И так мне хорошо сделалось, так спокойно… Вот можно сидеть на дощатом полу у печки, изредка подкидывать полешки, и не надо ни бежать от кого-то, ни гнаться за кем-то, ни вынюхивать что-то… Всегда бы так! А нельзя…
- Господин мой, - подал я голос. - А что вы так взъелись на меня утром? По уху смазали, до сих пор звенит… - Тут я, конечно, приврал. - А ведь кабы не я, порезали бы нас с вами на том постоялом дворе. Вы что, не поняли? Это ж не шантрапа какая была, а настоящие ночные!
Господин отложил перо, поднял голову.
- Кабы не ты, - сухо сказал он, - разбойники разбежались бы гораздо раньше. А ты что натворил? Человека застрелил, шумиху устроил, молва теперь пойдёт. Думаешь, не раскопает Стража, что это мы там были?
Я рассмеялся. Вроде и взрослый он, и премудрый, а такую чушь несёт.
- А что, господин мой, они просто так разбежались? До ветру им захотелось, всем сразу, да? И вы тут не при чём совсем? Да слава о том, что случилось, так и так пойдёт гулять. Чтобы семёрка ночных драпала с позором, да от кого - от городского прыща какого-то… да не бывало такого доселе! А про небывалое дело всегда языки точат! Между прочим, что я того хмыря стрельнул, это даже лучше. Получается, был всё-таки бой, оружие на оружие, кого-то подстрелили, кого-то порезали… ну и пришлось отступить, уж больно противник оказался силён. А по-вашему как было бы? Встал против семёрки дядька с сабелькой, помахал чуток, а потом сделал что-то - и всех как шибанёт страхом! Про это что говорить стали бы, а?
- Между прочим, Гилар, у меня к тебе тоже есть вопросы, - мрачно отозвался господин. - Во-первых, уж больно ты оказался ловок. Это в скобяной лавке так навострился, в Тмаа-Урлагайе?
Ну, тут ответить нетрудно было. Знал я, что раньше ли, позже, а такой вопрос прозвучит.
- Не в лавке, господин, что вы! Но я ж рассказывал вам, что когда по дорогам скитался, то к компании одной прибился. Там заводилой Дыня такой был, помните? Вор молодой. Ну вот и поднатаскался я у него, он нас, пацанят, учил и как воровать, и как драться, и всякое такое…
- Из арбалета в цель попадать, да чуть ли не в потёмках, он тоже тебя учил?
- Нет, господин, это вы меня учили, - отбрил я. Ну, что на это скажешь? Учил ведь! И из арбалета, и сабельному бою. А что за такое малое время толком выучить нельзя - об этом умолчим.
Смутился господин, но не надолго.
- А во-вторых, ты вот сказал, что все побежали. Но ты-то не побежал! Почему?
- Не только я! Ещё и старенький брат не побежал. Наверное, бегать не может, суставы больные, одышка там, ещё чего. Вы лекарь, вам виднее. А я не побежал, потому что чего мне бояться? Вас, что ли? Так вы ж мой господин, я слуга ваш, и чего мне плохого от вас ждать? А вот они все драпанули, потому что не знают вас, и показались вы им, верно, каким-то страшным чудищем, которое вот сейчас поймает и схрумкает, с костями. - Я помолчал и пустил ещё одну стрелу: - А между прочим, господин, почему они всё-таки забоялись? Как вы это сделали?
Тут уж он долго молчал, в столешницу уставясь. Понимаю его. Слуга-то спросил о том, что само собой на язык просится. Только совсем тупой не сообразит, что страх этот неслучаен, что без господина тут не обошлось. И что делать ему? Признаться, что чары навёл? Но одно дело признаваться в чарах тому, кто чародейской помощи от тебя и так ждёт и уже от кого-то знает. А совсем другое дело признаваться слуге, которому, в общем, ничего от тебя не надо, который в любой момент может бросит службу, даже на деньги заработанные плюнув, и снова пойдёт скитаться по дорогам, просить милостыньку и воровать. И трепать, трепать, трепать всюду своим длинным и бескостным языком… А уж совсем третье дело - признаться слуге, который у тебя на подозрении. Да, братья, я же не слепой, я же давно понял, что неспроста господин меня так к себе приблизил, неспроста премудростям учит, боевому ремеслу… Похоже, где-то я прокололся всё-таки, чем-то насторожил. Хотя и непонятно, зачем ему все эти хитрости, когда можно меня или прогнать, или допросить жестоко, или просто отравить да и прикопать.
