Коими "быть" и не "быть" одним признается и тем же
И не тем же, но все идет на попятную тотчас.
- Вот и Гамлет, - сказала Каллипига, - все мучился вопросом, бедный: "быть" ему или "не быть"? Ну, а уж потом-то его и не стало…
"Еще и Гамлет какой-то!" - ужаснулся я.
Парменид, видать, решил довести свое поэтическое рассуждение до конца.
- Есть иль не есть? Так вот, решено, как и необходимо,
Путь второй отмести как немыслимый и безымянный
(Ложен сей путь), а первый признать за сущий и верный.
Как может "быть потом" то, что есть, как могло "быть в прошлом"?
"Было" - значит не есть, не есть, если "некогда будет".
"Есть, конечно, есть", - подумал я, едва улавливая уже исчезающий запах щей. Но Парменид-то, оказывается, имел в виду другое. Да и стакан мой снова был полон. Ну, я и занюхал его голым локтем.
- Вот в чем и ошибка Гамлета была, - сказала Каллипига. - Надо было спрашивать: "есть или не есть", а он все свое: "быть или не быть"! Вот и не "стал", но "был", точно знаю.
А Парменид, словно в каком-то экстазе, продолжал:
- Так угасло рожденье и без вести гибель пропала.
И неделимо оно, коль скоро всецело подобно:
Тут вот - не больше его ничуть, а там вот - не меньше,
Что исключило бы сплошность, но все наполнено сущим.
Но, поскольку есть крайний предел, оно завершенно
Отовсюду, подобно глыбе прекрупного Шара,
От середины везде равносильное, ибо не больше,
Но и не меньше вот тут должно его быть, чем вон там вот.
Ибо нет ни не-сущего, кое ему помешало б
С равным смыкаться, ни сущего, так чтобы тут его было
Больше, меньше - там, раз все оно неуязвимо.
Ибо отовсюду равно себе, однородно в границах.
Здесь достоверное слово и мысль мою завершаю
Я об Истине…
Стихи Парменида мне понравились, что-то в них было общее с рекламой товаров на телевидении. И я снова выпил оказавшийся полным стакан самогона. Нет, не одолеть Дионису… Оглядевшись, я обнаружил, что все прочие столы сдвинуты поближе к нашему, так что теперь уже щи было не пронести, не расплескав. Все молчали, соображая, что же такого сказал Парменид. Первой встрепенулась официантка.
- Ага! - сказала она. - Я поняла! Говоря о вечной и нежной любви, ты, Парменид, выделяешь два типа познания, за которыми стоят два уровня мира: неизменный умопостигаемый мир Единого и изменчивый чувственно постигаемый мир множественности, мир истины и мир явлений. Так как критерием истины принят разум, то учение свое ты, Парменид, развиваешь на строго логической основе. Здорово!
Обрадовавшись, что критерием истины принят разум, строители начали перебирать, к чему бы, плохо лежащему, немедленно применить его. Лишь прораб Митрич отчаянно молчал. Но в стане почитателей критерия истины согласия пока, к счастью, не было.
- Такого о любви я еще не слышала, - сказала официантка. - Но если, как говоришь ты, Парменид,
"… оно завершенно
Отовсюду, подобно глыбе прекрупного Шара,
От середины везде равносильное, ибо не больше,
Но и не меньше вот тут должно его быть, чем вон там вот". -
Тут официантка похлопала себя сначала по округлым бокам, потом по отяжелевшим грудям.
- Если бытие таково, то оно имеет середину и края, а, обладая этим, оно необходимо должно иметь части. Или не так, Парменид?
- По частям, - предложил один строитель.
- Нет, всю сразу, - не согласился с ним второй.
О чем они спорили, я не знал. Ну, да это их дело, что пустить насторону.
- Так, - неуверенно ответил мудрый философ.
- Ничто, однако, не препятствует, чтобы разделенное на части имело в каждой части свойство единого, и, чтобы, будучи всем и целым, оно, таким образом было единым, - сказала официантка.
- Почему бы и нет? - уже более уверенно заявил Парменид.
- Однако ведь невозможно, чтобы само единое обладало этим свойством
- Это отчего же? - удивился Парменид.
- Истинно единое, согласно твоему определению, должно, конечно, считаться полностью неделимым.
- Конечно, должно! - воскликнул Парменид.
- В противном случае, то есть, будучи составленным из многих частей, оно не будет соответствовать определению.
- Начинаю понимать, - с некоторым недоумением в голосе сказал Парменид.
