- Да выброси ты, Митрич, этот Акрополь из головы! Если предметы мысли не есть сущее, то сущее не мыслится. Стало быть, если кто-нибудь мыслит, что колесницы движутся по морю, то, даже если он этого не видит, ему надо верить, что колесницы есть то, что находится в состязании на море.
- И колесные пароходы! - в отчаянии воскликнул прораб Митрич.
- Это нелепо, Митрич, право же. Мы же договорились, что сущее не мыслится и не постигается.
А Акрополь-то и в самом деле что-то уже не возвышался над Сибирскими Афинами. Пароходы же отсюда не были видны. Но, скорее всего, тоже стали не-сущими.
- Давай прекратим это, - предложил прораб Митрич. - а то вы и до самих Сибирских Афин дойдете.
- Что ты, Митрич, мы же истинные патриоты!
- Вы мне лучше вот что скажите: кто спер-то все это?
- Я же говорил еще в самом начале, что даже если сущее, например…
- Остановись! Не перечисляй!
- Ладно, - согласился все тот же четвертый, - даже если сущее и постигается, оно неизъяснимо другому. Слово же не есть ни субстрат, ни сущее. Значит, мы объявляем своим ближним, тебе, например, Митрич…
- Нет, нет! - в некотором ужасе закричал прораб Митрич.
- Ага. Мы объявляем, значит, своим ближним не сущее, но слово, которое от субстрата отлично.
- А где же эти объясняющие слово предметы? Но, чу! Я все понял. Раз нет сущего и оно по природе своей не может быть ни познаваемым, ни сообщаемым другому, то, выходит, не существует и никакого критерия.
- Верно, Митрич! - возликовал пятый. - Мы ничего не знаем. И мы не знаем того факта, что мы ничего не знаем.
- Из-за слабости мы не в силах судить об истинном, - опечалился шестой.
- Я жив, слава богам! - очнулся от какого-то транса прораб Митрич. - Отметим это удивительное событие!
- Надо отметить, - согласились все остальные.
- У всех мнящая мысль пребывает, - печально вздохнул Ксенофан, отлип от Каллипиги и поплелся по миру поносить несуществующего Гомера и неуловимый критерий истины.
г. Томск
"ДЕНЬ и НОЧЬ" Литературный журнал для семейного чтения (c) N 7-8 2001 г.
Часть вторая. СИМПОЗИУМ
Глава первая
В забегаловке в беспорядке стояло с десяток грязных столов. За некоторыми на неверных стульях сидели люди, хлебая щи или только ожидая, когда их принесет остервенелая официантка.
Запах щей был тот самый, что я унюхал еще в кухоньке барака, когда вырвался от нас-всех, и мы с Сократом проникли на симпосий к Каллипиге. Я, было, начал осматриваться в поисках наиболее чистого стола, но Сократ уже нашел то, что ему было нужно, и теперь шел к самому грязному, заставленному тарелками и стаканами. За столом сидел один человек.
- Радуйся, Парменид! - сказал Сократ.
- Радуйся и ты, Сократ, - ответил старик и отхлебнул из тарелки ложку щей, со свешивающейся с нее квашеной капустой.
- А где Зенон?
- Деньгу зашибает.
Парменид был уже очень стар, совершенно сед, но красив и представителен. Лет ему было за шестьдесят пять.
- А уж я-то как рада такой встрече! - запела Каллипига. - Сколько лет, сколько зим! Не забыл меня?
- Тебя забудешь! - ответил старик. - И я рад, Каллипига.
Мы начали рассаживаться вокруг стола, причем Сократ сгреб тарелки и стаканы и переместил их на соседний стол, чем вызвал очень сильное неудовольствие и волнение официантки.
- Тоже жрать будете? - пересилив себя, вежливо спросила она.
- Пожрем, конечно, - ответила Каллипига.
- А пойло будете пить?
- И пойла хлебнем, - успокоил ее Сократ.
- А расплачиваться есть чем?
- Монетой, имеющей хождение в Безвременье, пойдет? - спросил Сократ и указал на Каллипигу пальцем.
Каллипига вынула из-за щеки драхму, тщательно вытерла ее о мои умопостигаемые штаны и показала официантке.
- Пойдет, - равнодушно сказала та и тут же снова озлилась: - А то сидит вот старый хрыч, - она указала на Парменида, - уже почти все съел и выхлебал, а рассчитываться что-то не торопится.
- Да рассчитаюсь я, - видимо уже в какой раз успокоил Парменид официантку и допил остатки самогона из стакана, впрочем, даже не поморщившись.
- А чем ты сегодня производишь расчет? - поинтересовалась Каллипига.
- Вступлением к поэме "О природе".
