– Вы спрашивали, какой год? – Вновь послышался скрипучий голос Троумеля из глубины экипажа. – Ну, теперь вам понятно, какой?
– Смутно.
– Посмотрите, что писали газеты. – Он разворачивал на коленях какие-то старые пожелтевшие газеты. – Поинтересуйтесь.
– Что это такое? – Я пыталась заглянуть в этот ворох бумаг.
– Хотите знать, что там написано? "Кокотка в коляске", "Дама в коляске", "…муфта и золотой браслет – все это модные детали женского костюма 1880-х". "Появляется на 11-й выставке ТПХВ".
Сумерки сгущались, небо заволокло серой сырой дымкой, человечек все так же сидел в скрюченной позе, словно просил его не трогать и не беспокоить. Я оказалась заложницей, пленницей в своем перемещении блуждании во времени.
– Вы зря беспокоитесь, – откликнулся Троумель. Все включено в стоимость экскурсии. Вы погружены в реальность.
– Вот, смотрите, что я нашла, – я тоже заглянула в старую газету: "А сын того Клодта, Михаил Петрович Клодт, фон Юренсбург живописец, сын скульптора, явился одним из членов и учредителей "Товарищества" (художников). Вот забавно, только что проезжали мимо "Коней" его отца здесь, на мосту.
– "Нива"?"Отечественные записки? "Русские ведомости"? "Изящная литература"? – Троумель продолжал шелестеть старыми газетами. – А где же молодой литератор Чехов? Вот, "Стрекоза", "Осколки", "Петербургская газета". Вы знаете, что его пьесу не приняла сама Ермолова?
– Нет.
– Мало того, и первый его сборник закрыла цензура. По политическим соображениям.
– Не может быть.
– Однако, написано, что он "подрывал устои или основы".
– Это просто смешно, – пыталась я как-то от него отделаться, глядя в окно экипажа.
– Книга под заглавием "Шелопаи и благодушные" или "Шалость", Альманах Антоши Чехонте с рисунками Николая Чехова, была запрещена цензурой.
Что-то опять начало смещаться, из затемненной улицы с редкими фонарями и прохожими снова въехали в полосу тумана. Вдруг послышались какие-то крики людей и хлопок то ли взрыва, то ли выстрела.
– Это бомбисты, – едва успел сказать Троумель.
Тут же, как взрывной волной, меня вынесло из коляски, и я покатилась на мостовую, повредив нечаянно руку.
Когда отправляемся
Когда я очнулась и открыла глаза, кругом было много раненых. Она сидели, стояли, лежали на носилках.
Между ними сновали быстро-быстро сестры милосердия в белых платках и косынках, как у монахинь, и в белых фартуках с красным крестом на груди.
Я никак не могла понять, как я здесь очутилась. Что произошло до этого? Все стерлось из памяти.
Была открытая местность. Видимо, уже осень, или начало зимы. Но совсем не холодно.
Толпы раненых собирались у поезда, тоже с красными крестами на вагонах.
То ли он прибыл, то ли готовился к отправке поезд. А раненых все подвозили, всё подтягивались санитарные повозки (гужевой транспорт). Напротив, как-то вдалеке, виднелось старинное здание станции.
Но одно я поняла, что это было серьезно. Фронт был близко. У всех были спокойные серьезные лица.
Никто не суетился, не толкался. Жизнь текла сама собой. С какой-то покорной обреченностью.
Голова еще гудела, и руку саднило, виднелась запекшаяся кровь на рукаве.
Когда я увидела вдалеке Троумеля все в том же цилиндре, вдруг все встало на свои места. И взрывы, и прогулка по Невскому проспекту, и падение. И все из-за него, я отвернулась, не хотела смотреть в его сторону.
"За что мне все эти испытания"?
Я встала, сразу зашуршали пожухлые, пряные листья под ногами.
– Куда вы? – За спиной послышался предупреждающий голос Троумеля.
– Я просто пройдусь… – сказала я, не оборачиваясь.
– Вы же видите, что здесь происходит?
– Вы, кажется, чересчур усердно опекаете меня? Но это всего лишь игра?