- Знаешь что, Гилар, - сказал он наконец, - а давай я тебе не отвечу на твой вопрос? Понимаю, точит тебя любопытство, и всякого бы на твоём месте точило, но не обо всём следует говорить. А уж особенно тому, в ком я ещё сомневаюсь, доверять или нет…
Тут следовало обидеться, что я и сделал.
- Это мне-то вы не доверяете! - вскричал я, снова дав петуха. - Я вам верой и правдой служу, я заради вас ночного сегодня стрельнул! Да вы хоть знаете, что такое ночного завалить? Да теперь если кто меня опознает - украдут и на лоскуты порежут, а то и на углях изжарят! Наслушался я, пока с Дыней и его шайкой гулял! Иещё вспомните, раньше-то, осенью, когда я для вас с этим Алишем крутился и с графом Баалару! Я хоть словечко спросил, зачем? А между прочим, у меня на плечах голова, а не корзина дырявая! Думаете, не скумекал, что тут дела какие-то мутные и что в Стражу как нечего делать загреметь можно? Скумекал! А всё равно для вас шустрил! А вы туда же, не доверяете!
И я для закрепления пустил слезу. Тем более, оно и несложно. Во-первых, купецкому сыну Гилару, с коим сросся я уже, и впрямь обидно было бы до слёз. И трактирному Гилару тоже обидно было бы. А во-вторых, я ведь не железный всё-таки. Думаете, так легко мне утро на постоялом дворе далось? Это ж не по соломеному чучелу стрелы пускать… Живой ведь человек… был живым… Так отчего же не пореветь? Это домашние мальчики, вроде юного графа Баалару, книжек начитавшись, думают, что мужчине плакать зазорно. Меж тем, сами знаете, и в Посланиях сказано: "плачь с плачущим, ибо слеза твоя - жемчужина для Творца Милостливого".
И тут господин удивил меня. Вышел из-за стола, сел рядом - прямо на пол сел, не в кресло! - обнял за плечи и тихо сказал:
- Держи себя в руках, Гилар, ты же можешь, ты сильный. И прости за ту затрещину утром. Неправ был, злость мне ум затмила.
Насчёт того, что отныне он мне всецело доверяет, господин, однако ж, не сказал. Я, впрочем, и не ждал таких слов.
- Да я не в обиде, - сквозь слёзы улыбнулся я. - От затрещины никто не помирал. Для здоровья оно не шибко вредно.
Господин встал, и, как показалось мне, слегка вздрогнул. Помолчал и потом глухо произнёс:
- Кстати, о твоём здоровье, Гилар. Мне сейчас следует проверить его.
И он достал из стенного шкафа столь хорошо знакомую мне пару медных зеркал и подсвечник. Неужели те самые? Или просто здесь такие же хранятся?
- Господин мой, - сказал я, растерев слёзы по щекам, - а что, никак без этого нельзя? Тоже мне, нашли время и место! Давайте потом уж, как в город вернёмся.
- Гилар, - голос господина Алаглани затвердел, - просто поверь: это необходимо. Да, именно сейчас, именно после утренних событий. Если ты хочешь, чтобы я тебе доверял, то уж сам-то доверься мне.
Ну и что мне оставалось делать?
Сел я в кресло - почти такое же, как и в городском доме, поставил господин на столе зеркала, а между ними - подсвечник с тремя тонкими свечами. Встал сзади и заговорил глухо:
- Что гнетёт тебя, Гилар! Что грызёт твою душу! Вспоминай! Вспоминай! Вспоминай!
И, как всегда, заплясали огоньки свечей, многократно отражаясь в зеркалах, сгустился воздух, и понесло меня этой волной в холодную и мокрую тьму.
…Очень, знаете ли, неприятно пробираться по ночному лесу. Днём дождило, и всё тут было мокро как в пруду. Я вымок снизу доверху, ещё только пробираясь кустами к опушке. Рубаха и штаны сразу обвисли, тяжестью налились, Да и не лето уже, а осень перевалила середину, и ночами такая холодрыга стояла!
