Я рванулся к нему, но Кострецкий железной хваткой удержал меня. Тут же у тела откуда-то возник, присел на корточки плотный коренастый человек с короткой седой стрижкой. Весь в коричневом. Пал Андреич, здешний главврач. Он и меня как-то пользовал - приятный дядька. Теперь же он был насуплен и недружелюбен. Мельком взглянул снизу вверх на Игоря и буркнул какое-то слово - я не смог расслышать, какое. Почему, почему, почему строящийся храм не усиливает звуки?.. Но я уже и без них всё понял, - и тут мною овладел такой нестерпимый животный ужас, какого я не испытывал никогда в жизни - только читал в романах да слышал иногда от знакомых.
А, может быть, то был обыкновенный приступ острой сердечной недостаточности?..
Кто-то крепко держал меня сзади за локти. Кто? Ведь Игоря уже не было рядом - он стоял чуть поодаль, у тела Альберта, и я видел его аккуратный затылок. Ни сединки, ни "петушка", только тоненькая прядка в ложбинке загорелой шеи растёт чуть вбок.
Тут он обернулся. Впервые рот его был плотно сжат; сквозь закипающую во мне дрожь я успел-таки отметить, что он тонкий, жёсткий и злой.
- Извините, Анатолий Витальевич, но я вынужден временно арестовать вас.
8
Последующие три дня почти полностью тонут в каком-то вязком мареве. Я так никогда и не узнал, что со мной случилось: постигла ли мой организм какая-то незадача вроде спазма сосудов - или мне просто вкололи что-то для профилактики. Наверное, всё-таки второе, потому что состояние было весьма необычное: то ли глубокий транс, то ли полусон, - а временами я и вовсе проваливался в какую-то розовую хмарь и напрочь переставал что-либо соображать.
Был ли кто-нибудь рядом со мной - или я большую часть времени пребывал в одиночестве? Не знаю. Помню только боль, страшную боль об Альберте, не заглушаемую ничем. И один отчётливый момент, невесть как всплывший сквозь толщу бессознательности: я с силой, монотонно бьюсь головой о белую стену. И кто-то старший, сильный и мудрый отечески обнимает меня сзади за плечи - и шепчет на ухо: "Не расстраивайтесь вы так. По-хорошему-то, Альберт умер шестьдесят пять лет тому назад". Сквозь пелену горя, вины и отчаяния я скорее инстинктом, чем разумом ощутил верность и глубину этих слов.
На четвёртый день я пришёл в себя и огляделся.
Помещение было странно знакомо. Оказалось, меня держат в бункере Альберта, кажется даже, в той самой комнате - только теперь здесь, кроме стола и несгораемого шкафа, стояла ещё и кровать. На ней я, по-видимому, всё это время спал. А на столе оказался подносик с комплексным обедом - значит, я ещё и ел. Из этого логически вытекало наличие где-то поблизости параши. Её я не обнаружил, правда, в углу за шторкой обнаружилась потайная дверца, украшенная двумя нулями.
Удивительно, но, как только я осознал всё это, смутный осадок боли и отчаяния, всё ещё лежавший где-то на дне моей души, моментально куда-то улетучился, словно и не бывало, - я теперь и сам не понимал, как мог так остро переживать случившееся. Осталось только одно - эгоистическое, животное желание немедленно выйти из этой душной подземной камеры. Я почти физически страдал от недостатка солнечного света, воздуха и простора.
Почувствовав, что на меня вот-вот накатит приступ клаустрофобии, я резво подскочил к металлической двери - и со всех сил забарабанил по ней кулаками и мысками невесть как оказавшихся на мне сандалет.
К моему приятному удивлению - ибо я вовсе не рассчитывал на столь скорый успех - дверь почти тотчас же распахнулась и в комнату вошёл представительный Павел Андреевич с пластиковым чемоданчиком в руке, в сопровождении двух индифферентных охранников - белого и мулата. Наш доктор. Он снова был предупредителен и мил, участливо улыбался - и даже подшучивал надо мной, будто ничего и не случилось. Пощупав мне пульс, осмотрев язык и белки глаз, он резюмировал: - Ну, кажется, пора и на выписку! - таким тоном, что я почти на самом деле поверил, что меня держали здесь только из-за постигшего меня нервного расстройства.