– Вам виднее. Но на мне ответственность… – И он отошел куда-то в сторону.
"Вот и хорошо, – подумала я, – устала уже от его нудных нравоучений".
Пошла вдоль поезда. Рабочие сцепщики в промасленных робах проверяли вагоны, подгоняли буфера. Пахло мазутом, пар плевал в лицо. Меня догнал чей-то голос.
– Вас где-то зацепило. Я вас перевяжу. Простая царапина.
Я обернулась. Увидела очень интересного мужчину. В белом халате с красным крестом на рукаве.
– Как вы попали сюда? – Его узкие губы расплылись в улыбке.
Очень приятное лицо, располагает. Светлая шевелюра спадает на лоб.
– Сама не знаю. – Ответила я, тоже в ответ улыбнувшись. – А вы давно здесь?
– Почти с начала войны. Здесь в Минской губернии меня все зовут Ян.
– А меня Мелания.
– Транспортируем раненых в Москву и обратно.
У него были точно такие же серо-зеленые глаза как у меня. И светлые волосы. Я вскользь рассматривала его, пока он перевязывал мне руку.
– Вы где-то учились здесь?
– Окончил пока только фельдшерские курсы. Но, надеюсь, что все впереди.
У нас не хватает людей. Раненые все прибывают. Особенно химические, после атаки. Может, слышали?
– Слышала. Но я не оканчивала медицинских курсов.
– К нам идут без образования. Вот, певец один и актер есть санитарами.
– Я с радостью.
– Тогда идите к вагону № 5, там вам выдадут все необходимое. Ваша рука скоро заживет.
– Спасибо. Благодарю вас, Ян.
Лишь только Ян отошел, и я хотела идти к пятому вагону, дорогу мне перегородил Троумель.
– Это невозможно.
– Послушайте, Троумель, он просит меня остаться. Просит помочь.
– Я не могу вас отпустить. Я отвечаю за вас. Мы должны вернуться.
– Он сказал: им не хватает людей.
– Не переживайте. Только что, к вагону № 5 прошли две гимназистки или курсистки. Понимаете, это все надолго.
– Пустите меня.
– Это ваш дед.
– Мой дед? – Я посмотрела в ту сторону, куда ушел Ян.
– Сердцеед, любимец женщин, к тому же врач. Видите, он помогает раненым.
– Скажите, они действительно реальны?
– Реальнее некуда. – Троумель отступил и направился куда-то в сторону, поигрывая тросточкой.
Тут на дорогу в клубах пыли выкатил автомобиль. Из него выпорхнула некая дама в длинном атласном платье и огромной шляпе. И направилась в сторону Яна.
– Дзень добры, пан Янек. Я вам привезла двух раненых из госпиталя.
– День добры, пани Милена.
– Позволит ли пан выступить мне перед солдатами? – Она обвела взглядом всю толпу у поезда.
Она была в безумно красивом туалете. Вся в черном, замедленная томная речь делала ее еще прекраснее.
– Вы ошибаетесь, пани Милена, у меня нет таких полномочий. Не у меня надо спрашивать разрешения, а у начальника поезда. Я очень сожалею. Может быть, в другой раз.
– Другого раза, возможно не будет. Не хватит одной жизни.
– Я буду сожалеть.
– Но тогда, чтобы не взять меня хоть санитаркой?
– Надо беречь ваш талант, пани Милена. Ваш неповторимый голос.
– Но-но-но, я понимаю ваши шутки, пан Янек. Ну что ж, до видзенья,
– До видценья.
Он, кажется, поцеловал ее пальцы. Она все смотрела на него смеющимися глазами.
– До зобаченья. – Она сделала небольшой поклон головой, шляпа закрыла ее глаза. Потом медленно пошла обратно.
– Кто это? – спросила я у Троумеля, стоящего рядом, пока она садилась в свой автомобиль.
– Звезда кабаре и кафешантана. Местная знаменитость. Антрепренеры платили за нее бешеные деньги. Из-за нее даже стрелялись.
Она села в свой ретро-автомобиль рядом с шофером и укатила. Как героиня из немого кино. Мечта чьих-то грез.
