МАНЕКЕНЫ
Уснуть не удавалось, вечер тянулся бесконечно долго, За окном вспыхивали неоновые огни реклам, прятались, возникали снова, методически повторяя одно и то же.
Даниил Романович еще ни разу не бродил по ночным улицам Атлансдама. Он спустился вниз, в шуршащий поток пешеходов. Липкие огни гонялись за лакированными машинами. Толстые тени от проводов лежали поперек улицы. Небо исчезло, вверху была одна черная пустота.
Люди шагали, подпрыгивая, а когда появлялась встречная машина, бьющая в глаза светом, казалось, они прыгали на одном месте.
Галактионов слышал, что в городе есть река, и он пошел в ту сторону, где она протекала. Надоели камни, хотелось увидеть струящуюся воду и, может быть, кусочек зелени.
Магазины работали. Люди входили в крутящиеся стеклянные двери, и эти же двери выпроваживали их, легонько поддавая в спину: механический привратник был недоволен расчетливостью покупателей. Даниил Романович не видел, чтобы два-три человека обсуждали какую-либо покупку. Никого не интересовало, кто и что выбирал. Каждый делал это в одиночку. Каждый был наедине со своим карманом и советовался только с ним: от кармана зависело, что купить. А богато убранные витрины смеялись и словно говорили: "Не понимаешь, что такое жизнь! Вот она! Не скупись".
Эту жизнь изображали манекены. Их было много, в разных позах и по-разному одетых. Была даже целая квартира, в которой среди мебели жили манекены. Они изображали супружескую чету, возлежащую на рядом поставленных низких кроватях; забавляющихся игрушками детей. Молодая розовая девица с очень узкими плечами сидела, развалясь, в шезлонге, высоко закинув худую, как палка, ногу. Она смотрела ярко разрисованными глазами в телевизор. Телевизор был настоящий. Экран светился, и настоящая Юв Мэй говорила о красоте жизни. Телевизор стоял к витрине боком, и Даниил Романович не мог разглядеть лица диктора. Разноцветные лучи тканей скользили по витрине, Юв Мэй говорила о каждой из них, отдавая предпочтение нейлону, тэторону, тэвирону, ацетату и рейону.
- О, ацетат! - восклицала Юв Мэй, - он изящен и красочен. В нем девушки прелестны, как распустившиеся цветы.
А рейон! Мы уверены в превосходных его достоинствах. Его дешевизна - результат непрерывного технического усовершенствования, его высокое качество - плод многолетнего опыта и технических достижений.
Но не будет преувеличением сказать, что человечество наш ло все идеальные качества волокна как такового лишь в тэтороне. Это самое несгибаемое из всех волокон, самое прочное, очень приятное на осязание, оно не горит и весьма устойчиво против всякого рода химикатов.
Но тем, кто обеспокоен состоянием своего здоровья, сове туем покупать вещи из тэвирона. С химической точки зрения это волокно является разновидностью полихлористого винила… Важнейшее достоинство его в том, что оно вызывает отрицательное статическое электричество, которое играет ценнейшую, с медицинской точки зрения, роль в оздоровлении организма. Любой медик подтвердит правильность моих слов…
- Вы, случайно, не медик? - услышал Галактионов возле се бя игривый голос. Спрашивала женщина, высокая и худая, с дряблой кожей, густо накрашенная.
- Нет, - ответил он и пошел к реке.
В аккуратно вырезанном в цементе русле с отвесными бере гами текла вода. Река брала начало далеко в горах и, вероятно, там была бурлива и светла. Здесь же вода текла медленно, светилась тускло и казалась густой. Зелени на берегах не было.
На набережной, как и возле всякой приличной реки в любом городе, конечно, нашлось место ресторанчику. Из его больших распахнутых окон доносился скулеж джаза. На полупрозрачных шторах маячили тени. Ужинать не хотелось, но Даниил Романович понадеялся, что аппетит придет во время еды.
