Не знаю, сколько это продолжалось. Только микроволновка всё гудела. Или это - у меня в ушах?..
- Отставить, - сказал Альберт, - свободны, ребята.
ИБР-овцы мгновенно спрятали шприцы-выкидухи в модные широкие рукава игривых служебных костюмов, браво щелкнули каблуками-шпильками - и исчезли так же споро и беззвучно, как и возникли. Я тупо смотрел на свои руки, невесть как оказавшиеся свободными.
- Вот видите, - услышал я веселый, слегка шалый голос, - вы сами ответили на свой вопрос. А ведь вы на тринадцать лет старше меня.
В этот миг я сказал себе: я расколдую его, чего бы мне это не стоило. Ибо я не хочу, чтоб ты жил, я хочу, чтобы ты умер, монстр.
Тут раздался негромкий щелчок - это выключилась печка. Пирог был готов. Думаю, вы догадываетесь, дорогие читатели, что мы с Альбертом оказались первыми, кто попробовал его. Он оказался очень вкусным, ну просто вкусным-превкусным, совсем как когда-то в далёком детстве. Настоящий яблочный пирог.
7
"Шепотки за кулисами,
Оживление в зале,
Запах пива и кашель,
И шелест фольги…"
Всю вторую каникулярную неделю меня почему-то преследовала эта дурацкая Ди-Аннина песенка. Та самая, что напевала Кутя в розовом саду, когда я впервые услышал её нежный голосок. Девочка, даром что будущий искусствовед, не чуралась попсовых мотивчиков.
Как оказалось, я тоже не был им чужд. Может быть, потому, что теперь, когда я уже не был хозяином себе и своему времени, Кути мне до боли не хватало. Мы виделись только во время общих трапез да "культмассовых мероприятий" - обычно на пляже, ибо погода напоследок решила блеснуть перед нами всеми своими красотами.
"Будь со мной, говори со мной -
Ждут, сливаясь в гризайли,
Деликатные наши
Друзья и враги…"
Помню, в одну из таких пляжных вылазок нашего Бессмертного в очередной раз свалил сильнейший приступ остроумия - и он принялся на голубом глазу допытываться у Кути, многим ли мужчинам ей пришлось отдаться, прежде чем она получила бриллиантовую корону: "Всем ведь известно, что это за клоака - этот ваш модельный бизнес!" Профессиональные попытки Игоря спасти положение и перевести всё в шутку, увы, на сей раз потерпели крах - Альберт не унимался до тех пор, пока Кутя в слезах не вскочила и не бросилась к воде - слава Богу, не топиться, а всего-навсего глотать обиду на противоположном берегу. Тогда и Альбертик неторопливо поднялся, подтянул застиранные "семейки" и поплёлся следом - видимо, утешать подругу.
Когда его мучнисто-белое тело некрасиво плюхнулось в воду, распугав только-только пришедшее в себя чинное семейство крякв, Игорь, всё это время с недобрым прищуром смотревший ему вслед, задумчиво сказал:
- Наш Алик неисправим. Если он не исправится, вам, дядя Толя, придётся провести с нами и следующие каникулы.
- Если доживу, - ответил я, шутливостью тона маскируя волнение: это было как раз то, чего я ждал. - Я-то ведь не бессмертный…
Но глава ИБР, по-видимому, именно теперь не был расположен к шуткам: его глаза стали стальными. - Доживёте, - холодно пообещал он. - Не сомневайтесь, мы не дадим вам умереть. Вы нам ещё нужны живым.
Этот разговор оставил у меня двоякое впечатление бессмысленности - и одновременно насыщенности множеством смыслов.
Всё же, несмотря на эти мелкие частности - складки в каникулярной бязи - отношения между нами четверыми по-прежнему складывались вполне идиллически. Со стороны (со стороны, скажем, дачной обслуги) мы, должно быть, выглядели на редкость счастливым семейством, где все роли идеально распределены: обаятельно-эгоистичная, упоённая собой и своей любовью молодая пара, благородный суровый патриарх-дед (предмет всеобщего уважения и особой заботы), и, наконец, дядюшка - добрейший душка-дядюшка, умеющий всех помирить, рассудить и растормошить.
