29
Предположения оправдались: державная комиссия докопалась до секретных документов, в которых проводилось нигде не учтенное огромное количество угля и продукция, получаемая из него: кокс, деготь, бензин, смола, циан, аммиак, фенол, каустическая сода, нафталин. Подтвердилось и то, что ручьи финансирования начинались за границей и возвращались туда разбухшими золотыми реками.
Лишь документы поступили в полицейский отдел округа, на смолоцианку без промедления выехали следственный комиссар и прокурор четвертого класса, изъявивший восторженное желание самолично вручить ордер на арест международному лихоимцу и плуту.
Нет, не злорадство, что посадят за решетку ненасытного кондора, за которым, в какую страну света он ни залетал, тотчас устремлялись стаи стервятников, а чувство опаски, что он сумеет извернуться и скроется в небесах, заставило Курнопая присоединиться к комиссару и прокурору. Они зашли за Ковылко и направились в противоположный конец коридора, где находился кабинет Скуттерини. В коридоре Ковылко их предупредил, что они не смогут попасть к Скуттерини, если он того не захочет, потому как его кабинет - сейф, в шибко увеличенном виде. Курнопай огладил кобуру термонагана, но отец прицыкнул на него, чтоб не выставлял на позор свою неосведомленность. Стена кабинета со стороны приемной, сделанная из какого-то полиметаллического сплава, оснащена неведомой заводским инженерам заморской защитой, которая с легкостью разбрызгивает струю плазмы, противостоя ее удару и температуре то ли при помощи магнитно-силовых вихрей, то ли ультразвуковых, может, и еще чего неуязвимей. Он специально устроил у себя кабинет открытых дверей, чтоб смолоцианщикам было вдомек, что, в отличие от Скуттерини, ему нечего скрывать от народа. Курнопай приобнял отца в знак восхищения его открытостью и пошутил, наполнив голос идеологическим холодком:
- Оно, конечно, препохвально: жизнь у мира на виду. Согласуется ли твоя административная новь с философией герметичности?
- Как есть я первородный автор теории, я около печи осознал - герметичность перемежается с, ну, с ею, разгерметизацией.
- Ответ, достойный священного автократа, - сказали в один голос комиссар и прокурор.
Секретарь-машинистка заполняла цифирью простыню. Она перестала прядать пальцами над белыми клавишами, и дробное свиристение прекратилось. Ишь, заявились руководящие мужланы. ("Ни одного аристократического лица".) Отворотясь к окну-иллюминатору, она известила его высокопревосходительство о визитерах: о господине держревизоре Курнопае, о прокуроре и комиссаре из округа. Имя четвертого визитера застыдилась произнести, прямо-таки скабрезное.
Вопросительно вонзившееся в воздух приемной слово "чин", из-за чего оно показалось Курнопаю не произнесенным, а вычихнутым.
- Выдвиженец забастовки, - нехотя намекнула она.
- Чернозуб?
- Он.
Как палая листва только и ждет сквозняка, чтобы взвихриться и запересыпаться над землей, так и ожила шелестливая речь Скуттерини. Встречал он жеманниц, но сопоставимых с нею - никогда. Ее следует сделать держжеманницей. Застряла в девонской эпохе. Для эмансипированной женщины не существует непроизносимых выражений. Пусть передаст визитерам - примет завтра в час ноль-ноль пополудни. Айн момент. Завтра секунды не выкроит. Послезавтра? Расписан весь день. Невозможная неделя. Надо передать, Жеманница, имя Клотильда позабыто, - примет высоколобных на будущей неделе. Понедельник - день тяжелый. Исключается. Предложить им созвониться с нею во вторник.
Прокурор, державший наготове ордер на арест - веленевую пластинку, уголок которой был зажат косточками указательного и безымянного пальцев, - сказал Жеманнице басом, плотно прокатанным безоговорочностью, как шоссе чугунным катком, что у Скуттерини приемное время истекло: теперь-то уж он отопрется для получения знаменательного документа.
- Кто, позвольте, мне предлагает отпереться?
Двусмысленностью повеяло от голоса Скуттерини. Едва эхо последнего глагола отвращалось под купольным потолком приемной, для Курнопая стало очевидно, что сейфовый воротила торжествует свою неприкосновенность. Курнопай собрался остановить прокурора, тот исходил тщеславием чиновника, не во власти которого было раньше припереть к стенке этого глобального преступника, однако прокурор спешил и вылепил задорный каламбур:
- Отопретесь, но не отопретесь.
