Звучит красиво, но что же делать, если у самого "медленного" - а именно, у Торопыги Боба - ничего, ну, абсолютно ничего не укладывалось в голове? Он мог часами заучивать правило и даже повторить его с пятого на десятое, а на следующий день смотреть на него так, будто видел первый раз в жизни. Всего за одну ночь его сознание становилось девственно–чистым. "Мозги, будто решето", - виновато пожимал он плечами.
Джереми любил Боба за безобидность и доброту, но что есть, то есть… Умом парня Бог обделил.
И вот, из–за одного Торопыги весь класс топтался на месте. И ладно бы - только математика. Этот предмет Джереми и сам не любил. Сухие вычисления, глупые задачи, преобразования непонятных равенств. Да провались оно пропадом, это сокращённое умножение! Но как было бы здорово узнать о том огромном мире за пределами Эколы, в котором случались войны и наводнения, падали с неба осколки звёзд, вспыхивали эпидемии, взрывались атомные электростанции, вставала на дыбы земля - и еще много всего интересного и волнующего происходило. Как опасно там, должно быть, жить - но какого мальчишку не влечёт опасность?
На уроках истории школьники Эколы из года в год изучали древние цивилизации, какие–то царства, эллинские, иудейские… А если речь заходила о наших днях - то в основном об Эколе. История Эколы, природа Эколы, этика и философия Эколы, теория медитации… Джереми не удивился бы, увидев на учительском столе глобус Эколы. Но в классной комнате, на шкафу, стоял обычный - пыльный и гладкий, со слегка помятыми боками. Синие лоскуты океанов загадочно переплетались на нём с жёлто–бурыми - материков. От яркой глубины синих захватывало дух, а бурые возбуждали жгучее любопытство. Джереми мог часами крутить глобус в руках, представляя себе, как выглядят Африка или Антарктида. Какого цвета горы в Саудовской Аравии и есть ли они там вообще? И что это за страна такая, Япония, в которой что ни день - то извергаются вулканы? Красива ли уходящая под воду Голландия и похож ли на Эколу полуостров Пелопонес?
Кто мог рассказать ему об этом? Учителя, которым Джереми пытался задавать вопросы, поджимали губы, глядели недоверчиво и мягко советовали любопытному ученику не торопиться. Всё, мол, своим чередом. От малого - к большему. Прежде, чем познавать мир - познай самого себя.
То же самое и с литературой. В школьной библиотеке Эколы хранилось много книг: древняя Греция, Рим, Возрождение, романтизм, рыцарский эпос, духовные поиски, труды Елены Рерих и Друнвало Мельхиседека, "Две жизни" Коры Антаровой, кое–что из философии "нью–эйдж", несколько томов "Крайона", "Другая сторона" Сильвии Браун, какие–то ченнелинги… Джереми читал всё подряд, но хотелось чего–то другого… он и сам не знал - чего именно. Такого, что ответит на все вопросы и, как зеркало, покажет ему его самого себя со всеми радостями, проблемами, неуемным стремлением жить. Ничего этого он не находил в книгах и глотал их - будто пил солёную воду, не напиваясь.
Не утоляла его жажды и музыка. Слишком примитивная и приторная - в ней мало настоящего. Такого, от чего замирает душа, и за спиной - разом - отрастают крылья. Лишь иногда - посреди безвкусной попсы - мелькнут отдельные созвучия, прекрасные и редкие, будто зимние цветы. Джереми хранил их бережно в памяти и, оставаясь в тишине и одиночестве - в час дневной сиесты или после захода солнца, играл этими звуками, точно разноцветными камешками. Нанизывал на голоса чаек и альбатросов, рокот океана и жаркий, словно тающий в солнечном мареве стрёкот саранчи. Получались длинные, сверкающие ожерелья - мелодии.
Лепить из глины, наверное, проще, чем из звуков. Глина осязаема и послушна рукам. Но у любой, даже очень талантливо сделанной скульптурки - три измерения. У музыки их - бесконечно много.