- Больше-то ничего и не умеете, - немного успокаиваясь, сказала официантка. - Все о природе, да о природе! Ее уже почти и не осталось. Когда о любви писать начнете?!
- Вовремя мы зашли в эту забегаловку, - обрадовался Сократ. - И пожрем, как говорит владелица сего приюта страждущих, и умные мысли послушаем.
- Давай расплачивайся, Парменид, - попросила Каллипига. - А то мне уже невтерпеж.
- Заказывать будете? - ехидно поинтересовалась официантка.
- Будем, будем, - успокоил ее Сократ. - Жратвы и пойла.
- На троих, - уточнила Каллипига.
Пока официантка нехотя принимала заказ, записывала его в блокнотик, отрывала листок, засовывала его себе в задницу, лениво покачивая широкими бедрами, шла к амбразуре раздачи, что-то там говорила, смеялась, забывала о нас, вспоминала, снова забывала, Парменид справился со щами из кислой капусты.
Наши же щи что-то задерживались. То ли капуста еще не укисла, то ли очаг погас, то ли еще что-то в природе нарушилось. Уже и сам Парменид откашлялся и отер бороду, приготовившись к декламации. Уже и мы трое замерли в благоговейном ожидании. А официантка все не шла и не шла. Пармениду, похоже, тоже надоело ждать, тем более что самогонку он выпил и щи выхлебал.
Еще с минуту длилось томительное ожидание, и Парменид начал. Может, у него дела какие были, и он торопился.
- Я влеком кобылицами; сколько на сердце приходит,
Мчатся они, вступивши со мной на путь многославный
Той богини, что мужа к знанью влечет повсеградно.
Им увлечен: по нему многоумные мчат кобылицы,
Тащат они колесницу. И девы путь указуют.
В ступицах ось издает звучанье свистящей свирели,
Накалена (двумя точеными путь ускоряя
Обоюдно кругами), когда торопились отправить
Девы те, Гелиады, чертоги Ночи покинув,
К свету, сбросивши прочь руками голов покрывала.
Парменид на мгновение замолчал, переводя дух. А я обнаружил, что официантка уже сидит за нашим столом и обливается слезами.
- Как печально и красиво, - сказала она. - Я плачу, а от чего? К счастью, я ничего не понимаю, но твои стихи, старик, словно, уносят меня к какому-то чудесному свету.
- Чего тут не понять? - нахмурился Парменид. Наверное, испугался, что его поэма не будет принята в счет оплаты за щи и самогон.
- Кто растолкует мне, - сказала официантка, - тому это зачтется как оплата за обед с самогонкой.
- Да тут, действительно, все просто, - тотчас же вступил в разговор Сократ. - В этих стихах под несущими его кобылицами многоумный Парменид понимает неразумные стремления и влечения своей души, под ездой по многославному пути богини - теорию, основанную на философском разуме, каковой разум, наподобие водящей богини, указывает путь к познанию всех вещей. Под девами, идущими впереди него, он понимает чувственные восприятия и прикровенно имеет в виду слуховые восприятия в словах: "двумя точеными путь ускоряя кругами", то есть кругами ушей, при помощи которых они воспринимают звук. Ощущения зрения он назвал девами Гелиадами. Чертоги же ночи они покинули, бросившись к свету, потому что без света не бывает использования зрительных ощущений.
- Как это прекрасно, - вновь заплакала официантка, - да только все равно ни черта не понятно!
Парменид важно кивнул красивой седой головой и уже, было, приготовился к продолжению декламации, но тут в разговор вступила Каллипига.
- Постой-ка, Парменид! Уж, не дорогу ли, по которой когда-то в молодости ехал ко мне на свидание, описал ты в своей поэме?!
Я огорчился. С кем только у Каллипиги, оказывается, не было тайных свиданий!
Огорчился и Парменид. В нем явно боролись два желания. Он, конечно, помнил то тайное свидание с несравненной Каллипигой. И оно до сих пор наполняло его счастьем. Но, с другой стороны, теперь-то он уже был стар, и ему более пристало быть мудрым философом, чем пылким любовником.
Я поклялся себе, что когда-нибудь в будущем сделаю невозможным это их свидание в далеком прошлом.
А Каллипигу понесло:
- Я знаю, Парменид, что "дороге божества" твои последователи дают самое разное толкование и большей частью отвлеченного характера. Эту дорогу пытались связать либо с богиней Дике, встречающей тебя у ворот, либо с богиней, открывающей тебе истину. Но здесь не могут разуметься ни та, ни другая, поскольку обе они находятся по ту сторону ворот, а тебе, Парменид, только еще могло предстоять свидание с ними. Да и ждала там тебя я, а не какие-нибудь богини. Хотя меня-то ты, действительно, называл богиней!
Парменид засветился счастьем, но тут же потух.
