и на секунду скривившись от боли в суставе, присоединился к ней, тоже хохоча.
Отсмеявшись, он сказал:
– Меня побьют. Помнишь, в "Приключениях Гекльберри Финна", как их изваляли в перьях?
Серафима лишь помотала головой, преданно глядя на Пирошникова.
– Ладно. А лекцию Остапа Бендера о Нью-Васюках помнишь?
– Помню. Смотрела кино. Они спасались на лодке.
Пирошников задумался на секунду, а потом притянул ее к себе и поцеловал.
– Золотце ты мое. Может, это и к лучшему.
Однако чем ближе было к вечеру, тем больше Пирошниковым овладевало волнение. Неприятным предзнаменованием явилась обнаруженная идеологическая диверсия, а именно на нескольких афишах с разных этажей жирным черным фломастером была нарисована свастика. Две афиши сняли и принесли Пирошникову, затем посланная им Серафима, обошла все этажи и принесла еще три.
Серафима, как выяснилось, заранее взяла отгул на этот день и потому находилась подле Пирошникова, исполняя все его поручения.
– Ты мой ординарец, – пошутил он.
– Нет. Я ваша семья. Вам без семьи нельзя.
– Семья? – он попытался перевести все в шутку. – "Я семья. Во мне, как в спектре, живут семь я. Невыносимых, как семь зверей. А самый синий свистит в свирель…" Не спрашиваю кто, потому что не знаешь. Это Вознесенский, когда тебя еще на свете не было.
– Что он понимает в семье? – обиделась она. – Он красуется. Семья – это просто. Это мир и покой в душе. У каждого. У нас дома такая семья… А вы на моего папу похожи.
Софья советовала на всякий случай вызвать милицию. Показать свастики и попросить подежурить во время вечера. Но Пирошников не согласился. Он не верил, что кто-то хочет помешать вечеру.
– Как-нибудь сами справимся. Да и Геннадий начеку. Не будем раскачивать лодку.
Эти его слова оказались в каком-то смысле пророческими, однако с обратным знаком.
Но обо всем по порядку.
Поначалу публика собиралась вяло, больше было выступающих молодых поэтов, которые, сбившись в углу кафе за столиком, определяли очередность выступлений, договаривались о регламенте и в результате чуть не разодрались. Все прекрасно понимали, что первые по порядку получат больше внимания и пусть и непреднамеренно станут отщипывать время у последних. Пирошников как устроитель отвел на поэтические чтения ровно час, намереваясь закончить их в восемь вечера, после чего подать слушателям силлабо-тонические практики.
В половине седьмого с верхних этажей бизнес-центра повалил офисный народ. Сразу стало понятно, что кафе вряд ли вместит всех желающих. Геннадий и его дружина зорко следили за порядком, и в какой-то момент Геннадий скомандовал охране:
– Выносить столы! Стульев оставить только один ряд.
Столы поплыли в коридор и встали там цепочкой, а за ними и стулья. Осталась лишь дюжина, образовавшая первый ряд, которые Геннадий забронировал за выступающими. Остальные места были стоячими. В роли сцены выступали три невесть откуда взявшихся деревянных поддона, на которые обычно ставят контейнеры в универсамах. Их то ли выпросили, то ли откуда-то тихо увели молодые стихотворцы, которым необходимо было возвышение. И они его добились.
Бочком протиснулся в кафе Максим Браткевич, прижимая к груди маленькую черную коробочку с мерцающим на крышке зеленым светодиодом.
И даже мамаша Енакиева пришла, правда, без дочки, но зато эффектно накрашенная и в длинных сережках.
Дина тоже готовилась к выступлению, но в свои планы Пирошникова не посвящала.
– Для вашего успеха очень важен момент импровизации, – сказала она.
– Какого успеха? – не понял Пирошников.
– Вот мы и посмотрим – какого… – рассмеялась она. – Ничего не бойтесь и ничему не удивляйтесь!
Естественно, такое напутствие не могло не ввести Пирошникова в полный ступор. Лишь только он воображал себя на этом деревянном помосте, на виду у толпы домочадцев, делающим пассы и завывающим "моо-кузэй!" – как им овладевал ужас. Никакое чувство юмора уже не работало. Фриком Владимир Николаевич никогда не был.
Во всяком случае, по собственному желанию.
К семи часам пространство от первого ряда стульев до задней стены кафе заполнилось народом численностью до полутора сотен. Домочадцев и "белых воротничков" было примерно поровну. Представители банка "Прогресс" составляли большинство среди офисных, может быть, потому что управляющий Гусарский пожаловал самочинно и занял место по центру, как раз за спиною Серафимы, которую Пирошников, невзирая на косые взгляды домочадцев, усадил в центре первого ряда по соседству с поэтессами.
Гусарский, увидев Серафиму на почетном месте, удивленно вскинул брови, но промолчал. К чести Серафимы следует сказать, что она вела себя с завидным хладнокровием и естественностью – скромно, но с достоинством.
Помост, возвышавшийся над полом сантиметров на пятнадцать, был укрыт тонким персидским ковром из коллекции Дины Рубеновны, а у стен стояли софиты на высоких штативах – по одному с каждой стороны, – которыми управляли молодые люди, приглашенные Диной.