По вечерам этот добряк взваливал на свои плечи нелёгкую и крайне ответственную задачу - выгуливать, чем-то занимать очаровательную Первую Леди, дабы юная прелесть оной не отвлекала солидных, но обожающих её мужей от конструктивного взаимодействия друг с другом - и не мешала им вместе, рука об руку, идти к некоей цели. Цели очень важной, такой важной, что знали о ней только двое. Двое ли? А, может, трое?.. Иногда я начинал во всём сомневаться.
"Это время украдено
У рассудка и долга,
Разлезаются нити
На швах бытия…"
Не стану угнетать дорогих читателей громоздкой терминологией и нудными описаниями профессиональных секретов - кому они тут интересны?.. Мои мемуары предназначены для народа. Скажу лишь, что за неделю напряжённой работы я не только не приблизился к цели ни на шаг, но оказался от неё даже дальше - ибо теперь мне уже не на что было рассчитывать.
Иногда я испытывал даже некоторую гордость за себя. Ведь это я, именно я, Анатолий Храмов, сделал его таким непробиваемым! В отчаянных попытках проковырять в его мозгах дырку я испробовал на Альбертике все известные мне психотехники и методики - от старого доброго замшелого "энелпи" до ультрановой, разработанной даже не сегодня, а завтра, дьявольски мощной и потому страшно засекреченной, буквально выворачивающей подсознание наизнанку "уловки красного одеяла" - тихой штучки, в умелых руках способной не только убить, но и мёртвого поднять из гроба путём вибролингвистического воздействия на живучие клетки волосяных луковиц. Всё тщетно. С таким же успехом я мог бы тащить за волосы сам себя. Эту хоть и бессмертную, но снулую рыбу не брало ничего.
В какой-то момент, отчаявшись, я решил попробовать совсем уж дедовский метод - народные средства, как мы знаем, иногда оказываются самыми действенными. Гипнотический транс посредством блестящего маятника! С этой целью я достал со дна дорожной сумки подаренные мне коллегами к юбилею "дискотечные" часы - огромные, серебристые, с широким наборным браслетом и очень выпуклой крышкой циферблата - вещь мало что неудобная, но ещё и не в моём стиле (на танцполе, однако, незаменимая). Дабы жертва ничего не заподозрила, я мужественно нацепил их на себя с самого утра - и за завтраком едва не пришиб (не психологическим, а самым что ни на есть физическим способом) известного знатока фольклористики, когда тот, завидев мой экстравагантный аксессуар, вздрогнул аккуратными бровями - и снисходительно прокомментировал:
- Кто хиппует, тот поймёт.
Чуть позже я так интенсивно (якобы от нахлынувших эмоций!) размахивал ими за столиком уютной, увитой плющом беседки, что у меня едва рука не отвалилась. Всё тщетно. Оловянные плошки Альбертовых глаз так до конца и не занавесились постепенно тяжелеющими веками, - зато мне ближе к ночи пришлось вызвать в особняк дачного массажиста, ибо спина и шея от перенапряжения болели просто адски.
Впрочем, день-два спустя оказалось, что кое-какого эффекта я всё же достиг - правда, не совсем того, какой ожидался. Нет, Альбертик так и не научился впадать в транс и даже входить со мной в раппорт (синхронизация). Зато он, наконец, перестал чуждаться меня - что называется, "раскрылся" - и неожиданно (кажется, даже для себя самого) перевоплотился в довольно-таки интересного собеседника. Как-то раз во время неторопливой прогулки в сосняке у нас завязалась весьма занятная дискуссия о проблеме осознанности бессмертия - и я с удивлением обнаружил, что мне говорили правду: Альберт не только внимательно изучил мои работы, но и сумел сделать из прочитанного кое-какие самостоятельные - и весьма неглупые! - выводы. Вообще, при ближайшем рассмотрении он оказался далеко не таким дурачком, каким выглядел на первый взгляд. Я даже посожалел, что мы не сошлись с ним на этой почве раньше - когда я ещё мог свободно вкушать прелесть подобных интеллектуальных бесед.
