- Тогда оно зловредно и его нужно искоренять всяческими, в том числе и дозволенными методами.
Тут уж и до меня дошла очередь. И я принял.
- Слушая тебя, мой диалектический друг, - сказал Сократ, - я сначала, было, решил, что ваше партийное мировоззрение ни при каких условиях не может быть чем-то несправедливым, раз оно постоянно ведет речи об уме, чести и совести всех эпох. Теперь же ты вдруг заявляешь, что верный партиец способен воспользоваться своим красноречием и вопреки справедливости, лишь бы это соответствовало нормам и нравам вашего партийного поведения.
- Все дело, Сократ, в свободе слова, когда оно разрешено сверху.
- Да, тебе не очень посчастливилось бы, мой дорогой, если бы, проживая в Сибирских Афинах, где принята самая широкая в Сибирской Элладе свобода недержания речи, ты один оказался бы в целом городе лишен этого права.
- Как я могу быть лишен свободы недержания речи? С развитым социализмом и чуть было не построенным коммунизмом, надеюсь, тебе все ясно. Но и при этой сраной демократии, и при олигархии, и при аристократии, плутократии и тирании я очень и очень нужен властям.
- По-моему, любезный Межеумович, диалектико-материалистическое, партийное красноречие вообще не искусство.
- А что же оно, по-твоему? - без всякого эмоционального надрыва спросил материалист, а весь свой пылкий интерес сосредоточил на бутылке, которую я держал уже твердой рукой.
Ну, я и передал ему.
- Какая-то сноровка, мне думается, - сказал Сократ. - Это дело, чуждое искусству, но требующее души догадливой, дерзкой и наделенной природным даром полного отсутствия совести и сомнения. Суть этого занятия я зову угодничеством.
- И дальше что? Прекрасным ты его считаешь или безобразным?
- Безобразным. Всякое зло я зову безобразным.
- Объяснись, Сократ! А то тебе будет плохо! Ничего не оставлю!
Межеумович оглушительно забулькал горлом. Сократ переждал эти раскаты грома и сказал:
- Если смогу, я выскажу тебе свое мнение более отчетливо. Все постоянно пекутся о высшем благе, одни для тела, другие - для души.
- Какая такая душа, - вскричал Межеумович, - когда существуют только ионы и астральные поля?!
- А угодничество, - не прерывая своей мысли, продолжил Сократ, - проведав об этом - не узнав, говорю я, а только догадавшись! - прикидывается тем искусством, за которым укрылось, но о высшем благе нисколько не думает, а охотится за безрассудством, приманивая его всякий раз желательным наслаждением, и до такой степени его одурачивает, что уже кажется преисполненным высочайших достоинств. Вот что я называю угодничеством, и считаю его постыдным, потому что оно устремлено к наслаждению, а не к высшему благу. Искусством его я не признаю, это всего лишь сноровка, ибо, предлагая свои советы, оно не в силах разумно определить природу того, что само же предлагает, а значит, не может и назвать причины своих действий. Но неразумное дело я не могу назвать искусством.
Тут Межеумович сердито протянул Сократу бутылку, чтобы тот утопил в ней силу своего убеждения.
Сократ принял слегка и продолжил:
- И защитники народа, и ораторы, и особенно диалектические и исторические материалисты топчутся в полном замешательстве вокруг одного и того же и сами не знают толком, какой от них прок, и всем остальным это не понятно. Действительно, ведь если бы не душа владычествовала над телом, а само оно над собою, и если бы не душою различали и отделяли, например, поварское дело от врачевания, то тело судило бы само, пользуясь лишь меркою своих радостей. И то, что относится к врачеванию, к здоровью, к поварскому искусству, стало бы между собой неразличимо. Что я понимаю теперь под твоим самым передовым в мире учением, ты теперь слышал. Это как поварская сноровка, но не для тела, а для души.
- Ну, обидел, ну обидел, - тихо сказал Межеумович и залил свое горе, разумеется, из горлышка. - Значит, Сократ, ты утверждаешь, что Самое Передовое в мире учение - это угодничество?
- Нет, милейший мой, это только часть угодничества.
- Значит, по-твоему, мы, защитники трудового народа, мало что значим в своих городах, раз мы все лишь льстивые угодники?
- По-моему, вы вообще ничего не значите.
- Как не значим? Разве мы не всесильны в своих городах и весях?!
- Нет, если силой ты называешь что-то благое для их обитателей.
- Как так?! Разве мы, словно тираны, не травим, кого захотим, не выливаем помои на того, кого нам укажут, разве мы не отнимаем и не производим передел имущества, не изгоняем из городов, кого сочтем нужным, не убиваем, не изводим судебными процессами?!