- Так что, - продолжила Каллипига, - эту дорогу незачем искать на границе миров, в эфире или в умопостигаемом мире. Ты описал ту самую дорогу, которая вела с северо-запада на юго-восток через Митрофановку. А еще точнее - через все ее кварталы. И был ты тогда еще не мудрецом, а просто молодым человеком, знающим дорогу и окружающие тебя места, потому что здесь родился и вырос.
Парменид растерянно и как-то жалостно и беззащитно захлопал ресницами.
- Что же касается "дев Гелиад", то в этих девах, при толковании твоей поэмы, теперь видят дочерей Гелиоса, покидающих на рассвете вместе с отцом дом Ночи и то ли сопровождающих тебя, Парменид, то ли спешащих навстречу. Конечно, Гелиады - дочери Гелиоса, и толкователи твоей мудрости проявили чудеса остроумия и находчивости, чтобы расшифровать тайну, скрытую за их образами. Но почему-то никто не обращает внимания на то обстоятельство, что за исключением одного места в Одиссее, Гелиады появляются в Сибирской эллинской поэзии только затем, чтобы, оплакивая гибель своего брата Фаэтона, превратиться в тополя. Да только всем известно, что незаселенную часть митрофановского мыса покрывал лес. Так вот, девы Гелиады - это просто тополя, растущие вдоль дороги. Поэтому они и "торопились отправить" путника, - подобно тому как "торопятся" мимо ездока на мотоцикле придорожные предметы. Они же, обрамляя дорогу, указывают путь лошадям, которых и привели прямо к цели.
Парменид, кажется, на миг увидел цель своей тогдашней поездки и воссиял.
- Помнишь, Парменид, над Митрофановкой возвышался высокий холм, тень от которого с раннего утра и до полудня падала на северную часть города. А ты ехал утром, поднимаясь по дороге вверх по склону холма. И чем ближе колесница была к седловине дороги, тем больше светлели верхушки деревьев. А ты это в восторге перед нашей встречей воспринимал, как будто девушки-тополя с помощью своих рук-ветвей сбрасывают с головы покрывала - лежащую на их вершинах тень от холма.
- Я всегда чувствовала, что философия - это на самом деле про любовь, - всхлипнула официантка. - А дальше?
Я бы не взялся сейчас утверждать, в каком Времени чувствует себя сейчас Парменид: прошлом или настоящем.
А он, полузакрыв глаза, продолжил декламацию:
- Ночи здесь ворота и Дня существует дорога,
Их окружают верхний косяк и порог из каменьев,
Сами они из эфира большими створками полны.
К ним многокарная Правда - владетель ключей обоюдных…
И еще, все таком же духе, с полчаса.
- Комментарий! - потребовала заплаканная официантка. - И немедленно! А то помру…
- Да тут все просто, - снова оживился Сократ. - То, что они пришли к многокарающей Правде, которая обладает обоюдными ключами, - это означает размышление, обладающее непоколебимым постижением вещей. Та, которая его приняла, обещает преподать ему два предмета: "легко убеждающее Истины сердца незыблемое", что является алтарем неизменного знания, и другой предмет - "мнения смертных, достоверной лишенные правды", то есть все, что находится в области мнения, поскольку оно неустойчиво. И для разъяснения Парменид в конце прибавляет, что нужно придерживаться не чувственных восприятий, но разума. "И тебя многоопытный нрав, - говорит он, - да не принудит на путь сей, - темное око использовать и шумящие уши и язык. Обсуди многоспорный разумом довод в сказанных мною словах". Впрочем, как ясно из сказанного, Парменид и сам далек от внимания к чувственным восприятиям, если объявил научный разум мерилом Истины в сущем.
- Да? - разочарованно произнесла официантка.
- Парменид описал здесь митрофановские ворота, - сказала Каллипига, - которые неприступно стояли между ним и мной. У них, действительно, есть каменный порог, но зато отсутствуют пилястры. Из расположения ворот на верхней точке дороги получает объяснение связь этих самых ворот и Парменида с путями Ночи и Дня: перед воротами лежит северный, затененный участок дороги, за воротами - южный, освещенный солнцем. Вот ворота и разделили путь Парменида на две части - темную, "путь Ночи" и светлую, "путь Дня". Утром ведь достаточно одного взгляда на отрезок дороги, поднимающийся к воротам с севера и лежащий в глубокой тени, и на ту часть, которая находится за воротами и щедро озарена солнцем, чтобы понять, почему ворота в Митрофановке представились Пармениду находящимися "на путях Ночи и Дня". Правда отодвигает снабженный задвижкой засов, и обитые медью половинки ворот, поворачиваясь на осях, открывают перед юным Парменидом зияющую бездну, ведь ворота в Митрофановке открываются внутрь и есть в них и паз для засова и место для врезанных петель.