Впрочем, я поначалу о холоде и не думал. Все мысли только о том и крутились, чтобы никто не углядел, как я сквозь продух из подполья выползаю. Сейчас бы уже не вышло, а тогда я совсем мелкий был, в любую щель просочиться мог. Боялся, что собаки наши меня учуют да забрешут. Боялся, что на двор кто по нужде выйдет. И только уже добравшись до лесу, где пахло грибами и сырой еловой хвоей, сообразил: да никто бы за мной не сунулся, даже и углядев. Ночь-то сейчас какая! Раз в тринадцать лет бывает такая ночь, когда выбирается на небосклон Зелёный Старец. Кому охота под взор его попасть?
Мне, конечно, тоже не хотелось, а куда деваться-то? Оставалось на одно то надеяться, что в тёмном лесу, где кроны ёлок и сосен едва ли не смыкаются, он меня не углядит. А уж я на него и подавно смотреть не рискнул.
Да и не до того было. Кончился в душе моей страх, и началась тоска. А тоска, она грызёт побольнее. Куда мне податься-то? К кому? Зачем? Один я совсем на белом свете - а вернее, повернулся белый свет ко мне чёрной своей стороной. И не думал я тогда ни о какой Высшей Воле, а одно лишь понимал: вот бреду по лесу, маленький и жалкий, в мокрых штанах, и деваться мне совершенно некуда. Ну, понятное дело, надо сейчас подальше от трактира моего уйти. То есть уже не моего, а целиком дядюшкиного. Остались там, совсем рядом, на погосте, две могилки дорогие, да только никогда мне к ним не вернуться.
Только понимал я, что побег мой - ничем не лучше судьбы, дядюшкой Химараем уготованной. Там - рабство на чужбине или скорая смерть в руднике, тут - ночной лес, где много всяких водиться, желающих закусить мальчишкой десятилетним. Даже таким тощим и жилистым, как я. Спрыгнет с ветки рысь, бросится сбоку росомаха, окружат волки, расплющит лапой своей медведь… да что медведь, меня и лисица бы загрызла, как нечего делать.
Но не только зверя следовало опасаться. Чем дальше пробирался я сквозь чащу, перелезая поваленные стволы и отводя мокрые ветки лиственной поросли, тем сильнее сжимал меня холод. И понимал я, что никаких волков даже не надо, к утру закоченею тут, и там уж зверьё полакомится.
Но даже если и выйду я из леса, не съедят меня, не замерзну я - потом-то куда? Если в какую окрестную деревню выйду, опознают меня, схватят да и отвезут в трактир. Кто меня помнит, решит, что от опекуна сбежал, а кто не помнит - что от хозяина. Хрен редьки-то не слаще.
Это только в городе спасение, но до ближайшего города, Тмаа-Гурахайи, два дня конного пути. А пешего, тем более моего, не меньше недели выйдет. И что я буду эту неделю жрать? Если, конечно, раньше не замёрзну и не задерёт меня тварь лесная. Или не прикончит сестрица-лихорадица. Про неё тоже не след забывать.
А ведь и лесные твари бывают разные, сообразил я вдруг, и обдало меня ледяной жутью, хотя и без того уже ознобом било. Волки да рыси - это ещё ладно, а если чёрная тень подымется и схватит когтистой лапой? А если духи-светлячки заманят меня в трясину? А если древесная дева сзади обнимет и поцелует в шею? Ведь из ног моих корни поползут, а из рук - ветки, и стану я дубом каким-нибудь или сосной. Говорил, конечно, старенький брат наш Галааналь, что от нечисти ночной надо колесом себя осенять и взывать к милостливому Творцу… да только в сырой темени, где столько жутких звуков, плохо в такое верилось. Где Он, Творец? Выше неба. А неупокоенные чёрные тени, мохнатые ползуны, синие кровелюбицы, древесные девы, голодные духи - эти все здесь, притаились в шаге от меня, и только и ждут, чтобы наброситься…
И такой жутью меня скрутило, что обо всём забыл - и о холоде, и о боли, и о штанах мокрых. Заорал я "мама!" и кинулся бежать, куда глаза глядят, а они вообще непонятно, куда глядели. Везде одно и то же: чуть зеленоватая тьма, стволы еловые, прелая хвоя под ногой, кусты, поваленные деревья - иногда целые буреломы. Как я ничего себе не переломал и глаз не выколол? Милостью Творца, не иначе. О котором я тогда, признаюсь, не думал вовсе.