- Стало быть, благо, по-твоему, - это если кто ума не имеет, а действует так, как ему настоятельно посоветуют или даже прикажут? И это ты называешь большой силой?
- Послушать тебя, Сократ, так ты ни за что бы не принял свободы делать в Сибирских Афинах, что тебе вздумается, скорее наоборот, и не стал бы завидовать человеку, который убивает, кого сочтет нужным, или лишает имущества, или сажает в тюрьму!
- По справедливости он действует или несправедливо?
- Да как бы он ни действовал, разве не достоин он зависти в любом случае?
- Не кощунствуй, диалектичнейший Межеумович!
- То есть, как?! - искренне удивился материалист, но бутылку сопернику в споре передал честно.
- А так, что не надо завидовать ни тем, кто не достоин зависти, ни тем, кто несчастен, но надо жалеть их.
- Значит, тот, кто убивает, кого сочтет нужным, и убивает по справедливости, кажется тебе жалким несчастливцем?
- Нет, но и зависти он не вызывает.
- Разве ты не назвал его только что несчастным?
- Того, кто убивает не по справедливости, друг мой, не только несчастным, но вдобавок и жалким, а того, кто справедливо - недостойным зависти.
Диалог их сейчас был молниеносен, но и бутылку они передавали друг другу с неимоверной быстротой. Я уже понял, что мне больше ничего не достанется. И Каллипига это поняла, потому что отчаянно пыталась раскусить драхму повдоль.
- Кто убит несправедливо - вот кто поистине и жалок, и несчастен! - заявил диалектик.
- Но в меньшей степени, милейший Межеумович, чем его убийца, и менее того, кто умирает, неся справедливую кару.
- Это почему же, Сократ?
- Потому что худшее на свете зло - это творить несправедливость.
- В самом деле, худшее? А терпеть несправедливость - не хуже?
- Ни в коем случае!
- Значит, чем чинить несправедливость, ты хотел бы скорее ее терпеть?
- Я не хотел бы ни того, ни другого. Но если бы оказалось неизбежным либо творить несправедливость, либо переносить ее, я предпочел бы переносить.
Все… Бутылка опустела, целиком и полностью! Сократ крепко обхватил ее своей пятерней и отнес в ближайшую урну. А когда он вернулся, Межеумович обиженно сказал:
- Ну, ты тип, Сократ! Еще какой тип! Ведь можно было стеклотару сдать в соответствующий случаю приемный пункт.
- Да очередь там, - оправдался Сократ.
- Ну что, не раскусывается? - спросил Межеумович у Каллипиги. - Дай-ка, я попробую.
Вытерев драхму о штанину, диалектик принялся ее старательно жевать, а когда выплюнул результаты своей деятельности на ладонь, то оказалось, что монета многократно и бесповоротно погнута. Так что на нее теперь даже стакан газировки нельзя было купить.
- Надо же! - удивился материалист. - Ну, жизнь! Ну, жизнь!
Глава двенадцатая
Я сидел в пыльной траве и думал: что делать?
И вот что с тоски придумал.
- Сократ, - сказал я, - пойду, однако, сдаваться славному Агатию. Пусть он подавится этими двумя с половиной тысячами лет! Отдам ему свое Время!
- Откуда же ты столько Времени возьмешь? - спросила Каллипига.
- Займу…
- Ну, день-два я мог бы тебе занять, - сразу же предложил Сократ. - Но ведь тебе нужны тысячи лет!
- Я кое-что могу отдать, - сказала Каллипига.
- А я никому не отдам взаймы свое Время, - заявил Межеумович. - Знаю я вас. Займешь и с концом!
На диалектика я и не рассчитывал. Можно было, конечно, сесть на углу с перевернутой кепкой или шапкой, заняться, то есть, попрошайничеством. Но что-то говорило мне, что дело не выгорит: во-первых, нет ни кепки, ни шапки; во-вторых, у кого и есть мелочевое Время, тот все равно сначала к славному Агатию пойдет, чтобы пустить Время в рост, а уж, чтобы подать крепкому и красивому, пышущему здоровьем молодому человеку…
- Ни-ни, - сказал Сократ, - никто тебе Времени не подаст.
- Мы-все скорее удавимся, чем подадим, - подтвердила и Каллипига.
- Удавимся, удавимся, - закрепил их возражения материалист.
- А чё тогда делать?! - с вызовом спросил я.
- Вот ты, глобальный человек, собираешься идти отдавать свое Время славному Агатию, да еще и Время Каллипиги не прочь прихватить с собой, а ведь ты даже и не ведаешь до сих пор, что такое Время.
- Так оно и выходит, Сократ, как ты говоришь.