Хлопнула дверь - и Джереми очнулся. Он только сейчас понял, что спал. В классную комнату впорхнула Триоль. Маленькая китаянка, бывшая балерина. Её настоящее имя было Мэйли Лэй, но ученики в первый же день заменили его вполне подходящим предмету прозвищем.
Триоль остановилась у доски, распахнув руки, точно для полета. Пятки вместе, носки туфель смотрят в разные стороны. Джереми она нравилась. Он неё буквально пахло музыкой: пыльными внутренностями старого рояля, пластиком и металлом - синтезатора, деревом скрипки, канифолью и шершавой нотной бумагой. Сильная, полная жизни, она ворвалась в гипнотическое царство математики, как солнечный луч в затхлую темноту чулана.
- Ребята, - пропела учительница тёплым грудным контральто, - у меня для вас хорошая новость. Наша вчерашняя медитация дала чудесные плоды! На Ближнем Востоке установлено перемирие!
Ученики радостно забарабанили ладонями по партам, захлопали в ладоши и засмеялись.
"Интересно, - подумал Джереми, - почему не Хорёк сообщил?" Обычно именно Фреттхен рассказывал о результатах медитаций. "Совсем его загонял старикашка профессор…"
Триоль улыбнулась, полуобернувшись к господину Виллю, словно приглашая его разделить торжество.
- Молодцы, ребята! Вы, милые, - соль земли, знаете? Это дар, мои дорогие, то, что вы делаете, волшебный дар - всему человечеству!
Математик ответил ей рассеянной улыбкой.
"А для чего земле соль? - размышлял Джереми. - На просоленной почве не вырастишь ни хлеба, ни цветов. Вот, океан - другое дело. Почему она не сказала: вы - соль океана? Должно быть потому, что соли в океане много, а нас - мало. Но как всё–таки хорошо, что мы вот так, вместе, помогаем людям. Занимаясь искусством, наращиваем творческие силы. И что бы, и где ни стряслось - мы можем вмешаться и всё исправить… - он ощутил прилив гордости. - Правы взрослые, что Экола - пусть, и маленькая, но самая важная точка мира…"
Бумажный шарик щёлкнул его по носу. Джереми развернул записку.
"Я тоже хочу стать рыбачкой, - катились по листу наискосок мелкие бусинки–буквы. - Возьми меня в море!"
Он узнал почерк. Так убористо и кругло писала только одна девчонка в классе - Софи. Скосил глаза - вот она, за три парты от него, пригнула голову, будто и ни при чём. Маленькая, хрупкая, будто ребёнок. Тонкие кисти, мелкие черты лица и пышная грива пепельных кудряшек - за них Софи прозвали Болонкой. Да и правда, было в её круглых и влажных глазах что–то собачье. По крайней мере, когда она преданно смотрела на Джереми.
Он вздохнул и отвернулся. Можно ответить так: "В полшестого на рыбацком пляже". Они поплывут по акварельному заливу, далеко, до границы бледно–зелёного и темно–синего. Распустят сети и до темноты, медленно дрейфуя мимо золотых скал, будут болтать о всякой всячине. А потом… потом они станут часто рыбачить вместе. Подружатся. Подойдут друг другу, "как перчатка к руке". А когда настанет время, вместе пройдут под радугой…
Вот, что значит, взять девчонку с собой на рыбалку.
Триоль упорхнула, разносить дальше свою чудесную новость. Господин Вилль попытался продолжить урок, но класс окончательно охладел к математике. По комнате перекатывался шёпот и сдавленный смех, а на учительский стол спикировало сразу два бумажных самолетика.
"Нет. Не хочу под радугу - с ней. Ерунда, примешь таблетку и захочешь. Нет, не хочу. Не хочу!"
Джереми не стал писать ответ Болонке.
После занятий, когда школьники гурьбой ринулись в столовую, Боб подошел сзади и приобнял по–свойски за плечи:
- Дже! Пойдешь с нами?
- Куда это?
Джереми с досадой стряхнул руку друга. Он ощущал непонятное раздражение, но не на кого–то конкретно, а на всех скопом. Так, должно быть, чувствует себя рыба в садке: туда поплывешь - сетка, сюда - тоже сетка.