Бежал я и ревел в голос, не заботясь о том, что плачем своим привлеку лесных тварей. Ревел и не чуял слёз, потому что щёки и без того были мокрыми. Ревел и не мог остановиться: слишком многое накопилось во мне за последние полгода, и надо было выплеснуть, хотя и не понимал я тогда, что боль душевную выплеснуть - безнадёжное дело. Это всё равно что колодезь вычерпать: сколько ни черпаешь, а воды не убывает, если же и покажется дно, то вскоре снова наполнится, ибо земля точит из себя воду. Вот так же и горе.
И сам я не заметил, как лес вдруг закончился. Странное дело, непонятное. По всем моим расчётам, лесу на два дня пути ещё тянуться, дремучие же у нас в Гурахайском крае леса. И бежал я хоть и не разбирая направления, но кроме как в гущу леса, попасть мне было некуда. А тут вдруг пропали стволы, раскинулось над головой небо, а вокруг поле какое-то обнаружилось. Сжатое уже, голое.
Стало светлее, и понятно почему: ничто теперь не защищало меня от взгляда Зелёного Старца. Будто усмехался он: и куда ж ты, глупый, от меня вздумал спрятаться? От меня, человечья мелочь, спрятаться невозможно!
Остановился я, рыдать бросил. Кончились как-то во мне слёзы, и обдало жутью. Но не той, что лесная нечисть нагоняет, а совсем другой. Какой-то… уж не знаю, как сказать. Какой-то взрослой, что ли. Понял вдруг я - и не головой даже, а всеми печёнками-селезёнками понял, что кончилась моя судьба, что не бывать в ней более ничему доброму. Вспомнил я, что люди про Зелёного Старца вполголоса рассказывали.
Недаром никто на всей земле в эту ночь из-под крыши не выходит. Даже по нужде. Нечеловеческая эта ночь - наступающая раз в тринадцать лет. А меня вот угораздило.
Ну, решил я тогда, хуже-то всё равно уже не будет. А так хоть увижу то, чего почти никто не видел. И поднял голову.
Сиял он почти в зените, Зелёный Старец Мидаржи. На вид маленький, куда меньше Хоар-луны и Гибар-луны, но яркости в нём было поболее, чем в них обеих. Струился от крошечного его диска злой жёлто-зелёный свет, расплывался в воздухе, порождая у поверхности земли прерывистое сияние. Такой вот, братья, чуть моргающий кошачий глаз.
Рассказывали люди, что старец Мидаржи лунам Хоар да Гибар - дядя. Брат отца их, великого света Михиру. Родился он младшим братом, и потому малое наследство получил от их с Миахиру отца, Высокого Неба Гиманши. Обозлился за то Мидаржи на старшего брата своего, и, улучив удобную минутку, когда сила Махиру ослабевает - а такое случается раз в десять тысяч лет - зарезал его во сне. Думал вобрать в себя весь свет его и самолично в ночном небе царствовать. Но не вышло это у него. То есть зарезать зарезал, а о том забыл, что у Махиру дочери подросли, племянницы его, стало быть. И ударили обе луны его своим светом, и обмяк он, потерял силу. Тогда заточили его Хоар-луна и Гибар-луна в узилище между вторым и третьим небом. Только слишком молоды они тогда были, и цепи сковали небрежно. Потому и выбирается раз в тринадцать лет Зелёный Старец Мидаржи на небо, и целую ночь хозяйничает безраздельно. Преисполнен он злобы, и более всего ненавидит даже не племянниц своих, а род человеческий, ибо знает: для человека все луны и светы сотворены Спящей Силой. Не хочет Мидаржи служить людям, а хочет властвовать над ними, да не получается. Но зато может он вредить. Вот в эту свою ночь - может, и никто ему неспособен воспрепятствовать.
На кого падёт его взор - у того оборвётся линия судьбы, изначально сотканная, и начнётся другая судьба, чёрная, полная горя, лишений, предательств, болезней и мучений. И посмертный удел таковых ничуть не лучше…
Да, братья, я прекрасно знаю, что это древние языческие суеверия. Более того, когда ещё всё хорошо в моей жизни было, нам, ребятишкам, брат Галааналь внушал, что не стоит верить старым басням, что от невежества всё это люди выдумали, а истина - она Творцом Изначальным открыта. Но только народ у нас в Гурахайском крае тёмный, дедовским преданиям больше верит, чем учению Колеса. То есть открыто никто в том не признается, на словах-то все добрые колесиане, а вот как до дела доходит… Ну и я таким же был. И верил в злую силу Зелёного Старца Мидаржи.