Ресторан оказался из тех, где сверхмодные танцы считались неприличными. Парочки покачивались и топтались между столиками. Ни улыбки, ни смущения, только взгляд партнера настороженно следил за выражением глаз партнерши.
Свободный столик оказался рядом с длинным столом, за ко торым тесно сидели офицеры. Они совсем не походили на военных, каких изображают в иллюстрированных журналах, - гордых и стройных в аккуратно пригнанных мундирах. Одежда их была проста, и оттого лица выглядели выразительными. За столом командовал толстый моложавый полковник с плутоватыми глазами. Рядом с ним сидел майор, красивый, но с холодным взглядом мутноватых и пустых глаз - этот держался с большим достоинством, чем полковник. По другую сторону - еше один майор, с лысиной и в очках, с брезгливой складкой возле губ. Остальные были ниже званием. Из них выделялся капитан - невысокий крепыш, румянощекий и густобровый.
Офицеры говорили о женщинах, об Юв Мэй, о каком-то Брау не, о новых назначениях и о деньгах. Но лишь только Даниил Романович заговорил с официантом, стараясь как можно чище произносить слова чужого языка, офицеры насторожились, опра, вили мундиры, подтянулись и притихли, словно одеревенели. Теперь их можно было фотографировать для журнала - вполне надежные войны, готовые, не рассуждая, выполнить любой приказ, стрелять и нажимать на рычаг, освобождая бомбодержатель.
Они начали рассчитываться. Платить должен был крепыш-ка питан, но у него не хватило денег. Его вы ручил полковник, коротко сказав при этом:
- Опять долг…
Спустя полчаса Даниил Романович вышел на набережную. Над рекой плыл тягучий гул. Похоже было на удары колокола, из-за отдаленности сливающиеся в монотонное гудение. Или удалялся поезд, промчавшийся по воздушной дороге. Неподалеку стояла группа людей, они молча смотрели на реку, чего-то ждали. Подходили еще люди, спрашивали, в чем дело. Им отвечали:
- Аббат Рабелиус будет говорить,
- Проповедь о жизни и смерти.
Высоко на столбе потрескивал черный репродуктор. Было ин тересно послушать проповедь аббата. В потрескивание репродуктора влилось тихое шипение, затем кто-то кашлянул и начал говорить:
- Паки Голгофа и крест! Паки гроб и плащаница!
Даниил Романович вздрогнул от неожиданности. Громады ос вещенных домов, решетчатая железная дорога, вознесенная над ними, мельканье неоновых реклам, бесшумные, скользкие в лаковом блеске автомашины, повизгивание джаза, широкие витрины магазинов с манекенами, нейлоном и тэтороном, и вместе с тем - ученый и католик Доминак, голос радио: "Паки Голгофа и крест"… Что это - смещение эпох? Жизнь должна идти только вперед. Но религия такова же, как и много веков назад, лишь на ней, словно на манекене, делают примерку нового платья, взамен старого, обветшалого и вышедшего из моды. Получился странно дикий перекос времени. Радио - достижение цивилизации - говорило библейским языком.
- Есть еще фарисеи и есть еще иуды, лобызающие устами и предающие руками. Есть еще пилаты и ироды, ругающиеся истине и омывающие руки в крови праведников. Мы видим их в сонме грешников - нужно ли оглашать всех по имени?
Рабелиус, конечно, не назвал имен. Даниил Романович дога дался, в кого метил аббат. Но и газеты "Новая Атлантида" и "Патриот" безымянно были преданы анафеме.
- Нашлись, однако, такие, что возомнили себя магдалинами. Они-де, принесли первые вести о воскресении.
Ах, вот почему "Апостол" умолчал об Эрике и Гуго! Это - не божье дело. Воскрешение их - дело дьявола.