- Как же так, глобальный человек! - воскликнул Сократ. - Знаешь ли ты, какой опасности собираешься подвергнуть свою душу?
- А при чем тут душа? - спросил я.
- Совсем ни при чем тут душа, - заявил и Межеумович. - Да и нет никакой такой души! Сколько можно об одном и том же талдычить?!
- Когда тебе, глобальный человек, - продолжил свою мысль Сократ, - бывало нужно вверить кому-нибудь свое тело и было заранее неизвестно, пойдет ли это на пользу или во вред, ты и сам немало раздумывал, вверять или не вверять, и друзей и даже случайных прохожих призывал на совет и обсуждал это целыми днями и неделями.
Вообще-то, я никогда еще не болел, кроме того случая с чирьями. Но Сократу виднее.
- А когда речь зашла о душе, которую ты ведь ставишь выше, чем тело, потому что от того, будет она лучше или хуже, зависит, хорошо или дурно пойдут твои дела, ты ни с Межеумовичем, ни с Каллипигой, ни со мной, да и ни с кем из многочисленных твоих друзей не посоветовался, отдавать или не отдавать Время славному Агатию. Не поразмыслив и не посоветовавшись, ты сразу же мчишься отдавать и собственное Время и Времена друзей, как будто ты уже дознался, что такое Время и что им можно разбрасываться направо и налево.
- Ну… - не то спросил, не то возразил, не то просто так сказал я.
- А что, глобальный человек, не будет ли наш всеми уважаемый славны Агатий чем-то вроде торговца или разносчика тех припасов, которыми питается душа. По-моему, во всяком случае, он таков.
- Но чем же питается душа, Сократ? - спросил я.
Межеумович плюнул в нашу сторону, видать, настолько ему надоели разговоры о несуществующей душе, и даже отвернулся в сторону ларька с запасами самопальной водки.
- А вдруг душа именно Временем и питается, пока находится в нашем теле? - сказал Сократ. - Только бы, друг мой, не надул нас славный Агатий, восхваляя то, что он как бы раздает бесплатно, как те купцы, что торгуют телесной пищей. Потому что и сами они не знают, что в развозимых ими товарах полезно, а что вредно для тела, но расхваливают все ради продажи, и покупающие этого не знают, разве что случайно рядом окажется санитарная инспекция с дозиметром, контрольными весами и ядоизмерителем. Так же и те, кто собирает и продает Время оптом и в розницу всем желающим и даже отдают задарма, хоть они и выхваляют то, чем торгуют, но, может быть, из них некоторые, например сам славный Агатий, и не знают толком, хорошо ли то, что они раздают, или плохо для души. Так вот, если ты знаешь, что здесь полезно, и что нет, тогда тебе не опасно отдавать свое Время и Время Каллипиги несравненному Агатию, или даже хапать его задаром. Если же нет, то смотри, глобальный человек, как бы не проиграть самого для тебя дорогого. Ведь гораздо больше риска в приобретении Времени, чем в покупке съестного. Съестное-то и безалкогольные напитки, купив их в супермаркете или на базаре, ты можешь унести в авоськах и сосудах, и, прежде чем принять их в свое тело в виде еды и питья, их можно хранить дома в холодильнике и посоветоваться со знающим человеком, что следует есть или пить и чего не следует, а также, сколько и в какое время. При такой покупке риск невелик. Чужое же Время нельзя унести в сосуде, а поневоле придется принять его в собственную душу. А уж что сделает это Время в твоей душе, никому неизвестно.
Слова Сократа о еде и питье вновь возбудили во мне приязнь к щам из свиных хрящиков. И, чтобы отделаться от этого наваждения, я спросил:
- Вот и мне интересно, Сократ, что будет делать моя душа с тем Временем, что я приобрету бесплатно. В моем теле, кажется, еще достаточно сил, чтобы исследовать, что такое Пространство, Время, Жизнь, Смерть, Бог.
- А разве мы уже не говорили, что, когда душа пользуется телом, исследуя что-либо с помощью зрения, слуха, или какого-нибудь иного чувства, тело влечет ее к вещам непрерывно изменяющимся, и от соприкосновения с ними душа сбивается с пути, блуждает, испытывая замешательство, и теряет равновесие, точно пьяная?
- Да уж мильён раз говорили! - не оборачиваясь, высказался Межеумович. - Надоели до беспредельности с этой своей душой!
- А теперь подумай, глобальный человек, согласен ли ты, что из всего сказанного следует такой вывод: божественному, бессмертному, умопостигаемому, единообразному, неразложимому, постоянному и неизменному самому по себе в высшей степени подобна наша душа, а человеческому, смертному, постигаемому не умом, многообразному, разложимому и тленному, непостоянному и несходному с самим собой - и тоже в высшей степени - наше тело.