- Подметать улицы! - просиял Боб, нисколько не обидевшись. Торопыга никогда не обижался. За это Джереми его и любил.
- Пройдемся с метлами, - пояснил Хайли. Он нагнал приятелей и зашагал рядом, - от "детского городка" до площади.
- Зачем?
- А пусть Хорёк понервничает! - захихикал Боб.
- Да просто покажем им, что мы не белоручки - перебил его Хайли, - тоже можем работать руками, а не только сочинять хиты и медитировать на огонь. А то, прикинь, люди жизнью рискуют, чтобы у нас, в Эколе, было чисто. А мы как будто и ни при чём.
- Жизнью? - удивился Джереми.
- Ну, да. Ты же сам рассказывал, как мужик с крыши свалился. Ну, что? Ты с нами или нет?
Джереми нахмурился. Сколько можно играть в детские игры? Ему хотелось совершить поступок. Что–то значительное. Чтобы Триоль не зря ими гордилась.
- Эй, парни, - сказал он, - есть идея получше. Давайте наберём фруктов, конфет, ну, всякого такого, и проведаем того работника. Того, который с крыши упал. Узнаем заодно, что с ним.
- Я за! - радостно закричал Торопыга и задрал в воздух растопыренную пятерню.
- А что? - Хайли энергично поскреб кудрявый затылок. - И правда. Говорят, им еду за деньги продают, а раз человек болен и не может работать, значит, и денег у него нет. Только разве нам разрешается ходить на территорию работников?
- А разве нет? - возразил Джереми. - Никогда не слышал о таком запрете.
- И я не слышал! А я всегда в курсе всех событий! - встрял Боб.
- Ну, если Торпыга не слышал, то тогда точно нет никакого запрета, - согласился Хайли и рассмеялся.
Они наскоро расправились с обедом и, подталкивая друг друга, помчались на набережную. Нырнули в один магазинчик, другой и набрали гостинцев для пострадавшего. Связка бананов, яблоки, ананас, коробка шоколадных конфет, бутылка томатного сока, сдобная булочка и банка растворимого кофе.
Для жителей Эколы все товары в магазинах отпускались бесплатно. Поговаривали, что работники тоже могли отовариваться, но за деньги. Однако, то ли из–за сиесты, то ли из–за чего другого, они оказались единственными клиентами. Молчаливые, внимательные продавцы в синих халатах упаковали отобранное, и, прижимая к себе бумажные пакеты, ребята отправились в сторону рабочего поселка.
Дорога из–за жары показалась бесконечной, но вот, наконец, показались длинные здания скучного жёлтого цвета. Никаких граффити, как в "детском городке". Никогда ещё друзья не подходили к посёлку так близко. Одинаковые двери, большинство - голые, монотонно–бежевые, и лишь некоторые украшены подковами или венками. Квадратные таблички с номерами.
- И что, куда теперь? - растерянно спросил Хайли.
- Вон тот корпус, кажется, административный, - сказал Джереми, показывая на ближайшее к амбулатории здание, на одной из дверей которого висела разграфлённая таблица. Должно быть, расписание работ. - Давайте зайдем и спросим.
Он перехватил поудобнее пакет, из которого выглядывали бананы и колючий ананас, и уверенно пошёл через газон.
- Кого спросим–то? - крикнул Хайли ему в спину.
Проверить свою догадку об административном корпусе они так и не смогли, потому что внутрь их не пустили. Дверь открыла работница в платке до бровей и с шваброй в руках. Только взглянув на ребят, она затрясла головой, мол, уходите. Сюда нельзя. Вид у неё, впрочем, был скорее испуганный, чем грозный.
Джереми битых полчаса втолковывал ей, зачем и к кому они пришли. Работница скверно понимала английский, а говорила на нём и того хуже. Она все время порывалась захлопнуть дверь, но Хайли опёрся плечом о притолоку, а Боб наступил пяткой на порожек.
Наконец, дело сдвинулось с мёртвой точки. Прозвучало имя незадачливого кровельщика - Рамон - и, словно нехотя, женщина ткнула пальцем в сторону длинного, приземистого строения:
- Там. Пятый дверь.
- Что? - удивлённо переспросил Джереми.