- Ничего истинно великого не свершалось на земле и не свершится без веры в него, жизнедавца, - вещал аббат. - Что такое жизнь человеческая? Это драгоценный дар небесного отца. Его всеблагая воля была - воззвать нас из ничтожества и дать почувствовать это биение жизни, всю красоту ее, все благо бытия. И возрадуется сердце ваше, сказал он, и радости вашей никто не отнимет у вас. Кого же благодарить нам, как не его, жизнедавца! Мы видим природу, мы дышим ею. Она, точно одушевленное существо, перед нами то замирает, то оживает и дробится на бесконечное множество явлений и предметов, приводящих нас в восторг перед величием творца… Мы наслаждаемся ею до последнего часа, пока не придет смерть.
Но что такое смерть? В глазах христианина смерть есть только изменение жизни, ступень от хорошего к лучшему, от менее совершенного к более совершенному, от временного к вечному.
"Да он диалектик!" - усмехнулся Галактионов.
- "Бог дал, бог взял" - говорят в народе о жизни и смер ти, но это не совсем так. Со смертью бог дает еще больше. Теперь мы видим бога и его любовь к нам, по словам апостола, как бы сквозь. тусклое стекло, гадательно, тогда же увидим лицом к лицу. Кто согласится отвратить чело от бога, сойти ступенью ниже, вернуться в первоначальное состояние, какое было при жизни? Никто. Да это и невозможно, ибо все…
Проповедь оборвалась. Репродуктор начал потрескивать.
- Пленка лопнула! - услышал Галактионов молодой насмешли вый голос.
Среди слушателей - а это были все пожилые люди - оказался солдат. Ворот его форменной рубашки был расстегнут, пилотка сдвинута на лоб; сильно выступал затылок, отчего шея казалась очень тонкой.
Солдат был прав - все слышали легкое шипение репродуктора перед началом проповеди, она передавалась в магнитофонной записи.
- Ждите, ждите, старички! - сказал солдат. - Рабелиус вам еще и не такое соврет.
- Идем, Карди! - окликнул весельчака другой солдат, сто явший в стороне. - Идем, лучше будет…
Карди поправил пилотку и уже серьезным тоном пояснил:
- Аббат Рабелиус записывает свои проповеди на пленку и размножает в копиях. Бизнес! А вы думали, это он сам выступает? Эх вы!
Насвистывая какой-то веселый мотивчик, Карди удалился. Репродуктор воскрес: "в руках божьих ", - закончил он после длительного молчания фразу.
Галактионов тоже пошел своей дорогой.
Ночь выбрасывала огненные строки реклам. Механический по пугай дразнил, смеялся над скудостью жизни людей, манил к себе, озаряя неоновым светом земной рай для всех, у кого много денег. Скользили, красуясь блеском, автомашины, поворачивались за стеклом витрин манекены, показывая новые фасоны. Прыгали пешеходы на тротуарах-руки засунуты в карманы. Доносились слова проповеди: "Только он воскрешает умершего, а завистники хотят умертвить его и веру в него…" Было черно вверху и светло внизу, метались тени, духота не спадала, и носилась невидимая пыль. Та же толчея и спешка, угарный запах горелого бензина. Но на душе у Даниила Романовича стало легче.
НА ДРУГОЙ ДЕНЬ
Себастьян Доминак не ушел из института. И хотя категори чески заявил, что не намерен оставаться директором и нести ответственность за самовольство профессора Галактионова, он не предложил директорского кресла Мартинсону, который, по условиям, должен замещать Доминака в случае болезни его или при других обстоятельствах.
Арвий Шельба ставил это себе в заслугу.
После 3аседания он не отказался от мысли помирить Домина ка с Галактионовым, а если это не удастся, все же как-то не допустить скандального развала института. Шельба не раз говаривал, что может помирить хоть ангела с дьяволом.
Утром он пришел в кабинет Доминака и с обычной улыбочкой принялся успокаивать взволнованного и сердитого директора.