– Оставайтесь, Маня, оставайтесь, – крикнул мне Ян на бегу.
– Она не останется. – Возразил в ответ сердито Троумель.
– О, какой у вас сердитый папаша, – Ян легко вскочил на подножку, помахал рукой и скрылся в вагоне.
Я побежала к старшей сестре в пятый вагон. Старшая была почтенная мать семейства уже седая.
Она разрешила мне ехать. Выдала сестринскую одежду.
Я даже вскрикнула, когда я переодевалась, на пороге появился Троумель.
– Вам нельзя ехать.
– Что вы такое говорите, Троумель. Отвернитесь. Я еду в Москву.
– Вас там не может быть.
– Почему же?
– Потому что в 1914 году вас там не было.
Но меж тем, поезд набирал скорость. Раздувал пары. Мчался на восток. Прорезал рельсы. Потом стремительно въехал в туннель как в облако пара и все исчезло.
Справедливый город
Пахло весной, влажной землей, так что я думала, мой сон продолжается. Пока рядом не послышался голос.
– Откуда вы приехали, гражданка?
Я огляделась. Позади меня стоял мужчина в сапогах, картузе и старой кожанке. Лицо его было обветрено, загорело и подчеркнуто скульптурно. Хоть портрет лепи героев комсомола.
– Да, как вам сказать?.. Издалека. – И махнула рукой неопределенно в сторону.
Его голос внушал мне уверенность, что все-таки я не пропаду здесь.
– Да, вы не бойтесь. К нам отовсюду приезжают.
– Я и не боюсь. – Меж тем, я попыталась осмотреться, как же я выгляжу.
Какая-то душегрейка поверх длинного платья на пуговицах. На ногах сапожки. На голове платок.
Между тем захотелось вдохнуть весенний воздух полной грудью. Я чуть ослабила платок на шее.
– Ну, что ж. У нас работать и учиться можно. – Продолжал мужчина. – В общежитие поселим. Вас как звать-то?
– Мелания.
– Ну, вот, товарищ Маланья, в общежитие с девчатами вас поселим. А вы тоже в технический решили?
– Я, наверное, лучше – в педагогический.
Я обдумывала все же, где я очутилась. Судя по одежде и говору, далеко за Уралом.
"Уральский хребет, в древности Montes Raphael – меридиональный хребет, граница между Азией и Европой". – Не помню, где-то прочитала.
Он повторил.
– Вы как раз вовремя прибыли, товарищ Маланья. У нас тут как раз разворачивается фронт работ.
"Кто он такой, думала я, и где я могла все это читать"? А он продолжал говорить:
– Самый лучший город. Самый крупный завод-гигант, "Стройка века" – вот куда вы попали. – Его глаза продолжали светиться черным блеском. – Вы только представьте, что нас ждет: улицы как стрела, новые проспекты, парки, сады. – Он быстро рукой окинул все пространство. – Товарищ Уколкин меня зовут. – И подал мне руку.
– Очень приятно.
Ничего же пока этого не было. Кругом слякоть, не мощеные дороги. Редкие деревья. Деревянные дома у дороги.
– Ничего, быстро освоитесь. Вот, американские товарищи-инженеры у нас быстро освоились. Через 10 лет к нам все приезжать будут как на экскурсию. Будете экскурсии здесь водить. Метро, аэродромы, чистые улицы, сады, дворцы. Это о нас поэт написал:
Но шопот
громче голода, -
он кроет
капель спад:
"Через четыре
года
Здесь
будет
город-сад!"
– Может, слышали?
– Слышала.
– Вы поживите у нас – вы сами все увидите. Паек, мыло – все обеспечим. Вам Таня поможет устроиться, она сама недавно приехала. А уже вузовка. Мы живем пока трудновато, но весело. Приходите сегодня на собрание – литературный диспут: "Маяковский против есенинщины". Будет интересно.
– Наверно, приду.
– Можете сами принять участие, выступить.
– Нет, я лучше послушаю.
– Будет, что послушать. Так не забудь. Приходи.
– Не забуду. Спасибо.
Тут на дороге так неожиданно появился Троумель в своем черном цилиндре с тросточкой, то к чему я так не могла привыкнуть.