- Эта версия лучше, - сказала официантка, - но позвольте уж и мне высказать свое толкование.
- Высказывай, конечно, - согласился Сократ.
- Этот юноша так спешит к своей возлюбленной, что все ему кажется темной Ночью. Но как только он увидит Ее, так для него сразу заблистает солнечный День.
- Толкование, которого не опровергнешь ни за что, - согласился Сократ.
- Ну, а богиней-то, видать, в шутку Парменид называл меня, - сказала Каллипига. - И изведал тогда Парменид многое: и лишенные правды мнения людей и Истины сердца… И вот мы встретились вновь через столько лет. Помнишь ли ты еще то время, многоумный Парменид?
- Помню. Еще как помню, Каллипига! Эх, стаканчик самогонки бы еще…
Официантка мгновенно принесла требуемое и сообщила Пармениду, что вступлением к своей поэме он уплатил за неделю вперед.
А я то ревновал Каллипигу к этому благообразному старику, то представлял себе котел с дымящимися щами.
Но щей я снова так и не дождался.
Глава вторая
В забегаловке было довольно шумно. Воздух, пропитанный запахом кислых щей и самогонного перегара, был тяжел и тягуч. Я подумал, что здесь Дионису с его вином никогда не одолеть живучих самогонок.
- И что же ты делал все эти годы, Парменид? - спросила Каллипига. - Женился? Воспитал детей?
- Как можно мне было заниматься этим? - с печалью в голосе отозвался Парменид. - Нет, конечно. Раз ступив на стезю Истины, я отбросил мир явлений и живу теперь в мире Истины.
С этими словами Парменид заглянул в пустой стакан и рассеянно повертел его в руках.
- Сейчас все будет, - засуетилась официантка и, тяжело взлетев со стула, устремилась к буфету, где стояли бутыли с мутным самогоном и вымытые, но еще мокрые стаканы.
И через мгновение мы уже держали в своих руках эти полные стаканы, и чокались, и произносили самые разнообразные тосты. Но всех превзошел в этом мастерстве, конечно, Парменид.
- Выпьем, друзья, за Единое! - провозгласил он и все его единодушно поддержали.
И я не отстал, пожалел только, что нет соленого огурца, но все занюхали пойло, кто рукавом, а кто и голым локтем. Я-то и закусывать не стал.
Парменид воодушевился и понес стихами:
- Ныне скажу я, а ты восприми мое слово, услышав,
Что за пути изысканья единственно мыслить возможно.
Первый гласит, что "есть" и "не быть никак невозможно":
Это - путь Убежденья, которое Истине спутник,
Путь второй - что "не есть" и "не быть должно неизбежно":
Это тропа, говорю я тебе, совершенно безвестна,
Ибо то, чего нет, нельзя ни познать (не удастся),
Ни изъяснить…
- О чем эти прекрасные стихи? - простонала официантка. - Они разрывают мне душу!
- Тут Парменид говорит, - начал Сократ, опасливо поглядывая на Каллипигу, - что если критерием истины является мнительный разум, то грош цена такой истине. Он, этот высокоумный Парменид, навеки осудил мнительный разум, обладающий лишь бессильными постижениями, и положил в основание научный, то есть непогрешимый критерий, отойдя окончательно от доверия к чувственным восприятиям.
Тут компания строителей, с окончательно и бесповоротно трезвым прорабом во главе, начала подгонять критерий истины к ближайшим окрестностям исчезнувшего навеки Акрополя. И я прикинул в уме, продадут они на сторону или нет нашу забегаловку, в которой мы так мирно философствовали. Выходила некоторая неопределенность. Но в это мгновение Каллипига воскликнула:
- Так я и знала! Вот почему он больше ко мне ни разу не пришел! Не иначе, как Даздраперма завладела твоими чувственными восприятиями, а они-то уж точно оказались ложными! Ведь я еще тогда почувствовала, что ты что-то замыслил.
- Мыслить - то же, что быть, - печально сказал Парменид.
- Ну да! - воскликнула Каллипига. - Это еще Декарт утверждал. "Мыслю, следовательно, существую". А потом простудился и помер у меня на коленях!
"О! - мысленно воскликнул я. - Сколько же их перебывало у нее на коленях!"
Парменид философически выдержал комментарий и продолжил:
- Можно лишь то говорить и мыслить, что есть, бытие ведь
Есть, а ничто не есть: прошу тебя это обдумать.
Прежде тебя от сего отвращаю пути изысканья,
А затем от того, где люди, лишенные знанья,
Бродят о двух головах. Беспомощность жалкая правит
В их груди заплутавшим умом, а они в изумленьи
Мечутся, глухи и слепы равно, невнятные толпы,