- Вы правы, дорогой коллега, в большей части правы, гово рю как перед богом. В душе я разделяю ваши убеждения. Ведь я тоже католик. Именно земная жизнь человека - сфера забот ученого-медика. Я сам очень люблю жизнь, люблю людей, даже их пороки. Что поделаешь - и мне ничто человеческое не чуждо.
Доминак сурово смотрел на него, не приглашая садиться. Но Шельба сел и без приглашения. Взбив руками курчавые волосы, отчего они стали пышнее и голова будто распухла, он горячо и убежденно продолжал:
- Жизнь хороша всегда: в младенчестве, в детстве, в юнос ти, в пору, когда человек возмужал, и даже в старости - да-да и в старости. Вы. поверите мне, потому что очень много отдали сил и времени для изучения организма человека именно в старости, даже в период сверхстарости. Сколько вами написано трудов! Потомки будут благодарны…
Доминак принял эту похвалу, как сладость, пожевал губами. Он откинулся в кресле, дав понять, что не прочь послушать и дальше. Шельба продолжал:
- Чем хороша жизнь младенца? Тем, что он не знает ни за бот, ни тревог, ни житейских невзгод. Под крылом матери младенец просто ангел. Это святой период жизни. Эх, все такими были!.. - Шельба прищурил глаза, сладостно вздохнул. - Детство! Но в детстве, знаете ли, коллега, мне солоно приходилось… Нет, я конечно, из порядочной семьи, но подзатыльников получал немало и от отца и от старших братьев. А все-таки сколько приятного можно вспомнить! Игры, шалости… Потом - школа. Мир раздвигается, он увлекателен. Идут школьные годы, растут познания. Первые столкновения добра со злом - вырабатывается характер, да-а… Появляются друзья, одни остаются на всю жизнь, об иных не хочется теперь и вспоминать.
На минуту Шельба умолк, опустив пышную голову, потом встрепенулся, взмахнул руками.
- В детстве вот что хорошо - природа! Она становится вто рой матерью. Я, знаете ли, вырос в деревне. Речка, лесок, вечером заря в полнеба, утром белый туман - хорошо, незабываемо. Слезы на глазах, - он достал платок, дотронулся до глаз, снова заулыбался. - Но пора юности разве хуже? Чувствуешь, как крепнут мускулы, как наливается силой молодое тело, и не знаешь ни одышки, ни сердцебиения. Сердцебиения, виноват, бывают. Это порывы первой любви. Какая счастливая nopa! Я, знаете ли, был очень влюбчив.
А дальше что у человека? Дальше женитьба - бывает удач ная, бывает неудачная. Но все равно. Человек становится семейным, сознает ответственность, больше думает о будущем… Появляются дети. У вас ведь есть дети, коллега? - Поскольку Доминак молчал, стал нервничать и проявлять нетерпение, Шельба быстро сообщил:
- У меня двое от первой жены, один от второй и еще двое так… Гм. Но я всех их одинаково люблю и отношусь к ним, как истинный христианин.
- Что же дальше? Пора возмужания, пора накопления глубо ких знаний, жизненного опыта, деловых навыков, расцвета таланта - это у человека средних лет. Иной становится знаменитым, иной хорошим дельцом, иной просто отличным семьянином. Счастье его в том, что он видит, как его дети растут, выходят в люди, он им поддержка, оплачиваемая сторицей. В эти годы он получает все за то, что сделал в предыдущие годы, - и почет, и уважение, и славу, и деньги. Он сколачивает, если удается, состояние и уже не страшится надвигающейся старости и смерти.
- Да, старость! - Шельба изобразил на своем лице грусть, но только на одну секунду. - Но ведь и в ней есть прелесть. Правда, станет меньше желаний, но зато человек в эту пору мудр. Он многое повидал и пережил, а это много значит. Он снисходительно смотрит вокруг, но замечает все. В этот период он должен больше прощать и меньше осуждать. Как вам кажется? - Шельба посмотрел на Доминака - тот был стар, но на большом, полном и гладко выбритом лице было очень мало морщин; правда, они врезались глубоко, и это придавало его облику мужественность и суровость, - кажется, Доминак был не согласен с тем, что надо больше прощать.