- Будет ли теперь бытие, обладающее, таким образом, свойством единого, единым и целым, или нам вовсе не следует принимать бытие за целое?
- Ты предложила трудный выбор, - в задумчивости сказал Парменид.
- Ведь если бытие обладает свойством быть в каком-то едином, то оно уже не будет тождественным единому и всё будет больше единого.
- Да, - с великим трудом согласился Парменид.
- Далее, если бытие есть целое не потому, что оно получило этой свойство от единого, но само по себе, то оказывается, что бытию недостает самого себя.
- Истинно так, - обрадовался Парменид.
- Но согласно этому объяснению, бытие, лишаясь самого себя, будет уже небытием.
- Похоже на то, - сник Парменид.
- И всё снова становится больше единого, если бытие и целое получили каждый свою собственную природу.
- Надо же! - удивился Парменид.
- Если же целое вообще не существует, то это же самое произойдет и с бытием, и ему предстоит не быть и никогда не стать быть.
- Все равно ведь он когда-нибудь кончится и перестанет быть, - заявил третий строитель.
- Ага, - согласился прораб Митрич.
Надо заметить, что строители переговаривались вполголоса и нисколько не мешали диалектическому спору наивной официантки и многоумного Парменида.
- Отчего же? - засомневался Парменид.
- Возникшее - всегда целое, так что ни о бытии, ни о возникновении нельзя говорить как о чем-либо существующем, если в существующем не признать целого.
- Кажется несомненным, что это так, - с досадой сказал Парменид.
- И действительно, никакая величина не должна быть нецелым, так как, сколь велико что-нибудь - каким бы великим или малым оно ни было, - столь великим целым оно по необходимости должно быть.
- Совершенно верно, - снова обрадовался Парменид.
- И тысяча других вещей, каждая в отдельности, будет вызывать бесконечные затруднения у того, кто говорит, будто бытие либо двойственно, либо только едино.
- Это обнаруживает то, что и теперь почти уже ясно, - сказал Парменид. - Здесь одно влечет за собой другое, неся большую и трудноразрешимую путаницу относительно всего прежде сказанного.
- Одно влечет за собой другое, - едва слышно сказал четвертый строитель. - Так что, я думаю, лучше вместе с тарой.
- Потом ведь сдавать ее придется, - возразил прораб Митрич.
- Мы, однако, не рассмотрели, Парменид, всех тех, кто тщательно исследует бытие и небытие, но и этого довольно, - сказала официантка. - Дальше надо обратить внимание на тех, кто высказывается по-иному в этой моей забегаловке, дабы на примере всего увидеть, как ничуть не легче объяснить, что такое бытие, чем сказать, что такое небытие.
- Значит, надо идти и против этих, - согласился Парменид.
- У них, кажется, происходит нечто вроде борьбы богов и гигантов из-за спора друг с другом о бытии, - встрял в филосовское обсуждение Сократ.
- Как так?! - удивился Парменид.
- Одни все совлекают с неба и из области невидимого на землю, как бы обнимая руками дубы и скалы. Ухватившись за все подобное, они утверждают, будто существует только то, что допускает прикосновение и осязание, и признают тела и бытие за одно и то же, всех же тех, кто говорит, будто существует нечто бестелесное, они обливают презрением, более ничего не желая слушать.
- Ты назвал ужасных людей, Сократ. Ведь со многими из них случалось встречаться и мне, - сказал Парменид.
- Потому-то те, кто с ними вступает в спор, предусмотрительно защищаются как бы сверху, откуда-то из невидимого, решительно настаивая на том, что истинное бытие - это некие умопостигаемые и бестелесные идеи; тела же, о которых говорят первые, и то, что они называют истиной, они, разлагая в своих рассуждениях на мелкие части, называют не бытием, а чем-то подвижным, становлением. Относительно этого между обеими сторонами, Парменид, всегда происходит сильнейшая борьба.
- Правильно, - согласился философ.
- Значит, нам надо потребовать от обеих сторон порознь объяснения, что они считают бытием, - заявила официантка.
- Как же мы его будем требовать? - удивился прораб бывшего Парфенона.
- Да не будем мы требовать, - шепотом сказал пятый строитель. - Приватизируем, как бы, и все…
- Разве что, приватизировать, - явно начал сдаваться прораб Митрич.
- От тех, кто полагает бытие в идеях, - сказала официантка, -легче его получить, так как они более кротки, от тех же, кто насильственно все сводит к телу, - труднее, да, может быть, и почти невозможно. Однако, мне кажется, с ними следует поступать так…
- Как же? - спросил Парменид.
