Краснотой предзакатности пронимало маяк, из-за чего в нем стала еще черней спираль лестницы из чугуна. Радостно они проскочили шлюз и, глядя на замкнутую дугу мола, кричали:
- Свобода! Свобода!
Океан устремился к берегу. Течение, а шли они наискосок ему, было единомассивно: ни потока, ни струинки. Катер сносило, и, чтобы не напороться на риф, оба зорко замечали, дивясь быстроте воды, как длинно она вытягивает канаты разлохмаченно-пестрых водорослей и как, не поддаваясь приливу - подхватит, завертит, раскромсает о рифы, впарывались в него сарганы, барракуды, акулы, дельфины, зубаны, макрель, лунорыбы.
Опасность мешала им разговаривать. Если бы даже не нужно было проявлять осторожность, то и тогда бы они больше молчали - очнулась душа Курнопая для стыда и раскаяния: "Бесновался…" - а Фэйхоа печалилась о безудержности Курнопая…
Пересекая залив, въехали в тень сизой горы. Гора называлась Двуглавой. Ни в чем Курнопай не искал сходства. Его глаза, истосковавшиеся о природе, где не обозначало себя присутствие рыбаков, сборщиков водорослей, камнетесов, упивались скольжением волны и перевивами ее цвета, ловили, словно могли отснять, виды воды и земли, куда вставлялись, как в кадр кинокамеры, то альбатрос над винтовым горизонтом, то пиния, выросшая на зубце скалы.
Но едва очутились в тени, Курнопай уподобил гору мужчине и женщине. Сидят около океана, приникнув друг к дружке; им уютно, счастливо, настолько уютно, счастливо, что живут они лишь самими собою; и если чудится, будто задумались об океане, то это от сумерек: начальная темнота всему придает думный облик. "Как хорошо им! Вместе всегда бы и всегда воедино. А у меня? Что у меня? Всего лишь легкий вдох ненадежной свободы".
И сердце прожгло тоской, будто один он теперь, дни встреч оборвались, возвращается в армию. А Фэйхоа-то сидела рядом, на корме. Печально он повертел склоненной башкой. Чистое наваждение - поступь его сознания. И все-таки надо было удостовериться в том, что он не отозван из отпуска, не один, а вместе с заветной своей Фэйхоа.
Курнопай приник щекой к ее нахолодавшему плечу. Фэйхоа отклонилась. По-детски пожаловалась:
- Больно.
Рывком притиснул ее к себе, уткнул подбородок в плечо как раз над острыми косточками, где оно смыкалось с предплечьем.
- Пусти.
- Не отпущу.
- Вонзилась щетина.
- Неужто!
Она (откуда берется при боли женская нежность) чуть-чуть провела кончиками ногтей по его щетине. Он услышал потренькивание и замер. И запрядали пальцы по щетине. Как прыгучие звуки цитры звенели они для Курнопая и уносились по ветру, сплетаясь с контрабасным брунжаньем мотора, с валторновым наборматыванием воды.
Подножье горы приближалось. В гротах мелькали летучие мыши, зимородки, бакланы, чайки, зовущиеся бургомистрами за важность повадок и за внушительную величину клюва и головы.
Вода уплотнилась, черна. Брызги, отшибаясь от каменной кромки, глядятся смолой.
Щелкнула клавиша управленья. Мотор, переходя на малые обороты, заворковал.
Впереди из воды выступали скалы, похожие на фрегаты.
Щемящая настороженность возникла в душе Курнопая и вдруг обернулась дознавательским тоном:
- Ты здесь пасешься?
- Что значит "пасешься"?
- Ну, часто бываешь?
- Бываю.
- Зачем же?
Реакция головореза номер один, хваленая-перехваленая на страну, не подтвердилась: выпрыгнула из катера яростная Фэйхоа, а у него и рука не взметнулась для хватки. Исчезла она в воде, и тогда только метнулся он за борт и ринулся на оранжевый неподалеку шелк.