- Пять, - косноязычно выговорила работница и показала на пальцах.
Ребята подарили ей на прощанье яблоко.
- Не очень–то гостеприимный народ, - заметил Хайли, когда они бодро топали по газону в указанном направлении.
- Они не понимают, что мы стараемся и для них тоже, - хмуро сказал Джереми. - И для их близких, которые где–то там, далеко… Чтобы их дети не голодали. Не умирали от болезней. Мы это делаем для них, - повторил он упрямо.
- Да ну, Дже, забей! - Боб хлопнул его по плечу. - Тетка просто запуганная какая–то. Они все какие–то запуганные, - он пожал плечами с недоуменным видом. - Я вот никого не боюсь!
- Ну, началось, - махнул рукой Джереми и поспешил вслед за длинноногим Хайли, - догоняй! - крикнул он Торопыге.
Общаться с работниками приходилось нечасто - они настолько тихо и аккуратно занимались своими делами, что воспринимались так же, как извечный музыкальный фон. Вроде, есть, но не всегда замечаешь. Однако все, с кем довелось перекинуться парой слов, говорили, хоть и с акцентом, но грамотно. Может, эта женщина в платке - новенькая? Должно быть, работники не живут в Эколе постоянно, а сменяют друг друга. Одни возвращаются домой, к семьям, другие - приезжают на их место.
Друзья нашли дверь с цифрой пять и Хайли надавил кнопку звонка.
Дверь распахнулась - на пороге возник рослый мужчина, с худым, небритым лицом и забинтованной головой. Одет он был не в привычный синий халат, а в шорты и майку. При виде гостей работник неуверенно улыбнулся и отступил вглубь комнаты, словно приглашая их за собой.
Ребята вошли, один за другим, с любопытством озираясь. Стол со стульями, шкаф - все из крапчато–серого пластика. Диван у стены и маленький холодильник в углу - а на нём микроволновка. Простая комната, но уютная, чистая. "Функциональная", - как выразился бы Хорёк. Они сложили подарки на стол.
Рамон - а это был, без сомнения, он - взял в руки банку кофе, повертел, понюхал…
- Грацио, ниниос, - сказал робко улыбаясь.
- Что? - опешил Джереми.
- Он поблагодарил нас, - объяснил Хайли.
- А ты откуда знаешь?
Хайли пожал плечами. Вид у него был озадаченный.
- Он что, по–нашему ни бум–бум? - спросил Боб, а Хайли перевёл:
- Но хаблес ен инглес?
- Нон, - ответил Рамон виновато.
Улыбка получилась кривоватой, и двигался он немного кособоко. Вероятно, последствие травмы.
- Что это за язык? - спросил Джереми. - Где ты его выучил?
- Не знаю, - признался Хайли. - Просто он говорит, а я понимаю. И могу сказать так, чтобы он понял, - он поскреб голову, нервно и сильно, утопив пятерню в густых кудряшках. - Чёрт возьми, парни, в жизни не учил иностранных языков.
Рамон бочком опустился на диван - очевидно, ему было трудно стоять - оперся о подушку и, кивком указав гостям на стулья, заговорил. Его речь, напевная и странно–красивая, лилась ручьем, а Хайли слушал, озабоченно сдвинув брови, и переводил.
- Он немного понимает по–английски, но сам говорить не может. Особенно после падения с крыши.
- А, - догадался Боб, - память отшибло!
- Ну, типа. Он больше со своими земляками работал, потому и не выучил язык. Он сожалеет и просит его извинить.
- А давно он здесь? - поинтересовался Джереми.
- Где, в стране? Чуть больше трёх лет. Своими руками строил Эколу. Раньше, два с половиной года назад, на этом самом месте начиналась степь… А они, строители, в смысле, в бараках жили. Вода - привозная. Кондиционеров в бараках нет. Земля, как раскалённая печь. Ничего на ней не росло, одни колючки. Сейчас Экола - рай. Настоящий рай, цветущий сад. И такие приятные молодые люди, то есть, мы…
- Да погоди, не тараторь, - поморщился Джереми. - О чем ты? Какие два с половиной года? Экола уж никак не меньше тридцати лет стоит, а то и больше. Может, тридцать два с половиной?