Но так или иначе, а я снова был свободен.
Правда, было не совсем ясно, что делать с этой свободой. Когда я, набравшись храбрости, ненавязчиво поинтересовался, не подбросит ли меня кто-нибудь в город, мне столь же вежливо ответили, что, дескать, никого из шофёров сейчас нет на месте, - из чего, если хорошенько призадуматься, следовали весьма печальные выводы. Зато меня поставили в известность, что все дачные блага, включая метрдотеля и бар, по-прежнему в моём распоряжении. Очевидно, Кострецкий не забыл оставить им на этот счёт соответствующие указания. Очень мило.
Я чуть было не спросил, где он сам, но вовремя опомнился. Конечно же, никакого Кострецкого сейчас на Даче быть не могло. В стране, скорее всего, объявили чрезвычайное положение, возможно даже, государственный переворот, - и ему было не до меня, любимого.
Я торкнулся было в Сеть, надеясь узнать какие-нибудь подробности, - но та, естественно, оказалась отключена. Значит, я был прав, я всё ещё под арестом. Что, впрочем, и не удивительно.
Куда более странным казалось мне то, что я до сих пор жив. Полезен Кострецкому я быть уже не мог, скорее, опасен, - а в то, что он за суетой забыл отдать нужное указание своим людям, я как-то не очень верил. Равно как и в его внезапно проснувшуюся сентиментальность. Кольнула неприятная, но вполне логичная мысль, уж не бережёт ли он меня, чтобы чуть позже устроить надо мной громкое, показательное судилище, а затем и не менее показательную казнь.
Это было бы грустно. Тем более, что я, возможно, пострадал бы ни за что. Я ведь вовсе не был уверен, что гибель Альберта - дело моих рук, а, точнее, моего ума, что мне действительно удалось раскрутить какой-то хитрый винт в его заколдованном мозгу. Вам, возможно, покажется это смешным, но я сильно подозревал, что мы с ним попросту пали жертвой досадного совпадения. Вот только объяснить это рыдающей, негодующей, разъярённой толпе я вряд ли успею.
Впрочем, все эти проблемы занимали меня не более минуты. То ли из-за остатков снотворного в крови, то ли просто из-за всего пережитого мной владела какая-то апатия - мне просто лень было думать как о собственной судьбе, так и о судьбе государства. Тем более, что все возможности выбора я давно исчерпал, - и теперь от меня всё равно уже ничего не зависело.
Я решил не ерепениться и плыть по течению.
Спустившись вниз, я взял стоявший на террасе шезлонг и вынес его на лужайку. Погода стояла мягкая, не слишком жаркая, солнышко приятно припекало - было где-то около полудня. Я полулежал с полузакрытыми глазами, наслаждаясь ощущением лета - возможно, последнего в моей жизни, - и давно не испытанного покоя. Иногда я лениво приподнимал веки и рассеянно взглядывал - то на медленно плывущие в небе облака, то на стройные ряды голубоватых туй, то на траву, в которой запуталась ярко-алое, не виданное мною с детства диво - божья коровка.
Но, похоже, судьбе не было угодно, чтобы я вдосталь отдохнул.
В самый разгар моего визуального пиршества (на чистом клочке неба невесть откуда возникла и закружилась в медленном танце стая белоснежных голубей) кто-то неслышно и неожиданно подкрался ко мне сзади - и с тихим смешком накрыл глаза тёплыми ладонями. Прикосновение ласковое, не враждебное. Она могла бы и не спрашивать: "Кто?" - я узнал бы по одному запаху. Да и некому больше. Вот только я был уже не тот "я", что неделю назад, - поэтому ничего не ответил, а спокойно ждал, когда она потеряет терпение и сама предстанет пред мои очи.
Но, когда это, наконец, случилось, я от неожиданности чуть не вывалился из шезлонга.