Ковылко до такой степени извелся в ожидании справедливости, что его зубы, хотя он давненько не наведывался на печи, плотно затянуло смолой. Смола закаменела, приобрела до жути блесткое мерцание. Пылающий ненавистью Ковылко ощутил, что ему связало рот, поэтому вырвал из машинки простыню и написал на обороте: "Скуттернни ползком приползешь в мой кабинет через пять минут. Не приползешь исделаешься клочком заводского смога. Председатель смолоцианки Чернозуб".
В своем конце коридора Ковылко остановился и задержал сына и блюстителей закона.
Не прошло и пяти минут - Скуттерини выскочил в коридор, грузно ткнулся на четвереньки и пополз. Его живот бегемота, провиснув, сгрудился к передней части туловища (ноги длинные, руки загребущие - коротки), из-за чего Скуттерини поехал боком головы по ковровой дорожке.
- На пузе ползли! - еле-еле разлепив губы, бор-мотнул Ковылко.
По мере того как Скуттерини полз, он все гуще багровел, но с половины дистанции его щеки стали синеть и мало-помалу набрякли фиолетовостью. Уже не сомневаясь в том, что правое унижение Скуттерини сменится их несправедливым унижением, Курнопай решил продлить наказание.
- Лижи обувь, не то растопчем.
Отец было жалостливо вздернул плечом, но Курнопай чиркнул ладонью по его спине, точно бы смахнул пушинку. Никто из четверых не сошел с места, и все-таки каждый стеснялся наблюдать, как многоопытный язык Скуттерини слизывает пыль с босоножек, ботинок, туфель, сапог.
Деловыми хлопками Скуттерини отряхнулся. Привычная мудрость осенила обсидиановые глаза. Покорный смирению, он сказал, что, воспитанный в традициях терпимости, вернулся на круги благоразумия и никогда не посетует на себя, понимая, что приобретение влияния на глобусе пропорционально физическим и моральным затратам.
Простонародная вера в лукавое говорение, умело замаскированная откровенностью, смягчила отца. Вежливой отмашкой он предложил Скуттерини пройти первым в кабинет, чем удивил не столько Курнопая (продемонстрировал выморочную жалость самийцев), сколько прокурора и комиссара, за что предприниматель потеснил их от кабинета и начал стукать по носам ярлыком. Стукал не плоско - ребром, притом с потягом, из-за чего на носах возникали прорезы.
Прежде чем пустить в ход охранную грамоту, он, привлекая к ней внимание Курнопая, вскинул ее флажком перед лацканом пиджака, и державный ревизор увидел тисненное золотом слово "ярлык" и роспись-закорючку Болт Бух Грея.
Не желая все же опрокудиться перед комиссаром и прокурором, Курнопай вырвал у Скуттерини ярлык и, вскользь зыркнув на него, прощально покивал пальцами правой руки. Невзирая на запрет оповещать о ярлыке кого-либо, кроме держревизора, Скуттерини попросил Курнопая познакомить с грамотой папашу Чернозуба. Уловка, найденная священным автократом, не могла не зацепить, по соображениям Скуттерини, чистоплюйской души державного ревизора.
30
Возмущенный собственным бессилием, Курнопай включил на всю дорогу электронную визжалку и так промчался до столицы на бронированном "датсуне", однако не застал Болт Бух Грея: он, оказывается, улетел на смолоцианку. Об этом Курнопая оповестил маршал Данциг-Сикорский, введенный в члены тайного революционного совета, но не переставший ухаживать за садом.
Данциг-Сикорскому представлялись детской забавой тревоги молодых людей. Тягучим старческим баритоном он порекомендовал Курнопаю сесть на скамейку под цветущий тамарикс. Тамарикс расслабляет нервы, и сам не заметишь, как заснешь. Он, когда Сержантитет постановил считать его почившим в бозе, внюхивался, сидя в карцере, в запах розового тамарикса и надолго впадал в забытье. Курнопай попытался уйти, но маршал усадил его на скамейку и срезал тюльпаны для Фэйхоа. В самые трудные годы опалы Данциг-Сикорского безо всякой скрытности Фэйхоа носила ему горячие обеды, снабжала исподним бельем, панамами с фольговыми отражателями, благодаря чему он не умер от солдатской пищи и жара летних месяцев.