Отвальные волны мешали его погруженью и относили в сторону. Но Курнопай, раздирая тугие потоки, - от гребков пузырилась вода, как от подачи сжатого воздуха, - рвался и рвался на тускнеющие желтые колебания.
Вынырнул. Никого. Собрался опять погрузиться. Появилось ее лицо, не полностью - лоб и глаза. Наверно, предполагала незамеченной скрыться, чтобы проклял напраслину.
Углядев Курнопая поблизости, в отчаянии полувыбросилась из воды. Потихоньку катер двигался на фрегаты. Не того испугалась, что разобьется о скалы (из пластичной стали обшивка корпуса, для подстраховки в бортах надувные полости), испугалась того, что откат от горы тут уходит с такой косиной, что катер обминет камни и подастся в простор океана. Возвратиться отсюда сумеют через хребет. Но на виллу никак не попасть, нужен ключ от нее, - остался на катере, - он же шифр для электронной охраны: прибыли гости, и воспрещающий знак для пограничного патруля - в зоне не появляться.
И метнулась вдогонку за катером Фэйхоа. Не плыла, а бурунила воду, подобно дельфину, когда он, заметив восходное солнце, летит на него, подгоняемый резвостью.
Курнопаю вдруг взбрендилось, вот и отлично, что нежданно суденышку выпала воля. Заточенье лагунное, наверно, осточертело? Закричал он приказно:
- Стой, Фэйхоа! - И едва его голос разнесся по вогнутости горы и раздробился в выси возле голов мужчины и женщины, живущих самими собой, обрадованно заорал: - Ура! Всем троим повезло на свободу.
Но Фэйхоа неслась, догоняя катер, его нос разворачивало на простор.
Сумасбродная щедрость Курнопая пресеклась мигом позже. Стайка рыб проскочила под ним, стукая по ногам. Не впервой это было ему. Мальчишкой, купаясь в накат, попадал в косяки, что кормились на отмелях, мутных от взвеси. Поначалу на берег выскакивал, потом понарошку пугался - дрыгался, отгоняя непрошеную мальтву.
Теперь прознобило страхом. Отвык. И внезапность. И может быть, рядом хищник. Опасность пораскатилась в нем, точно взрыв. Даже поозираться выдержки недостало. Метнулся вослед Фэйхоа. Из торпедного аппарата выметнуло, да и только. После, вышучивая себя, он говорил Фэйхоа, что если б акулы за ним гнались - отстали б в секунду.
Катер развернуло, она выскочила на корму и выдернула из воды Курнопая.
Давая понять, что не простила ему, велела переодеться в спортивный костюм. Каких только не было там костюмов! Отобрал белоснежную водолазку и черные брюки со "стрелками", об которые, как принято было подзуживать в школе над аккуратистами, можно порезать ладони.
Тем временем Фэйхоа причалила катер к мостику и побежала к вилле.
Замерзла. Влажный шелк облепил ее тело и вызывал озноб.
Сияние сарафана, удивительное без электричества и луны, возбудило в нем нежность. Покаялся. Не простила. Дважды перед нею преступник: ладони спалил и усомнился в ее чистоте. Бывает ли горше для ожидания, чем неверие в то, что оно совершилось всему вопреки? Ладони, ладони и пламя на них - вот откуда, наверно, белизна ее тела?
35
Фэйхоа исчезла в коридоре виллы. Курнопай отправился ее искать. Над дверью, где по синему фону было написано темперой созвездие Ориона, горело табло: "Покои только для САМОГО". Дверь с изображением храма Солнца была слегка приоткрыта, хотя над нею горело табло: "Покои Болт Бух Грея". Курнопай решил, что Фэйхоа специально приоткрыла дверь, чтобы он сообразил - можно войти. Через тамбур, где, наклонясь, пронырнул под металлической аркой, похожей на красно-синий магнит, попал в зал для заседаний. Посреди зала возвышался трон резной слоновой кости, возле стен стояли кресла фисташкового дерева; чуть выше каждого из кресел был привинчен медальонный портрет из золота, оттиснутый на чекане, члена или членши Сержантитета, кому предназначалось сидеть на этом месте.