- Хайли не знает цифр на своем тарабарском, ага, - ухмыльнулся Боб.
- Нет, он говорит два.
Обратно в "детский городок" друзья возвращались налегке, в глубокой задумчивости. Вернее, Джереми и Хайли задумчиво молчали, а Боб косолапо пританцовывал и беззаботно подпевал репродукторам.
- То ли замок,
То ли город на холме,
Степной мираж…
- А что он ещё сказал? - нарушил молчание Джереми.
- Он сказал, что это его любимый сорт кофе.
Глава 8
Вилина лежала на спине, уставившись в тёмный потолок, и под ровное сопение мужа перебирала в уме недавние события.
Напутствия Хорька, сладкое шампанское и янтарная капсула, взрыв красок и эмоций. Оживленные лица, белый пух в волосах, на ресницах, на платье. Казалось, ещё немного, и она сама обернется огромной чайкой, и, кувыркаясь в воздухе, в чистейшей, праздничной синеве, захлебнётся от восторга и эйфории.
Но вот они с Робертом - рука об руку - подходят к радуге, и тело теряет легкость. Его резко и хлестко сводит в дугу. Когда Вилина уже близка к тому, чтобы закричать от боли, пытка неожиданно кончается.
Все её существо словно раздваивается. Голова невесомая, точно изнутри заполнена горячим паром. Улыбка - пушинкой - пристала к губам, а сердце наливается непонятной тревогой. Сможет ли она стать хорошей женой? "Ты должна, обязана стать идеальной женой Роберту" - стучит в ушах так, словно она учила эту фразу наизусть. "Должна, должна, должна", - отзывается эхом в пустой голове. Должна стать матерью его детей. Преданной подругой и великолепной любовницей.
Наверное, она старалась. Наверное, ему было хорошо. Как жаль, что в памяти не осталось воспоминаний о той, первой ночи. Лишь синяки по всему телу и запёкшаяся кровь на губе.
Что это - радуга или таблетки? Что одурманило её до потери себя? Она была, словно хмельная, не ведала, что творит и что творят над ней. Вилина вздохнула и покосилась на мужа.
Счастливчик - спит безмятежно, как ребёнок, поджав колени к животу и заткнув огромные кулаки под подушку. Устал - слишком много впечатлений. Упал, как подкошенный, и заснул. Даже не притронулся к молодой жене.
А ей не спится. В первый раз за всю свою жизнь, она не может понять, что именно её печалит. А, может, просто не хочет? Нет, это совсем на неё не похоже. Она всегда честна и откровенна с собой и другими.
Выходя замуж, Вилина собиралась покончить с детской привычкой вести дневник. Возможно, она поторопилась с этим решением. Возможно, написанное на бумаге само выстроится в гладкую, ровную цепочку, так, что сразу станет ясно - почему вместо обещанного счастья в душе поселилась непонятная тревога.
Вилина осторожно, чтобы не разбудить мужа, соскользнула с кровати, подобрала с пола просторный, расшитый драконами халат, накинула и на цыпочках вышла из комнаты.
Бесшумно сбежала по широкой лестнице вниз и отыскала в прихожей не распакованный рюкзак. Увы, дневника в нём не оказалось.
Она снова и снова перебирала немудрённые одёжки, книжки и блокноты, заколки и браслетики из бисера. Дневник пропал.
Теперь она огорчилась по–настоящему. Он был её самым близким другом. Даже ближе, чем Джереми.
И вот, у неё не осталось друзей.
"Но ведь у тебя есть муж, - зазвучал в ушах вкрадчивый голос Фреттхена, - отныне и навеки, он и есть твой лучший друг, партнёр и вторая половинка".
И ведь не поспоришь. Так и есть.
Но почему на сердце так тяжело, а глаза слезятся, точно от лука? О том, чтобы лечь и уснуть, не может быть и речи.
Вилина сложила в рюкзак рассыпанные по полу вещи, подумала и вытащила обратно любимые старые джинсы и футболку с шутливой надписью: "Если ты можешь это прочесть - ты подошёл слишком близко".