Товарищ Уколкин с недоверием посмотрел в сторону Троумеля.
– А это кто же будет, в цилиндре, с носом?
– А это иностранец. – Неопределенно повертела я в воздухе какую-то фигуру.
– Из немцев?
– Да. – Утвердительно кивнула я головой.
– А у нас тут все больше американские товарищи строят, инженеры. И кто же, этот?
– Химик. – Подумав, быстро ответила я.
– Химик, опыты всякие? Ну, ему прямо до гостиницы, там все иностранцы. Вот, и химкомбинат надо. За четыре года, да. Даешь! А что же он хочет делать, вообще?
– Вообще, он хочет, – я мучительно вспоминала, куда бы его отправить, – он хочет посмотреть дом Достоевского. Где он жил?
"Вероятно, это тот город, – вспоминала я, – где был счастлив Достоевский. Пусть очень недолго, очень мучительно. Да, но он был отмечен его радостью, его пьянящим чувством счастья. Где обрел свою любовь".
– Да, это можно. Вам любой мальчишка подскажет, как пройти.
– Но он же, иностранец, он не найдет.
– Проводите товарища химика, а потом в общежитие. – Уколкин быстро чиркнул записку карандашом. – Вот, вам записка. Вас накормят и поселят. Так, не забудь. Приходи на диспут.
– Не забуду. Спасибо.
Товарищ Уколкин приподнял картуз, развернулся и уверенной походкой зашагал прочь.
– Так куда вы теперь намерены идти? Не в общежитие, надеюсь? – Троумель старательно разгребал камушки на дороге своей тросточкой. А голос – недовольный.
– Нет, конечно.
Я быстро скомкала записку товарища Уколкина. Обрывки разлетелись по ветру на дорогу белыми снежинками.
– К дому Достоевского.
В это время народу появилось значительно больше. На улице все торопились кто куда, с какими-то узелками, пожитками. Девушки на прямой пробор, повязанные платочками, в кокетливых юбках с оборками. Кто вузовки, кто в ФЗУ на учебу, рабфаковцы, строители. По-хозяйски, размашистым шагом шагали.
– Я, конечно, понимаю, вам хочется быстрее все посмотреть и попасть на диспут.
– Ну, возможно.
– Я вас, предупреждаю, это может быть опасно.
– Не совсем вас понимаю.
– Что непонятного? Нас могут вычислить. Вы видели, как он на меня смотрел? – Троумель покосился в сторону Уколкина. – Хорошо еще он поверил вашей чуши, и то не до конца. Случись что, нам несдобровать.
– Не пугайте меня, Троумель. Пойдемте лучше к дому Достоевского.
– Вы хотели попасть в счастливый город, вы находитесь в нем.
– А мы сейчас проверим. Послушайте, товарищ… – обратилась я к первому встречному, который даже не повернул в мою сторону головы.
– Вы уверены, что он вас слышит? – Напрямую съехидничал Троумель.
– Эй, товарищ! – Обратилась я к незнакомому прохожему. – А где здесь город Счастье?
– Прямо. Направо. Первый переулок налево. Сад город.
– Благодарю вас, ответила я. – Схематично. Но просто.
Все просто. Привыкаешь и не замечаешь, что вокруг тебя.
– Где же обещанное будущее, рай на земле.
– По-моему, вас не поймут, – сдержанно покачал головой Троумель.
– Но у них все написано об этом в книжках. – Продолжала я спорить с Троумелем.
– Но это же, только слова. Им нельзя верить.
– Но они-то верят. – Я как бы призывала в свидетели всех, кто оказался на улице.
– Не думаю.
– Вот, и стены и дома все исписаны, посмотрите. Лозунги, призывы: "Даешь!", "Все вперед!", "Мынашмыновыймир", "Чтоб сказку сделать былью"…
– Да, что вы, четыре года, десять, двадцать лет несбыточный срок, как в сказке.
– Да, значит, их обманывали?
– Ну, зачем? В сказке все должно быть красиво. И недостижимо.
– Ну, вот, опять вы все портите, Троумель. Утопизм дает надежду.