"Чтоб не перепутали", - усмехнулся Курнопай. Внезапно ему вздумалось подурачиться. Он взбежал по ступенькам к трону. Уселся. Трон как под фигуру его подгоняли. Приятно поразился глади и теплоте слоновой кости. Кхекнул, словно Сержантитет лясы точил, забыв о присутствии своего предводителя.
- Сегодня властью, вверенной мне САМИМ, сексдуховенством, моим народом, мы обсудим, как прошло державное посвящение, произведенное персонально мною, моим любимцем генерал-капитаном Курнопой, главврачом государства Милягой. Поелику сан верховного жреца вне обсуждений, попрошу выразить мнение о посвящении, произведенном Курнопой. Есть пожелание попросить родителей Кивы Авы Чел…
Курнопай отыскал взглядом портрет отца Кивы Авы Чел. Кольчатые волосы, четырехугольное лицо, дырочки-ямки на щеках. Перебежал в кресло под портретом. Помялся, не претендуя на готовность к ответу:
- Не могу не посетовать на каприз нашей Кивочки. Она еще спохватится, она еще пожалеет, от какого посвятителя уклонилась. Глупышка лишила себя и наш род возможности причаститься к духу и плоти потомка САМОГО.
Курнопай перебежал на трон и грозно промолвил:
- Но-о… Я засомневался, относится ли вашенская генеалогия к народам рацкатегории.
- Относится, отец нации, всенепременно.
- К народам эмоцкатегории.
- Рацио у нас всегда определяет всех и вся.
- Но-о… - и тут же вернулся в кресло отца Кивы Авы Чел и как бы подхватил грозное "но", однако придал ему интонацию удовлетворения:
- Но, сетуй не сетуй, акт посвящения совершен и не кем-нибудь - любимцем САМОГО, персональным любимцем Болт Бух Грея. Не был бы я истинным приверженцем сексрелигии, выросшей из революции дворцовых сержантов, если бы не отдал должное вашему знанию, повелитель психологических прорв человеческой личности. Посвятитель Кивочки генерал-капитан Курнопай сложился в чувственном отношении по генетическим законам прошлого: он не испытывает полового влечения к той, каковую не любит. Вы поняли это с непревзойденной проницательностью, посему приказали Курнопаю как военному посвятить Кивочку. Ход на грани магии. Здесь вы - неслыханный психолог и невероятный режиссер. Любовь у Курнопая не появилась. Зато, образно выразиться, орудие вскинулось на зарю. Не могу не посетовать, что на долю Кивочки выпала инициатива… Как бы то ни было, посвящение - благодаря вам. Применяя вашу теорию герметизма, с удовольствием говорю, что разгерметизация девственности произведена во имя герметизации общества, народа, индивидуумов. Вышеизложенное заставляет предложить Сержантитету установить главсержу, держправу, верхжрецу звание главного государственного теоретика, главного психолога, главного режиссера. Да здравствует предводитель Сержантитета, гениальный, глобальный Болт Бух Грей.
Ухмыляющийся Курнопай возвратился на трон, вообразив, что обхватил ладонями рогатые висы, твердые и гладкие на поверхности от лака, буркнул, подергивая уголками губ:
- Кто за то, чтобы присвоить мне, главсержу, держправу, верхжрецу, звание главного государственного теоретика, главного психолога, главного режиссера, прошу голосовать.
Не взглянув на Сержантитет, объявил:
- Единогласно. Теперь слово членше Сержантитета, матери посвященки… - Курнопай замолк - наскучила собственная забава.
36
Надо было искать обиженную Фэйхоа.
Из зала заседаний он прошел в гостиную без окон. На стенах серебристый атлас, на нем вышиты голубые сороки, красно-синие зимородки, крапчатые скворцы, на черном оперенье которых зеленый, фиолетовый, коричневый лоск. У всех атласных птиц брачная пора: охорашиваются, обираются, спариваются. На столике возле белой софы лежала стопа красочных книжек журнала "Черная пагода". На каждой из обложек был Болт Бух Грей запечатлен. Он глядит сквозь колесо из песчаника, на спицах которого скульптурные ордера: он свился по-осьминожьи со студенткой из Канады, приехавшей в Самию на сексканикулы; он, бешено нагой, идет по бушующим травам, мерцающим от солнца, к женщине, ждущей на краю пропасти, он закладывает пуму согласно досамийскому культу животных, когда их народ звался чичуд, значит, природопоклонник.