Она и не она. Совсем другая. Я сначала даже не сообразил, в чём перемена. Просто её лицо поразило и даже напугало меня необычной, дерзкой, вызывающей красотой. Лишь секунду спустя, придя в себя, я понял, в чём дело - она была накрашена. Ярко, грубо, почти вульгарно - алый рот, частокол угольных ресниц, чёрные стрелки под глазами. Выражение лица надменное, почти наглое. Наверное, такой она была, когда сшибала призовые места на конкурсах и, как их там, кастингах.
Перед этой новой Кутей я, честно говоря, оробел. Я совсем не знал её; вспоминать наши прежние отношения было бы дико. Однако она, как ни в чём не бывало, опустилась передо мной на корточки - и озабоченно вгляделась в лицо:
- Ну как вы, дядя Толя?..
О ужас, она даже дотронулась рукой до моего колена! Ногти оказались под стать всему остальному - длинные, заострённые, ярко-алые. Видимо, накладные.
- Ничего, спасибо, а вы? - ответил я вопросом на вопрос. "Тыкать" ей, как прежде, у меня просто язык не поворачивался. Ещё, не дай Бог, обидится, беспокойно подумал я. Не то что бы меня это волновало, просто я был как-то не готов к дополнительным проблемам.
К моему ужасу, она вдруг улыбнулась. Улыбка была тоже новая, как и она вся, яркая, зубастая, хищная, - но сквозь неё, как травинка сквозь асфальт, пробивалось что-то нежное и детское, что-то такое, что я мог бы определить как "невозможное счастье".
- Дядя Толя, поздравьте меня! Я выхожу замуж!
Я не имел права её осуждать - ведь это было как раз то, чего я всегда хотел для неё.
- За кого? - тупо спросил я.
И вновь - эта невозможная, ликующая улыбка:
- Ну как же, дядя Толя! За Игоря, конечно! Он сделал мне предложение! Я буду Первой Леди! - внезапно она вскочила и закружилась, подставив солнцу разрисованное личико, её белоснежное шёлковое платье развевалось колоколом.
Только теперь я сообразил, что она, и точно, не в трауре. А по-хорошему следовало бы. Это меня покоробило. Замужество замужеством, расчёт расчётом, но есть же какие-то приличия. У меня зачесался язык намекнуть ей на это. Хотя бы по праву старшего товарища. Но, взглянув ещё разок на её лицо, я передумал. Слишком она была счастлива, мои нотации сейчас вряд ли дошли бы до её сознания.
- Поздравляю, - только и сказал я.
Видимо, она приняла это короткое словцо за некую индульгенцию, - ибо в следующий миг, как ни в чём не бывало, вновь присела на траву - и принялась жарким шёпотом излагать мне прямо в ухо какие-то чудовищные политические сплетни.
Из услышанного я почти ничего не понял. Скорее всего, она и сама не понимала половины того, что говорила. Но общая идея была ясна. Сильная и стабильная Россия никогда не входила в планы МСГГ. Исходя из этой аксиомы, феномен Бессмертного Лидера всех напрягал. Свалить его было невозможно, развязывать войну - нерентабельно. Пришлось искать другие ходы - и таковые нашлись. Судя по всему, это была довольно-таки подлая сделка. Жизнь Гнездозора в обмен на… что же им пообещали взамен?..
- Старой Скарлетт пора на покой. Игорь всё предусмотрел, преемничество наше, он станет генсеком МСГГ. Мы будем править миром!..
Она радостно смеялась, лицо её сияло, и я всё больше убеждался в том, что чего-то в этой жизни не понимаю. Были ли они уже давно любовниками - или тут сработал эффект неожиданности? Действительно ли она была так сильно влюблена в Игоря? Или всего лишь страстно жаждала благ?..