– Да, им некогда верить, им надо просто жить.
– Да, как я сразу не подумала. Все куда-то тропятся, все спешат. – Огляделась я вокруг.
– Остановитесь, постойте, куда вы все бежите. Кто это с ними бежит, кажется это опять товарищ Уколкин? Размахивает руками, торопит. Случилось что-то. – Товарищ, товарищ, куда вы бежите?
– Там на шахте, пожар, – ответил второпях пробегавший.
– Кажется, на Металлургическом… – крикнула молодая женщина, размахивая платком.
Все бежали разом, срывая платки, теряя картузы. Кто с ведром, катили бочку, проезжали телеги. Ревели автомобили.
– Троумель, Троумель, не оставляйте меня, – я оказалась зажата в этой толпе.
– Я вас не покину.
– Что мне делать? – Крикнула я.
– Выбирайтесь. Браслет, браслет, – он постучал набалдашником трости по своей руке.
Я молниеносно схватилась за левую руку. Браслет был цел. Тут же нажала – "Стоп". "Будущее". Это все, что я помнила.
Под землей
Чернота застилала глаза. Я подняла голову, подо мной были холодные рельсы. Где я? В шахте? На глубине? Какие-то отдельные огоньки мерцали вспышками в темноте. Жуткий холод, страх пронизали меня. Я медленно начала подниматься. Ни души в этом кромешном мраке. Попробовала что-то прокричать, кажется, рот был забит землей.
– Кто-нибудь! Эй! Кто-нибудь!
– Что вы кричите? Вы же видите, вы не одна.
– Это вы, Троумель?
– Ну, конечно, я. – Он отряхивал свой плащ от земли и пыли. – Мы в безопасности.
– Вы так считаете? – Я снова попыталась оглядеться в этом лабиринте проводов и коммуникаций.
– Без сомненья. Мы в Москве. Как вы и хотели.
– В Москве? – Я снова была немного ошарашена его наглостью.
– Да. В метро.
– И в каком же мы, метро? То есть, я хотела спросить, что это за место в метро?
– Не узнаете? Где-то в районе Сухаревой башни.
– О чем вы говорите? Причем здесь Сухарева башня? Когда ее давно нет.
– Но место-то осталось. Да, то самое. – Он одобрительно стучал по стенам своей тростью с набалдашником.
– Вы все выдумываете, Троумель. – Вознамерилась я снова обидеться на него.
– Ничуть. Место самое мистическое.
"Я сразу стала вспоминать, что же могло быть связано с этим местом. Ну, да, конечно, соратник Петра Брюс, который проводил опыты в этой башне. Что же еще? Башню сломали. Рядом был рынок. Его тоже сломали. Еще там переход под землей. Стоп. Переход засыпало, да, да засыпало, и там пострадал один человек. Вернее, персонаж. Только это было выдумано мной. Из пьесы и я хотела бы его оживить. Восстановить справедливость".
– Послушайте, Троумель.
– Да, ясновельможная пани.
– Я хотела бы оживить одного человека. Вернее сказать… одного персонажа.
– Он не живой?
– Для меня он живой. Я хочу все исправить. Восстановить справедливость. Он умер, вернее, погиб, совсем молодым.
– Кажется, я догадываюсь, о ком вы говорите.
– И что, это возможно?
"Я так хотела увидеть Савву, я так хотела его спасти (от несправедливости). Бесит иногда за какие-то необдуманные поступки, потом раскаиваешься, но бывает поздно".
– В нашем путешествии все возможно. Но за это нужна дополнительная плата.
– Да. Я согласна.
Я хочу, чтобы он был тем же Саввой, только повзрослевшим, умудренным. Каким еще не знаю.
– Вот, и славно. – Троумель расправил свой плащ с пелериной, нахлобучил цилиндр и взвился в воздух, насколько это было возможно под землей.
– Куда же вы, Троумель?
– Не беспокойтесь. Вы здесь не одна.
В момент он скрылся в длинном черном тоннеле без следа, сливаясь с ним чернотой. Полы его плаща как будто превратились в крылья. Он испарился, словно его быстро всосало неумолимым потоком воздуха.