- Всего лучше исправить их делом, если бы только это было возможно. Если же так не удастся, то мы сделаем это при помощи рассуждения, предположив у них желание отвечать нам более правильно, чем доселе. То, что признано лучшими людьми, сильнее того, что признано худшими. Впрочем, мы заботимся не о них, но ищем лишь истину.
- Весьма справедливо, - согласился Парменид.
А я не выдержал накала дискуссии и, кажется, заснул. И снилась мне какая-то конура с паутиной и запахом пыли. Во всяком случае, когда я очнулся, они говорили уже о другом. Может, официантка убедила Парменида в своей правоте.
- Ставим ли мы в связь бытие с движением и покоем или нет, - спрашивала официантка, - а также что-либо другое с чем бы то ни было другим, или, поскольку они не смешиваемы и не способны приобщиться друг к другу, мы их за таковые и принимаем в своих рассуждениях? Или же мы всё, как способное взаимодействовать, сводим к одному и тому же? Или же одно сводим, а другое нет? Как мы скажем, Парменид, что они из всего этого предпочтут?
- Предпочтем предпочтительное, - тихонечко сказал шестой строитель.
- Что уж тут поделаешь? - вздохнул прораб Митрич.
- На это я ничего не могу за них возразить, - опечалился Парменид.
- Во-первых, если хочешь, допустим, что они говорят, будто ничто не обладает никакой способностью общения с чем бы то ни было. Стало быть, движение и покой никак не будут причастны бытию?
- Конечно, нет.
- Что же? Не приобщаясь к бытию, будет ли из них что-либо существовать?
- Не будет, - с убеждением ответил Парменид.
- Точно, не будет существовать, - согласился седьмой строитель.
А прораб Митрич просто согласно промолчал.
- Быстро, как видно, все рухнуло из-за этого признания и у тех, - сказала официантка, - кто все приводит к движению, и у тех, кто заставляет все, как единое, покоиться, и также у тех, кто связывает существующее с идеями и считает его всегда самому себе тождественным. Ведь все они присоединяют сюда бытие, говоря: одни, - что все действительно движется, другие же - что оно действительно существует как неподвижное.
- Похоже, что именно так.
- В самом деле, и те, которые всё то соединяют, то расчленяют, безразлично, соединяют ли они это в одно или разлагают это одно на бесконечное либо конечное число начал и уже их соединяют воедино, - все равно, полагают ли они, что это бывает попеременно или постоянно, в любом случае их слова ничего не значат, если не существует никакого смешения.
- А ведь верно! - восхитился Парменид.
- Решено, - заключил восьмой строитель.
- Ага, - заключил и прораб Митрич.
- Далее, самыми смешными участниками рассуждения оказались бы те, - сказала официантка, - кто вовсе не допускает, чтобы что-либо, приобщаясь к свойству другого, называлось другим.
- Как это?! - удивился Парменид.
- Принужденные в отношении ко всему употреблять выражения "быть", "отдельно", "само по себе" и тысячу других, воздерживаться от которых и не привносить их в свои речи они бессильны, они и не нуждаются в других обличителях, но постоянно бродят вокруг, таща за собой, как принято говорить, своего домашнего врача и будущего противника, подающего голос изнутри.
- То, что ты говоришь, вполне правдоподобно и истинно.
- А что если мы у всего признаем способность к взаимодействию?
- Это и я в состоянии опровергнуть.
- Каким образом, Парменид?
- А так, что само движение совершенно остановилось бы, а с другой стороны, сам покой бы задвигался, если бы они пришли в соприкосновение друг с другом.
- Однако высшая необходимость препятствует тому, чтобы движение покоилось, а покой двигался.
- Конечно.
- Значит, остается лишь третье.
- Да, похоже.
- И действительно, необходимо что-либо одно из всего этого: либо чтобы все было склонно к смешению, либо ничто, либо одно склонно, а другое нет.
Тут все решили выпить, соглашаясь с тем, как ловко Парменид опроверг самого себя, но самогона в бутылях на прилавке больше не оказалось. Официантка сильно изумилась такому крепкому следствию ее философского разговора с Парменидом. А строители суетливо засобирались уходить, чем сразу же вызвали подозрение. Но в руках и за пазухой у них ничего не было, так что заподозрить их в воровстве было очень затруднительно.
- Да зачем им приватизировать чужой самогон? - сказал Сократ. - Они только что Акрополь с Парфеноном пустили налево.