Но обратной дороги у нас не было - как и тогда, шестьдесят пять лет назад.
Кстати, вот ещё одно интересное наблюдение. Я понял-таки, почему он всё это время меня избегал. Некоторые случайные фразы и оговорки моего пациента, которые я - по долгу службы - очень тщательно фиксировал и анализировал, привели меня в конце концов к самонадеянной, но, если вдуматься, вполне логичной мысли, что всё это время Альбертик попросту чувствовал себя в долгу передо мной, не зная, как покрыть вексель хотя бы отчасти - что и порождало в нём вполне понятную неловкость и скрытую агрессию, которая всегда мучит нас перед лицом кредитора, независимо от того, сколько мы ему задолжали - пять копеек, рубль или целую жизнь.
А что мучило меня?..
Как-то раз, после одной из таких вот познавательных прогулок я, неожиданно проснувшись посреди ночи (чего прежде никогда не бывало), обнаружил, что моя подушка мокра чуть не насквозь. Почему ты не сообщил тогда, что выжил, Альберт? Почему не набрал номер, не подозвал "дяденьку", не поблагодарил хотя бы, маленький вундеркинд? Ты всё мне исковеркал. Ведь, если бы не ты, у меня сейчас, наверное, была бы нормальная, счастливая семья - совсем такая, как эта, ну вот эта, наша, дачная, - только настоящая. И сын, похожий на Игоря… ну ладно, пусть на тебя, его ведь и звали бы так же, и внучка, похожая на Лизу и на этого славного беленького кутёнка.
"Залечи мои ссадины,
Будь со мной хоть недолго,
Ты - мой ангел-хранитель
И совесть моя."
В последний день Правительственных Каникул президент Гнездозор пожелал осмотреть свой будущий храм.
Оказывается, доселе он его ни разу не видел - ну, не то что совсем не видел, а присутствовал при торжественной закладке фундамента и самолично разрезал розовую ленточку, после чего как-то забыл о нём - и вспомнил только сейчас, когда отъезд приблизился вплотную. Мы с Игорем Игоревичем с радостью вызвались сопровождать его к месту престу… пардон, строительства.
Погода, похоже, решила добить нас, яркосиний шершавый многоугольник, вырезанный уходящими ввысь кронами, ни на секунду не поменял форму, пока я глазел на него, задрав голову. Видимо, желая испить последний райский день до донышка, солидные государственные мужи неожиданно разрезвились, как малые дети. Кострецкий подобрал где-то увесистую корягу - и теперь, грозно потрясая ею над головой, гонялся за хихикающим Альбертиком, довольно ловко игнорирующим коварные подножки, подставляемые ему деревьями. Иногда он всё-таки спотыкался о бревно или корень, отпускал крепкое словцо - и тогда по роще гулко разносилось двухголосое гоготание (Кострецкого - нотой повыше, Альберта - погрубее). Я не принимал участия в их милой забаве, плетясь чуть позади и горестно размышляя о том, что - в тусклом освещении моего почтенного возраста - до следующих каникул осталось-то всего ничего.
Помощи ждать было неоткуда - оставалось разве что молиться. Самому себе, в храме "under construction". Мы как раз добрались до сетки с готической табличкой, и Альбертик, забросив постылую игру, уставился на диковинку с неподдельным интересом.
Гуськом вошли в калитку. Альберт по-бабьи охал да ахал, изумляясь, как причудливо видоизменилась с тех пор, что он видел её в последний раз, огромная глинистая ямища. Это ещё что. Кострецкий сулил, что через секунду-другую наш экскурсант и вовсе уписается от удовольствия - причём ошпарит себе при этом торчащие из сандалий большие пальцы (неухоженные, с вросшими ногтями и заусенцами). Как всегда, он попал в точку. Оказавшись внутри здания, Альбертик пришёл в полный восторг - состояние, которое удостаивало его нечасто. Особенно ему понравился отороченный колоннами неф и высокие хоры - по его словам, "совсем как в настоящей церкви". Тут, кстати, ему пришлось столкнуться и с уникальными акустическими эффектами культовой постройки, что было, пожалуй, даже перебором сильных впечатлений. А Кострецкий ещё и поддал жару, неожиданно испустив такой пронзительный клич, что мы вдруг оказались все в белом - это сверху посыпалась то ли штукатурка, то ли пыль.