- Похоже на то, Сократ, - поразмыслив, ответил я, - что тело имеет нечто общее со Временем. Ведь Время тоже многообразно, разложимо, тленно и непостоянно, да еще и несходно с самим собой.
- Ну вот, глобальный человек, а ты хотел идти к славному Агатию, чтобы отдать ему, а может, и взять взаймы, это самое непостоянное и ненадежное Время.
- Теперь-то я вижу, что ошибался.
- Славный Агатий свое все равно сдерет, - напомнил диалектик, продолжая изучать обстановку вокруг ларька с самопальной водкой.
- И если телу в каком-то смысле соответствует душа, - сказал Сократ, - то что же соответствует бессмертной душе?
Я задумался. И вдруг меня осенило:
- Уж, не Вечность ли, Сократ?
- Похоже, что так, глобальный человек. Ты делаешь заметные успехи.
- Только бы душа действительно оказалась неразложимой, Сократ. Вот что меня сейчас беспокоит.
- Как?! - воскликнул Сократ. - Неужели душа, сама безвидная и удаляющаяся в места славные, чистые и безвидные - поистине в Аид, к благому и разумному богу, - так неужели же душа, чьи свойства и природу мы сейчас определили, немедленно, едва расставшись с телом, рассеивается и погибает, как судит большинство?
- А вдруг?
- Чистая душа, глобальный человек, уходит в подобное ей самой безвидное место, божественное, бессмертное, разумное, и, достигши его, обретает блаженство, отныне избавленная от блужданий, безрассудства, страхов, диких вожделений и всех прочих человеческих зол, и - как говорят о посвященных в таинства - впредь навеки поселяется среди богов.
- И все-таки, наверное, страшно умирать, - сказал материалист.
- Страдания милого Межеумовича, - сказала Каллипига, - видать, не выносят софизмов, а удовлетворятся лишь тогда, когда в его руках будет бутылка "Метиловки".
- Да! - с вызовом заявил диалектик. - Именно так!
- Ты, дорогой диалектический материалист, - сказал Сократ, - жалеешь непоследовательное заключение, противопоставляя утрате благ ощущение зла и полностью забывая, что ты будешь мертв.
- Тьфу, на тебя, Сократ! - озлился Межеумович. - Типун тебе на язык! И скажет ведь такое!
- Человека, лишенного благ, огорчает ощущение зла, противоположное благу, но ведь тот, кто не существует, не воспринимает этого лишения. Каким же образом может возникнуть печаль из того, что не приносит познания будущих огорчений? Если бы ты, материалистичнейший диалектик, с самого начала по неведению не предполагал единого ощущения для всех случаев, ты никогда не устрашился бы смерти. Теперь же ты сам себя крушишь, страшась лишиться дыхания жизни, и в то же время считаешь, что будешь воспринимать чувством чувство, которого уже не будет и в помине. Да, кроме того, существует немало прекрасных рассуждений о бессмертии души. Ведь смертная природа ни коим образом не могла бы объять и свершить столь великие дела: презреть и преобладающую силу зверей, пересекать моря, воздвигать большие столицы, учреждать и разрушать государства, взирать на небеса и усматривать там круговращение звезд, пути Солнца и Луны и их восходы и закаты, затмение и скорое освобождение от темноты, равноденствия и солнцевороты, зимы Плеяд, жаркие ветры и стремительно падающие дожди, безудержные порывы ураганов. Природа наша запечатлевает в памяти на вечные времена события, происходящие в Космосе. Все это было бы недоступно, если бы ей не было присуще некое поистине божественное дыхание, благодаря которому она обладает проницательностью и познанием столь великих вещей.
- Подумаешь, - отозвался Межеумович, - да я своею диалектическою мыслью объемлю всю бесконечную Вселенную!
- А денег на бутылку нет, - сказала Каллипига.
На эти болезненные слова материалист не отозвался.
- Так что, умнейший Межеумович, - продолжил Сократ, - не к смерти ты переходишь, но к бессмертию, и удел твой будет не утрата благ, а наоборот, более чистое, подлинное наслаждение ими. Радости твои не будут связаны со смертным телом, но свободны от всякой боли. Освобожденный из этой темницы и став единым, ты явишься туда, где все безмятежно, безболезненно, непреходяще, где жизнь спокойна и не порождает бед, где можно пользоваться незыблемым миром и философически созерцать природу - не во имя славного Агатия, не во имя бессмертного, но все же умершего Отца и Учителя и всех до самого последнего его Продолжателей, но во имя вящего процветания истины.