Такой длинный подход к главной теме разговора не дал по ложительного результата: Доминак смотрел угрюмо. "Не хвалить же мне его опять за возню с выжившими из ума старцами. Пусть это ему нравится, но - хватит", - подумал Шельба и пошел напрямик. Он сказал, что ученые не могут становиться в позу партийных лидеров - те ведут себя в борьбе как мальчишки-забияки. Ученый выше всего этого.
- Вы к чему затеяли этот разговор? - в упор спросил Доми нак.
Шельба вскочил со стула и, прижав руки к груди, подошел ближе.
- Дорогой коллега! Во имя славных дел нашего института…
- К делу, профессор.
- Я тоже не люблю профессора Галактионова, потому что он не принадлежит к цивилизованному миру. И все же нельзя допустить раздора…
- У вас, я знаю, нет веры, нет никаких убеждений, - ска зал Доминак и отвернулся. - А у меня есть.
Шельба, обойдя вокруг Доминака, подошел с другой стороны и ударил себя кулаками в грудь.
- Есть, есть. Я люблю жизнь и не люблю ссор. Мне хотелось бы мира. Прошу вас - и эта просьба не только моя - учесть все, взвесить, прежде чем сделать практический шаг. То, что сказано было в стенах института, останется между нами. Но если попадет в газеты…
Доминак задумался. Отвечая, он тщательно подбирал слова:
- Я не могу принимать даже косвенного участия в деле, ко торое противно моим христианским взглядам. Мне неизвестно, что теперь думает профессор Галактионов. Может быть, после вчерашнего серьезного разговора он изменит свое отношение к делу, которое нам поручено, и… ко мне, конечно. Хорошо, что газеты прекратили этот шум.
- Я поговорю с Галактионовым, - обрадовался Шельба. - Вы ясню. - И, раскланявшись, шаром выкатился из кабинета.
Он пошел в лабораторию Галактионова и застал его там склонившимся над столом. Галактионов выглядел сегодня не столь утомленным,
- Сальве, коллега! - протянул руку Шельба. - Вы, видимо, вчера хорошо отдохнули?
- Спал хорошо, - ответил Галактионов, опять склоняясь над чертежом.
- Что это такое? - Шельба стал рассматривать чертеж. - Ничего не пойму. Похоже на футляр к фотоаппарату фирмы "Соллюкс". Не думаете ли вы заняться фотографией?
- Нет, не думаю. Но вы почти угадали. У фотоаппарата фир мы "Соллюкс" так же сильно выдвинут телеобъектив. Футляр его очень подходит и к моему портативному лучевому аппарату. Есть только небольшая разница. в размерах, и надо сделать другую крышку.
Шельба понял: не может быть и речи о том, что Галактионов откажется от своих опытов. Да и кому не понятно, что это величайшее достижение науки! "И достижение именно на благо человечества, на благо жизни, о прелестях которой я так долго говорил Доминаку, - подумал Шельба. - Неужели забросить его, отказаться от него ради Доминака - хоть он и директор и видный ученый". Он внезапно проникся уважение к Галактионову.
"Ведь вот же человек - настоящим делом занят, работает, несмотря ни на что. Однако я пришел по делу…"
- Я только что был у Доминака, - сказал Шельба. - Угова ривал его помириться. И пришел к вам. Я не знаю, почему Доминак не хочет понять этого… - он ткнул пальцем в чертеж.
Затем он принялся высмеивать Доминака. Изучать организм древних стариков - дело пустое и нестоящее. Какой смысл бороться науке за то, чтобы человек жил сто пятьдесят - двести лет?
- Вы помните, коллега, о струльдбругах? - спросил он у Галактионова, который, отбросив карандаш, с интересом слушал.
- О каких струльдбругах? Из "Путешествия Гулливера?"