Но все эти вопросы я решил оставить за скобками. Как и другой: что сделает со мной Кострецкий теперь, когда я отработал своё? Уничтожит? Прибавит пенсию? Или просто отпустит восвояси - спокойно доживать свой век?.. Я вдруг понял, что мне это безразлично. Впервые я очень остро и, так сказать, наглядно ощутил, что жить мне осталось - всего ничего. И совсем не жалел об этом. Отгоревав об Альберте, я испытывал странную легкость, порожденную ощущением собственной ненужности.
- Дядя Толя, вы поживите пока здесь, ладно? В стране чепэ, сами понимаете. А тут вас никто не тронет, - виновато сказала первая леди и на мгновение стала прежней Кутей. Но я-то уже не мог стать прежним. Я жёстко заявил, что не желаю оставаться здесь ни одной лишней минуты. Не хотелось бы никого обременять, надеюсь, мне покажут дорогу до ближайшей станции - если уж не хотят пристрелить, а, точнее, приколоть прямо на месте.
Несколько секунд она молчала. Думала. Взрослея прямо на глазах.
- Мишок вас отвезёт, - тихо сказала она, не глядя на меня. Не без чувства внутреннего удовлетворения я заметил, что мне, кажется, удалось испортить ей настроение. Возможно, она и впрямь была искренне ко мне привязана. Не знаю. Во всяком случае, мне уже было на это наплевать.
* * *
Я был уверен, что никогда больше не увижу Кострецкого - даже по видеоновостям, смотреть которые для меня было бы теперь слишком болезненно. Некоторое время я ещё ждал рафинированных гостей со шприцами (особенно после того, как Стеллочка, продавщица в молочном отделе, шепнула мне на ушко, что профессор Фокин, личный врач покойного Гнездозора, на днях был найден мёртвым в своих роскошных загородных апартаментах). Но никто не шёл - и я понял, что меня, не в пример бедняге Пал Андреичу, оставили в покое за почтенностью лет.
Жизнь вернулась в обычное русло с удивительной лёгкостью. Я по-прежнему мало интересовался политикой - почти так же мало, как и при старом режиме, - и тихо доживал своё. Покупал продукты в том же магазине, что и раньше, пописывал на досуге статейки, вёл приём на телефоне доверия, - кого-то даже удавалось излечить от несчастной любви, обиды или депрессии. Забавно, но на душевные проблемы населения очередная смена политического строя, похоже, ничуть не повлияла.
Но в начале октября знакомое государственное лицо само, неожиданно, без предварительного созвона возникло на моём пороге - не в гордом одиночестве, но в сопровождении трёх привычно важничающих телохранителей, один из которых - мой старый приятель - ни жестом, ни улыбкой не выдал радости узнавания.
- Вот пришёл проведать, всё ли у вас в порядке, - как ни в чём не бывало, пояснило важное лицо.
- Что вам нужно от меня? - сварливо спросил я. Кострецкий состроил забавную укоризненную гримаску и улыбнулся.
- Ну, хватит уже дуться, - примирительно сказал он.
Выглядел он немного не так, как раньше - как-то более мужественно, брутально, что ли. Может быть, потому, что перестал выщипывать брови - они теперь были густые, кустистые, - а в мочках ушей вместо бриллиантов болтались два массивных серебряных, уже потемневших кольца. Такое же тусклое серебро украшало и правую руку политического деятеля: массивный перстень с чеканкой в виде российского герба.
Только тут я заметил, что ведь и охранники его не накрашены - зато их красивые, мощные челюсти заросли трёхдневной щетиной. Такой поворот мировых модных тенденций пришёлся мне по нутру. Может быть, поэтому я действительно перестал "дуться", пригласил его на кухню и даже налил жасминового чаю в любимую гостевую чашку с выщербленным краем - красную в белый горох.
За чаем он и объяснил мне истинную причину своего визита. Оказывается, он пришёл предложить мне совместный проект ("Да-да, Анатолий Витальевич, не удивляйтесь!"). Вишь ли, его агенты то и дело доносят ему, что в народе то там, то здесь вспыхивают очаги реакции - люди не хотят верить в гибель Бессмертного Лидера и вовсю сколачивают т. н. "освободительные заговоры". Более того - отловлено уже несколько самозванцев!.. Конечно, он, Кострецкий, понемногу решает эти проблемы с помощью жёстких и кардинальных мер, - но всех, к сожалению, не перевешаешь. Короче…
- Короче, вы поняли, к чему я клоню. Нам нужна книга.