И вот стоял я в том непонятном поле, глядел, задрав голову, в небо, и Зелёный Старец глядел на меня. Жутью от него веяло, сразу и тоскливой, и весёлой. То есть чуял я: чем мне тоскливее, тем ему веселее. И подумалось мне тогда, что, может, печаль человеческая для него как хлеб? И потому он раз в тринадцать лет на небо выкатывается, что сеет зёрна горя? Заботится о пище своей будущей?
Ну вот стоял я так, стоял, а после скрутило меня холодом, и побежал я, чтобы хоть как-то согреться. Под ногами невесть откуда плотная дорога взялась - не торговый тракт, конечно, поуже, но - настоящая дорога. Лупил я по ней босыми пятками, и ничего не чуял, кроме холода и тоски.
А потом эту дорогу другая пересекла, и только вбежал я на перекрёсток, как схватил меня кто-то огромный, рот зажал и по голове чем-то влепил. Вроде и мягким, а с ног сразу валит. Полагаю, длинный мешочек с песком то был - отличное средство человека в беспамятство ввергнуть, не проломив ему при том черепушку. Потемнело у меня в глазах, закружились в них жёлтые искры, всё больше и больше их сделалось, и вытянулись они тремя линиями, и полетел я туда… и открыл глаза.
Склонился надо мной господин Алаглани. Свечи между зеркалами, оказывается, уже потухли, и комнату освещали только небольшие факелы, укрепленные в медных кольцах на стенах и забранные стеклянными колпаками с дырочками. Удобная, кстати, придумка - светит ярче свечей, а колпак - чтобы не загорелась стена.
- Ну ты как, Гилар? - отчего-то шёпотом спросил господин. - Пришёл в чувство?
А на руках у него кот нежился. Толстый, довольный.
- И как состояние моего здоровья, господин мой? - ухмыльнулся я. - Внушает ли тревогу?
- Мне, Гилар, многое тревогу внушает, - господин, похоже, не заметил моей намеренной дерзости. - Давай-ка поужинаем, и спать. Трудный был день, а завтра силы потребуются. Гости у нас завтра будут.
Лист 29
Гости пожаловали к обеду. Вернее сказать, к обеденному времени, то есть когда солнце уже перевалило за полдень. Потому что кормить их всё равно было бы нечем, те припасы, что я из городского дома взял, истощились, а закупиться на постоялом дворе не вышло - улепётывать пришлось, не до закупок. Остался крошечный кусочек окорока, две рыбки вяленые и полторы хлебные лепешки.
Встал я ещё затемно - то есть когда тьма ночная уже слегка разбавилась бледным утренним светом. Дела обычные - натаскать дров, заново протопить печь - она уже остыла чуток, набрать и нагреть воды, чтобы и коней поить, и нам с господином тёплым умыться, как и в городском его доме было заведено.
Хорошо хоть в конюшне здешней был запас сена, не пришлось ломать голову, чем коней кормить. Но вообще заметно, что нежилой этот дом. Странно, как его местные мужички не разграбили.
Господин с утра был крайне молчалив. С неохотой поел, взял на руки кота и поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж, велев за ним не ходить, а сидеть внизу смирно и вспоминать, что премудрый с многоопытным понаписали.
Я, конечно, учёные воспоминания отложил, более нужным делом занялся. Первый этаж обшарил, тайнички на всякий случай обустроил, потом со свечой в подвал спустился - и сделал там интересное открытие. Так-то в подвале скучно было, пусто, холодно. Ни сундуков там не хранилось, ни бочек с разными соленьями да копченьями. Оно и понятно - коли в доме не жить, печи не топить, так и подвал промёрзнет, сгинут все эти соления. У нас в трактире однажды такая беда случилась, ещё когда все живы были.
Так вот, привлекла меня груда поленьев в одном углу. Вот зачем, скажите, в подвале дрова хранить, когда на то особый сарай имеется, да и крытая поленица на дворе? И если уж захотел господин запас тут хранить, то почему свалено всё так? При его-то любви к тщанию и аккуратности!