Курнопай слепнул на мгновения из-за темного чувства, которое испытывал, рассматривая обложки. Он зажмуривался, чтобы зрение восстановилось, и тогда слышал набатный звон сердца. Едва прозревал, от прилива крови к вискам боялся сойти с ума.
Курнопаю хотелось впасть в забытье. Он прополз до подушки, уткнулся глазами в ее холодящий атлас. Глаза почему-то заболели на самом донышке.
"САМ, САМ, нужно ли это знать?" - спросил он невольно в своем сознании.
Вроде бы ответил: "Смотри".
В усталой вялости ответа была двойственность. Можно было толковать ответ как напутствие узнавать ради постижения сущностей жизни; могло быть и другое объяснение: смотри-де, твое дело, - выраженное с безразличием изверенности.
"САМ, САМ, к кому же тогда обращаться?"
"Есть к кому".
"К Болт Бух Грею?"
"Разве только властители разрешают сомнения?"
"К Фэйхоа?"
"Не бывает ни для кого из нас важнее любимой женщины".
"И для тебя?"
"И для меня".
"…"любимой женщины"? Ты ведь обретаешься в сферах духовности… Что тебе частная любовь? Неужели она для тебя выше чувства Всеобщей Любви?"
"Одно не исключает другого".
"Неужели тебе до сих пор интересно обладание женщиной?"
"Приятно".
"Кто же ты есть?"
"Нужно ли тебе знать, кто я?"
"САМ, САМ…"
Пространство связи словно бы перекрыло ворвавшейся в него кометой - мысль завихривало, уносило невесть куда.
Осязание атласа отвлекло Курнопая от попытки возобновить общение с великим САМИМ. Отдыхая от сложности, вызванной в сердце ответами САМОГО, Курнопай пообещал себе не обращаться к НЕМУ подольше, пока не иссякнет терпение. А еще он пообещал себе не задавать САМОМУ лобовых вопросов. Вероятней всего, на эти вопросы для народных людей наложено табу! Глупо. Пять лет он прожил в мире запретов, а мозг его ведет себя надзапретно.
Его организм затосковал по антисонину. Хотя рядом не было и не могло быть противного ему монаха милосердия, он, впадая в наркотический транс, мучительно промычал в подушку:
- Ам-м-пу-улу "Боль-шо-го барьерного риф-фа…" Коли - быст-тре-е!
Он приник к софе с предощущением сладострастности. Ужаснулся, что испытывает то, чего раньше не испытывал. Тем более страшным представилось это Курнопаю, потому что где-то поблизости находилась желанная Фэйхоа.
Поднимаясь, он задел рукой что-то жесткое, спрятанное под подушку. Вытащил оттуда книгу в переплете из кожи носорога. Кожа была выделана под песчаник храма Солнца - норчатый, кубастый, бурый. Тот снимок, на котором Болт Бух Грей смотрел между спицами колеса, повторялся золотым тиснением. Название книги было составлено из узорных веточек оранжевого коралла и полированного гагата: "Кама-Сутра". На титульном листе ниже названия давалось уточнение: "Надписи, высеченные на стенах индийского храма Солнца, прозванного Черной Пагодой".
На странице за титулом возникла акварель. Она была легкая, сквозная, лучилась как марево. Чем пристальней Курнопай вглядывался в рисунок, где юноша и девушка, прикрыв светящиеся от нежности веки, соприкоснулись друг с дружкой в чуточном поцелуе, тем отвратительней ему казались события последних дней, чему он был не только свидетель, но и соучастник.