- Парфенон Парфеноном, а бутыли с самогоном как-то роднее, - сказала официантка, обидевшись. - И ведь знала же, знала, что философия до добра не доведет. А все равно оступилась!
Глава третья
Тут я пришел к выводу, что самогон действует на меня как-то не так, как статинское вино в Мыслильне Каллипиги. Быстрее и оглушительнее. Не было сил противиться этому дурману. Все поехало у меня перед глазами, закрутилось, завертелось, слилось в светящуюся точку. Наверное, это и есть Единое, подумал я.
Точка расширялась, рассеивая тьму. Слышались многочисленные голоса, вкрадчиво убеждавшие меня вернуться в лишившуюся теперь самогона забегаловку или уж, на худой конец, впустить их в мое новое существование. Я лежал на чем-то твердом и неровном. И когда лежать стало совсем уж неудобно, я встал и огляделся. Похоже, я находился в каком-то ветхом сарае, заваленном всяким хламом. А сквозь щели в стенах и крыше пробивался свет истины. Я встал и поднял этим своим действием клубы мнительной пыли. Сквозь нее еще четче прорезались лучи, но ничего, кроме хаотического танца пылинок, не прибавилось моему мысленному знанию.
- Вернись, вернись, мы все простим! - настойчиво пели чьи-то голоса.
- Впусти, впусти, мы все возьмем! - не менее настойчиво перебивали они сами себя.
- Мы-все - одно, Единое! - силились голоса в каком-то отчаянном и восторженном экстазе, безумном и восхитительном, гераклитовском потоке жизни и вещей!
Ничего не понимая, я уверил себя, что Парменид так же хорошо, как и Гераклит, видит этот бушующий поток. Но он считает, что всегда то же самое следует за тем же самым, волна за волной. При этом слышится одна и та же песня, существенного отличия нет. Отличие только для глаза, но не для моего рассудка. При этом вселенском движении мой рассудок пребывает в покое, заметным образом движение не колеблет, не возбуждает его. Мой рассудок скучает. Это только видимое, а не существенное, не подлинное движение.
Я очнулся и сам у себя потребовал сравнения, мнительного образа, который был бы мне понятен. И сам же дал ответ: если самогон, который здесь непрерывно течет, разлить по равнине, то получилось бы абсолютно однообразное, однотонное и тоскливое впечатление. Что мне сейчас кажется иным, отличным, поскольку я наблюдаю его сменяющимся, представилось бы мне как нечто тождественное, если бы я смог это охватить единым взглядом.
Бытие есть, а небытия нет! Вот оно, начало философии в самом настоящем смысле слова, воскликнул я мысленно, потому что философия есть вообще мыслящее познание. Так я впервые уловил свою чистую мысль и сделал ее предметом исследования для самого себя.
Я начал было разгребать завалы хлама внутри сарайчика, наткнулся на груду мира явлений и увидел, что на вершине этого холмика величаво восседает богиня - Необходимость, очень похожая, впрочем, всем своим обликом и характером на несравненную Каллипигу.
И тогда я сам в себе увидел противоречие: мое чувственное восприятие и моя мыслительная способность были резко разграничены. И проблема заключалась в том, как непротиворечивым образом мыслить бытие?
Я попытался расширить круг своих исследований и тут же запнулся за учение Парменида, которое, как мне казалось, я твердо держал в своих руках. А в центре этого учения лежала та же неподъемная проблема, что и у старотайгинцев Фалеса, Анаксимандра и Анаксимена: проблема единой, неизменной первоосновы, скрытой под пыльной пеленой изменчивого мира явлений. Но точка зрения старотайгинцев, согласно которой первоосновой всего сущего может быть только вода или воздух, или какая-нибудь иная из вещей окружающего мира, была для меня уже неприемлема. Да и для Парменида - тоже. В их построениях я усматривал теперь множество противоречий. А нужно было найти истину, которая была бы лишена противоречий.
Но я не стал выбрасывать идеи старотайгинцев из сарая. Я просто стер с них пыль своею ладонью, подул сверху для надежности и не стал подвергать коренному пересмотру. Что-то важное и всеобщее в них ведь все равно было! Мне даже показалось, что старотайгинцы одобрительно закивали своими мыслями и начали неторопливо располагаться на полках в предвкушении симпосия.
Пусть лежат. Тем более что после моей небольшой приборки они, то есть, полки, даже заблестели своими таинственными гранями. Лучше я поищу способ, как мне заменить идею вещественного первоначала идеей просто Бытия.