Задником импровизированной сцены служила барная стойка, с которой убрали бокалы, поставив две вазы с белыми розами. Это тоже сделала Дина.
Пирошников суетился в коридоре, обговаривая с прорицательницей сценарий. Она не желала усаживаться в первом ряду и сказала, что войдет прямо на помост, когда начнется второе отделение и Пирошников ее объявит. Решили, что спектакль будет без перерыва.
– Когда я вручу вам жезл, вы начнете читать стихи, – предупредила она.
– Какие?
– Какие угодно. Пушкина.
На Дине было черное вечернее платье с блестками, волосы стянуты в узел, глаза сильно подведены тушью.
– Ну, с Богом, Владимир Николаевич, – наконец сказала она. – Начинайте!
Пирошников открыл дверь в кафе, увидел устремленные на него взгляды, вдохнул воздух всею грудью и вышел на помост.
Осветители выключили общий свет, оставив гореть софиты. Они ослепили Пирошникова, в темноте были видны лишь блестящие глаза зрителей.
– Здравствуйте! – выдохнул он в зал.
Раздались неуверенные аплодисменты.
– Начинаем поэтические чтения, посвященные дому, в котором мы все живем. Где нас свела судьба… – продолжал Пирошников. – "Живите в доме – и не рухнет дом!"
Пожалуй, начало было слишком пафосным, он сам это почувствовал, потому что народ несколько притих и посерьезнел.
А Пирошников представил ведущего поэтической части вечера – это был староста "Стихиии" Роберт Калюжный, могучий молодой человек, бывший толкатель ядра, а ныне поэт-верлибрист. Он ступил на помост, отчего тот угрожающе заскрипел, и, обернувшись к залу, стал говорить о литературном объединении.
Пирошников сделал два шага вперед, опустился на стул рядом с Серафимой и только тут перевел дух.
Он слушал стихи невнимательно, не мог сосредоточиться, лишь наблюдал, как реагирует Серафима. По ее лицу было видно – нравятся ей стихи или нет. Чаще всего оно выражало недоумение, но иногда какой-нибудь поэтессе удавалось задеть Серафиму за живое, и тогда глаза ее влажнели, она украдкой вытирала их платочком.
Так прошел томительный для Пирошникова час. Стихи слились в сплошное монотонное жужжание, и лишь в мозгу у него время от времени вспыхивало древнекхмерское заклинание.
Наконец последняя поэтесса получила свою порцию аплодисментов и бывший спортсмен объявил об окончании чтений.
Пирошников немедля вышел на сцену и, подняв руку, громко крикнул:
– Тишина!..
Зал притих.
– А теперь – силлабо-тонические практики! Экстрасенс и прорицатель Деметра!
И он сделал жест в сторону двери.
Заиграла музыка, погасли софиты, лишь один луч маленького прожектора высвечивал яркое круглое пятно на двери. Та медленно распахнулась, и в зал вошли два мальчика в чалмах, которые несли перед собою прозрачные стеклянные чаши с водой, где плавали лепестки белой розы. За ними вошла Деметра в черной полумаске.
Замыкала процессию девочка лет семи в костюме феи, которая несла в одной руке жезл, оклеенный серебряными звездочками, а в другой некий головной убор – нечто среднее между шапкой Мономаха, чалмой и шутовским колпаком.
Короче, это было сказочно. Зал замер.
Процессия двигалась медленно. Чтобы пройти несколько метров до помоста, жрице потребовалась целая минута. Наконец она взошла на сцену, а ее маленькая свита выстроилась вдоль барной стойки.
Прожектор погас, и вновь зажглись софиты.
Деметра сделала шаг вперед и объявила:
– Верховный демиург, мастер силлабо-тонических практик и король полтергейста Владимир Пирошников!
Вся ее маленькая камарилья, обойдя помост спереди, гурьбой приблизилась к ней и протянула свои дары.
Деметра обеими руками подняла головной убор и водрузила его на Пирошникова. Затем она, двигаясь, как в замедленном кино, приняла от феи жезл и вручила его демиургу, который покинул первый ряд и уже находился рядом. И наконец, опустив обе ладони в чаши, она зачерпнула воды с лепестками и окропила Пирошникова.
Все это происходило под музыку первой части "Лунной сонаты" Бетховена.
Закончив обряд посвящения, она сделала шаг назад.
Пирошников понял, что настал его час. Лицо было мокрым от воды, на пиджаке налипли лепестки розы, но поделать с этим ничего было невозможно. Он выдвинулся вперед, приподнял жезл и начал, завывая:
Зачем клубится вихрь в овраге,
Вздымает листья, пыль несет,
Когда корабль в недвижной влаге
Его дыханья жадно ждет?
Зачем от гор и мимо пашен
Летит орел, тяжел и страшен,
На чахлый пень… Спроси его.
Зачем Отелло своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Затем, что ветру, и орлу,
И сердцу девы нет закона…
Таков поэт!..
Он остановился и взглянул в зал. Сотни глаз смотрели на него из темноты. Минута была прекрасна. И прервал ее женский пронзительный крик:
– Вы не поэт! Вы самозванец! Убирайтесь!
Одновременно над толпою, где-то в ее середине, взметнулась рука с чем-то белым. И это белое полетело в Пирошникова.