Акварель передавала начало любви, которому чистая застенчивость так же присуща, как невинность солнечному теплу на восходе. Ведь вот они, юноша и девушка, целующиеся впервые, притронулись друг к дружке губами, о, нет, очертаниями губ, а Кива Ава Чел зажирала его губы своими, с виду по-девчоночьи маленькими, целомудренными. Поддаваясь ей, и он зверел. Ее насильничество, кажется, приживилось в нем. Как он заламывал Фэйхоа - стыд, стыд. Акварель называлась "Наслаждение ароматом цветка". Как справедливо, тонко, спасительно. Ой, спасительно ли?! Болт Бух Грей много раз, наверно, любовался рисунком, но что изменилось в его натуре? Да и ему, даст это что-нибудь ему? Сейчас думает о бережной ласке, а наступит время близости, будет бесноваться наподобие барса, который настиг и загрыз муфлона.
Да и любит ли он Фэйхоа? Тогда пытка, поругание - что? Погоди, неужели акварель всего лишь райский вход, за которым находится преисподняя? И неужели детство - святое преддверие жизни перед ее адом?
Курнопай робко переворачивал страницу. Увидел золотой посев букв, растущих на ровном поле шершавого песчаника, осмелел и обрадовался, прочитавши знакомые слова: "Женщина создана для мужчины и должна быть ему верна. Мужчина - властелин женщины и раб ее любви, он верен ее богу Кришне, которого познает лишь посредством любви".
Подумал, как будто не сам, а кто-то внушил ему это извне.
"Мужская уловка для неверности. Она-де ему верна, он - только богу ее, Кришне. Ну и ну, мужички!"
"Познавай "Кама-Сутру" лишь с тем, кого желаешь". (Этих "кого" у людей болтбухгреевской породы несть числа. Предписание для бесстыдства.)
"Кама-Сутра" требует всей жизни. Познание "Кама-Сутры" бесконечно, как бесконечны блаженство, идея познания бога Кришны".
(Стройное соображение! Как жаль, что он не имеет глубокого представления о Кришне.)
"О "Кама-Сутре" не говорят, но отдают ей всю глубину души и тела".
(Почему не говорят? Запретно? Невыразимо? А, о таинствах не говорят! Молчат же святые отшельники о духовном соитии с Богом. Вероятно, молчит Болт Бух Грей о духовном соитии с САМИМ? Может, в том, о чем молчат, есть приятность для посвященок и неприличие для непричастных? Отдавать всю душу "Кама-Сутре", выходит, обездушивать ее. Да, пожалуй, потому что "Кама-Сутре" не отдают "пороки тела". Отдают достоинства, чистоту, его здоровые силы.)
Курнопая лихорадило. Глаза перескакивали через посевы букв, были нетерпеливы.
"Познавая "Кама-Сутру", освобождаешься от пороков тела и обретаешь блаженство".
(А у нас что? Эх! Отец так любил маму. И она… Гибнут от тоски. Поневоле душа сосредоточится на одном, если оно отнято.)
"У желающих три цели: познание, любовь, богатство".
(Есть же нежелающие. Аскеты и еще кто-то.)
"Начало жизни - познание, середина жизни - любовь, конец - богатство".
(Почему "начало жизни - познание". Ведь у меня не начало жизни. Я прожил, кажется, тысячелетия. Познание - вся жизнь. Похоже, в этот период самое жадное познание. Почему середина жизни - любовь? Я полюбил в начале жизни. Мог бы полюбить гораздо раньше, если бы увидел Фэйхоа. Почему конец жизни - богатство? Если в конце жизни чаще всего нищают. В смысле опыта судьбы - другое дело. А, в смысле познания "Кама-Сутры"! Впрочем… Что-то говорили ребята, что у индуистов человеческая смерть - начало самосовершенствования души, которое приводит в сферу богов.)
"Влечение человека имеет три источника: душу, разум, тело".
(А, здесь собственная душа как тройственный источник влечения женщины к мужчине, мужчины к женщине. Сужение мира влечения.)
"Два наслаждения у души: настаивать и терпеть".
(Не слишком ли скудны наслаждения души?)
"Два наслаждения у разума: владеть и отдавать".
(А скрывать, отталкивать, обрушивать?..)