Счастливый богочеловек тут же возжелал повторить фокус - и заорал так, что лучше б мои бедные уши кто-нибудь попытался прочистить вантузом. Достигнутого, однако, нашим деятелям показалось мало - оба были уверены, что храм, пусть даже недостроенный, таит в себе ещё множество пикантных загадок и заманчивых возможностей, которые они просто обязаны вскрыть и выволочь на свет. Несколько минут они попросту бегали по нему туда-сюда, упоённо соревнуясь друг с другом силой голоса и изощрённостью фиоритур. Глядя, как два взрослых, солидных супермена по-щенячьи резвятся, издавая протяжные звуки разного диапазона и громкости и радуясь тому, как мощно звучит каждая нота, отскакивая от стен и многократно отдаваясь под высоким куполом, я - несмотря на своё тоскливое настроение - не смог удержаться от улыбки.
Меж тем Альберт неожиданно смолк - да так и застыл, высоко запрокинув голову и озадаченно глядя на сводчатый потолок. Я было решил, что его заинтересовал подмалёвок - не иначе, там должен был в скором времени нарисоваться наш экстравагантный дуэт с телефонными трубками в руках. Но он спросил:
- Игорь, а вот эта золотая полоска, вон там, поверху - это сусальное золото, что ли? Странная технология…
Игорь глянул вверх, нахмурился, пожал плечами и тоже надолго озадачился.
- Без понятия, - наконец, произнёс он. - Действительно, надо бы как-то прояснить этот вопрос. Но не сусальное золото, точно. Может, голограмма?
- Да не-е, - возразил Альберт, - скорее всего, простое напыление. Голография - дорогая технология, а я-то знаю, как этот твой ворюга Страстюк (министр финансов) распределяет сметы.
Оба рассмеялись; невинный этот смех, превращённый покойным архитектором в демонический хохот, прокатился по помещению зловещими и гулкими раскатами.
- И всё-таки это голограмма, - настаивал Игорь. - Здание рассчитано века на два-три, не меньше ("а там уж другой человек будет заниматься ремонтом", - в сторону со вздохом). Я лично давал указание, чтобы на материалах не экономить. А я не думаю, чтоб меня тут считали за полного дурачка…
Он снова нахмурился и почесал пальцем гладкую смуглую щёку.
- Тебя держат именно за него, Игорёк, - оживился Альберт. - Вот, я даже отсюда вижу крупинки - у меня, слава тебе, со зрением ещё с середины тридцатых всё в порядке. Это самое обыкновенное, стандартное, банальное напыление!
- Ты бы и так их увидел. Голограмма.
- Напыление!
- Голограмма, властью клянусь.
- А ты как думаешь, Витальич? - вспомнил вдруг обо мне Альбертик.
Мне бы ваши проблемы, хотел сказать я, но вовремя спохватился. Однако проницательный Игорь, видимо, прочёл на моем лице раздражение, ибо в своей манере коротко хохотнул и, добродушно махнув рукой, сказал:
- Голограмма. Спорим. На бутылку коньяка Реми Мартен.
- Напыление, - возразил Альберт. - ДядьТоль, разобьешь?
Они дурачились, как мальчишки - эта перепалка явно доставляла им удовольствие. - Ну, ну, сейчас посмотрим, как наш всезнающий Игорёк облажался. - Да ну что вы, господин Гнездозор, марать свои белы ручки? Я сам слазию. - Знаю я, змей, как ты слазиешь. Я тебе не доверяю. - Невозможно было без смеха смотреть на них, щенки.