- ?..
- Да-да, мой дорогой. Книга, где рассказывалась бы вся правда о Бессмертном Лидере - от начала и до конца. Без вас тут, сами понимаете, не обойтись.
По словам Игоря, он думал сначала предложить мне в помощники "своего человечка" - профессионального литератора, - но по здравом размышлении отказался от этой мысли. Он ведь читал мои статьи - и знает, что у меня великолепный слог. (На этом месте я совсем растаял - как любому пишущему, мне было чертовски приятно слышать такой комплимент!).
- Ну так как, Анатолий Витальевич? Согласны?..
Ещё бы я не согласился! Не родился ещё такой человек, которого Игорь Кострецкий не заставил бы плясать под свою дудку! План будущей книги уже потихоньку складывался у меня в голове.
Но, прежде чем мы окончательно ударили по рукам и подписали все нужные бумаги, я всё-таки решился удовлетворить своё любопытство. Это и есть та самая причина, по которой он оставил меня в живых? Потому, что я - ценный свидетель? Единственный, кто знает правду о Гнездозоре?..
- Ну, и поэтому тоже, конечно, - простодушно признался Игорь. - Но не только. Видите ли, жена бы очень расстроилась. Она к вам очень привязана. Кстати, она передаёт вам привет.
- Взаимно, - сказал я, тронутый до глубины души.
- Ах да, вот ещё что, - спохватился Кострецкий уже на пороге. - Чуть не забыл. Я ведь вам кое-что принёс. Небольшой подарок. Думал, может быть, вам будет приятно иметь это у себя…
Безотказный Мишок сгонял туда-обратно - и вручил мне тонкий прямоугольный пакет, обёрнутый в дешёвую серую бумагу.
Уже когда Кострецкий ушёл, я распотрошил его. Как я и ожидал, это была вещь из моей юности - "вахтенный журнал". Я смотрел на него с полнейшим равнодушием. Когда нёс в прихожую, чтобы убрать на антресоли, из него вывалилась какая-то розовая тетрадка. Я поднял её. "Тетрадь для работ по русскому языку, ученика 5 класса "Б" школы №*** Тюнина Альберта." Детский неустановившийся почерк. "Тридцатое апреля. (Альберт уже бессмертен, но ещё не знает об этом.) Классная работа. Диктант. Приготовьте винегрет. Полакомьтесь салатом из свежей фасоли. Режьте капусту. Слегка прогремело, печь пироги, поджарьте на растительном масле, расстелили бы скатерть, где-то прогремело, съешь морковную котлетку, разложите по тарелкам, вскипятите в кастрюле, ничего не совершилось."
* * *
И я уселся за мемуары.
Поначалу дело шло со скрипом - досада на Кострецкого, который в очередной раз ухитрился использовать меня в своих неблаговидных целях, вязала моё перо. К тому же я не совсем ясно понимал, - в каком обличье он, собственно, намерен предстать на страницах будущего шедевра?.. И намерен ли вообще?.. Изгнать его оттуда не получалось - нарушались сюжетные связи. Приукрасить - тоже (куда уж там ещё приукрашать?..) Когда же я пытался лишить свой персонаж кое-каких негативных черт, по моему мнению, недостойных современного либерального правителя (но, увы, в полной мере присущих прототипу), тот парадоксальным образом терял всё своё обаяние, - что было совсем уж из рук вон.
Я связался с пресс-центром, но там ко мне отнеслись очень вежливо - и сказали, что целиком полагаются на мой вкус. В конце концов до меня дошло, что навредить такому человеку, как Игорь, невозможно даже при большом старании - сама мысль об этом немного наивна, - а стало быть, я вполне могу позволить себе расслабиться и записывать всё как есть.
И процесс, как шутили в дни моей юности, пошёл.