Розовы, пуховы были ветки тамарикса, но не стали розовыми размышления Курнопая, на душе не сделалось пухово. Он задремывал, в испуге пробуждался от наплывавшего из темноты плазменно слепящего текста ярлыка:
НАСТОЯЩИЙ ГОСУДАРСТВО ВЫДАЛО ИНОСТРАННОМУ БИЗНЕСМЕНУ БАРОНУ СКУТТЕРИНИ В КАЧЕСТВЕ ГАРАНТИИ, ЧТО ВСЕ ЕГО ДЕЙСТВИЯ НЕПОДВЕДОМСТВЕННЫ ЗАКОНУ И НЕНАКАЗУЕМЫ, ИБО СЛУЖАТ ПОЛЬЗЕ И ПРОЦВЕТАНИЮ НАРОДА И ОБЩЕСТВА. ВО ИСПОЛНЕНИЕ ДЕРЖАВНОЙ ВОЛИ ПОДПИСАНО
СВЯЩАВТОМ Б. Б. Г.
Латинские буквы постскриптума и предложение, где предписывался запрет оповещать о ярлыке кого-либо, кроме держревизора, каковому и вменялось в обязанности изымать сей документ величайшей правительственной секретности, не успевали вынырнуть из темноты: наверно, он, Курнопай, просыпался из-за грозной значительности, содержавшейся в них.
Сморенный волнением, он забылся и не очнулся даже от жгучего страха: из джунглей, сваливая деревья и разрывая лианы, выдвигалась термопушка, соединенная с цистерной, похожей на громадный аккордеон, мехи которого растягивались. Вращая стволом, пушка фыркала расплавом, добытым из ядра земли. Расплав складывался в слова: "СЛУЧАИ НАРУШЕНИЯ ДЕРЖАВНОЙ ВОЛИ ВНЕ ЗАВИСИМОСТИ ОТ МОТИВОВ, ПОБУДИВШИХ ИХ, МОГУТ ПРЕДОПРЕДЕЛЯТЬ ЛЮБОЕ НАКАЗАНИЕ, ВКЛЮЧАЯ ВЕЧНУЮ КАТОРГУ В УРАНОВЫХ РУДНИКАХ". Пылающие слова неслись на Курнопая, но расступались, приближаясь к нему, и только обдавали жаром.
Он очнулся от догадки: "Меня ждет что-то ужасающее!" Вопреки логике он не стал увязывать свою догадку с ходом сна. Наверно, это предвестие, совершенное САМИМ? Испросить у САМОГО подтверждение или принять к сведению знак сострадания? Волевое настроение не возникло, и открывалась в сердце покорность. Неужели то, что было небессомненно для него самого, было несомненно для мозга?
От прямого попадания солнечных лучей в голову Курнопай пересел в тень бутылочного дерева. Данциг-Сикорский, переведенный в прежний апартамент, куда кондиционер вдувал спасительно прохладный воздух, укрылся в нем от тропического зноя. Алые тюльпаны, срезанные им для Фэйхоа, вздымались из лейки. Признательность, все еще присущая маршалу Данциг-Сикорскому, хотя по возрасту он мог бы отречься от каких-либо обязательств перед людьми, отозвалась в Курнопае самоукором: "Зачем он жестоко принципиальничает с Болт Бух Греем и никогда не выразит ему истинной благодарности?"
31
Еще не переболело в Курнопае изменение мамы Каски и бабушки Лемурихи, а он вдруг заподозрил Данциг-Сикорского, введенного в тайный революционный совет, в отходе от недавней скромности. Бросил на солнцепеке, чего до восстановления в живых не сделал бы. Да и наверняка ему известно что-то такое, в чем кроется опасная нежелательность общения с ним, Курнопаем.
Отказ от поста министра обороны, после которого Болт Бух Грей отправил знаменитого маршала в нети, все-таки вспомнился Курнопаю, однако не пригасил его подозрения. Тут, быть может, не вовремя память поставила ему афоризм Ганса Магмейстера. "Младенец, если даже ему грозит голодная смерть, способен отвергнуть материнскую грудь, где перегорело молоко, но никогда старик, однажды отбросивший власть, опять не отторгнет ее, каким бы сквернам ни подвергнул бессмертную душу".