Да тут ещё Альберт, чего никто из нас не ожидал, действительно ухватился обеими руками за испачканные цементом и краской пластиковые леса - и с демонстративным кряхтением подкатил их к стене. Затем поставил ногу на нижнюю перекладину (бедняга Кострецкий, всё ещё не веривший, так и согнулся пополам от хохота!) и хорошенько потряс конструкцию, как бы проверяя на крепость. Видимо, та его вполне удовлетворила, ибо в следующий миг он уже карабкался вверх с неожиданной для такого мешка ловкостью, невзирая на то, что шаткая, катучая вышка-тура так и ходила ходуном.
- Куда полез, клоун?.. - хохотал Кострецкий, утирая глаза кончиком батистового платочка.
Но наш герой уже стоял коленями на платформе и, мило барахтая пухлыми руками, пытался подняться на ноги. Наконец, ему это удалось. Качнувшись, он ухватился за стену, постоял так немного, возвращая себе равновесие - и наконец, с торжествующей улыбкой обернулся к нам, показывая палец, испачканный в золоте. Солнце, невесть как прокравшееся в одно из небольших стрельчатых окон, падало сбоку на донельзя довольное щекастое лицо, делая его необычно выразительным и причудливо-рельефным.
А я, старый дурак, вдруг растрогался до слез. Странно, но только сейчас я вдруг ясно увидел - и поразился, как мог не замечать этого раньше? - что ему куда больше семидесяти. Он улыбался своей фирменной экранной улыбкой, крепкими, хорошими зубами, - но меня уже ничего не могло обмануть: каким-то необъяснимым образом это была БЕЗЗУБАЯ улыбка, улыбка добродушного старичка, который давно пережил все главные катаклизмы своей жизни - и научился от души радоваться пустякам: солнцу, цветку, выигранному мелкому спору. Он хорошо знал, в чём истинная прелесть бытия - и не считал нужным растрачивать душу на такие расплывчатые понятия, как бессмертие, власть, любовь.
Впервые за все это время я чувствовал, что уважаю его.
Я вдруг понял, что мы с ним упустили что-то самое главное. Судьба привела мне напоследок встретиться с человеком из моей юности - близким, родным, своим в доску, несмотря на разделяющую нас социальную пропасть. Нам бы хоть разок посидеть душевно за каким-нибудь вреднючим тортиком или рюмашкой, посплетничать, повспоминать время, откуда мы родом, поплакать, посмеяться вместе над тем, чего уже никто, кроме нас, не поймёт и не оценит. А мы чем занимались? Чем занимался я? В одиночку блуждал в тёмных коридорах прошлого, отыскивая ключ от пыльной комнаты с сюрпризами? Но на кой мне, чёрт возьми, сдались эти высохшие сокровища?..
Зачем я позволял этому хлыщу, Кострецкому, играть мною, как марионеткой? Чем он купил меня, старика, которому уже нечего хотеть и бояться?.. Неужели только своей мастерской актёрской игрой, профессионально-заученным обаянием?..
О-о, как я в этот миг кусал себе локти!..
А Альберт меж тем засобирался спускаться. Не так-то это было и просто. Он снова встал на четвереньки у края платформы, и, смешно отклячивая зад, принялся осторожно нащупывать ногой ступеньку-перекладину. В то же время он продолжал держать указательный палец, покрытый золотой пыльцой, на отлёте, видимо, боясь, что мы с Кострецким обвиним его в шулерстве. По этой причине он не мог как следует ухватиться правой рукой хотя бы за край платформы, а только опирался на "венерин бугор" и лихорадочно елозил манным кончиком сандалеты по круглой, скользкой поперечине.
"Хватит акробатствовать, мы верим тебе, верим!" - хотел крикнуть я, но было поздно: под высоким сводом уже гулял его крик, а синие и белые полоски слились в бурую кашу меж верхом и низом, меж землёй и небесами. Громоздкая конструкция тряслась и тряслась мелкой дрожью, всё никак не в силах придти в себя и успокоиться. Собственно, паниковать было глупо - он ведь бессмертный. Но почему же он валяется на бетонном полу в некрасивой позе, лицом кверху, лежит и не встаёт, и на губах его застыла виновато-блудливая улыбка, словно он смущается своей неловкости и пытается перевести всё в шутку?..