Апартамент Данциг-Сикорского был копией походной палатки военачальника прошлого века. Раздевшийся до трусов из черного сатина, маршал лежал на раскладушке. Его обвеивало воздухом кондиционера. Печаль на лице Данциг-Сикорского отозвалась в Курнопае раскаянием. Кого подозревать в приспособленчестве, если видно, что он не в силах совладать со скорбями?
Садиться Курнопай не стал, хотя Данциг-Сикорский повел чугунной тяжести веками на барабан. От внезапного искушения повыведывать у старика о САМОМ, о Главправе, а также о священном автократе и его правлении, он готов был метаться по комнате. Он поубавил в себе взметенность, обежав комнату несколько раз, вроде бы осматривал ее, а на самом деле почти ничего не заметил, кроме манекена, одетого в зачуханный маршальский мундир, и сбруи, сохранившейся с той поры, когда Данциг-Сикорский, стоя в греческой колеснице, объезжал на коне цвета красной меди войска, построенные для парада.
Облегчил намерение Курнопая сам старикан, ему не терпелось разрядить душевные муки, и он затронул то, что тревожило Курнопая, и не потребовалось подходов, чтобы попытаться вскрыть проблемы, представлявшиеся запретными либо по державным причинам, либо по религиозно-мистическим.
Данциг-Сикорского отчаивало повторное вовлечение в структуру высших, не придаваемых огласке целей и установлений. Разделяя рассудком неотвратимость как военных, так и гражданских секретов, пока есть враждующие государства, нации, партии, олигархические группы, он испытывал невольное желание, чтобы правители опирались прежде всего не на то, что сами измыслили в совокупности с воротилами от финансов, науки, промышленности, от строительства и сырьевых ресурсов и что являлось криминалом по отношению к интересам большинства людей, а на то, к чему стремятся народы. Главправу маршал прощал то, что он постоянно, хотя и не по заботе сердца, держал в уме чаяния малообеспеченного населения, и все же моментами ненавидел его за бессомненное право на похищение самийских доходов, обрекавшее народ на нужду и страдания. Как-то, размышляя об этом несправедливом чувстве правоты, которое странным образом сложило поведение узурпатора, Данциг-Сикорский сделал вывод, подхваченный Гансом Магмейстером: "Лев пожирает мясо задранных им животных, скорпион будет жалить ядом, солнце излучать свет, тепло, радиоволны". Вывод - не поступок. Не вышел Данциг-Сикорский из состава правительства: он - министр обороны, его армия охраняет страну или ведет войны, не наживаясь, не мародерствуя. Он без пощады заботился о незапятнанности солдат и офицеров, чтобы противостоять магнатам в их нечистых экономических и милитаристических битвах за взбухание. Свой жаргон богачи оберегали. По отдельным словечкам, перехваченным его бдительным слухом, маршал определил, что иносказание их жаргона имеет плотскую и гидродинамическую природу. Только в садовниках, прикидывая, так ли воспринимал истоки событий, он сообразил, что Главправ при помощи самийской прессы и военных атташе зарубежных стран, конечно же, они подкупались, таким образом преподносил начало очередной войны, будто бы Самия всякий раз была страдательной стороной, хотя в действительности, как понял Данциг-Сикорский в годы нежити, чаще войны развязывал Главправ, склонный к кровопусканиям - потише будут массы - и к громадному вознаграждению мировыми агрессивно-властительскими кланами. Наследие Главправа, завещанное сыну (находится в Швейцарии, о чем Болт Бух Грей поведал на первом заседании тайного военного совета), могло бы составить годовой бюджет средней западноевропейской страны. Замысел Болт Бух Грея вернуть через мировой суд половину этих капиталов, украденных, предположительно, из казны, не представляется надежным: навигация личных финансов, которую осуществлял Черный Лебедь, не менее загадочна, чем сезонные перелеты птиц. Не найдутся серьезные, юридически неотразимые доказательства. Но в них у автократа, пожалуй, нет необходимости. Представляется, что он лишь припугнет главправовского сынка, засим удовлетворится перечислением на свой счет в том же швейцарском банке весьма увесистой доли золота, которой достало бы на прокорм африканских государств, пострадавших ныне от засухи.