- Ну, это самое… в повивальном искусстве, - действительно начал Сократ, правда, без всякого выражения, - почти все так же, как и у повитух. Отличие, пожалуй, лишь в том, что я принимаю у мужей, а не у жен, и принимаю роды души, а не плоти. Самое же великое в нашем искусстве - то, что мы можем разными способами допытываться, рождает ли мысль юноши ложный призрак или истинный и полноценный плод. К тому же и со мной получается то же, что с повитухами: сам я в мудрости уже не плоден, и за что меня многие порицали, - что-де я все выспрашиваю у других, а сам никаких ответов не даю, потому что сам никакой мудростью не ведаю, - это правда. А причина вот в чем: бог понуждает меня принимать, роды же мне воспрещает. Так что сам я не такой уж особенный мудрец, и самому мне не выпадала удача произвести на свет настоящий плод - плод моей души. Те же, кто приходят ко мне, поначалу кажутся мне иной раз крайне невежественными, как, например, глобальный человек, а все же, по мере дальнейших посещений, и они с помощью бога удивительно преуспевают и на собственный, и на сторонний взгляд. И ясно, что от меня они ничему не могут научиться, просто сами в себе они открывают много прекрасного, если, конечно, имели, и производят его на свет. Повития же этого виновники - бог и я.
- Запомнил точно, - подтвердила Ксантиппа. - Только вот Сократ рассуждает так, как если бы неразумной части души не существовало вовсе. Все поведение человека он определяет его интеллектом и считает, что он, интеллект, то есть, всемогущ. Признать что-нибудь правильным и не последовать этому знанию, считать какой-нибудь поступок неправильным и все-таки подчиниться влечению к нему - это, по мнению Сократа, не только явление достойное сожаления или гибельное, оно просто невозможно.
- Ага, - согласился Сократ. - Мы должны не столько заботиться о том, что скажет о нас большинство, сколько о том, что скажет о нас человек понимающий, что справедливо, а что несправедливо, - он один да еще сама истина… Ксантиппа, например…
- А кроме всего прочего, - сказала Ксантиппа, - Сократ по натуре своей глубоко религиозный человек. Он, как положено, но сообразно достатку, приносит жертвы богам и вопрошает их, при необходимости, посредством гаданий на пальцах. Далее, он сознательно сторонится обсуждения проблем переустройства Вселенной и насильственного изменения физических законов, будучи убежден в невозможности постижения божественной природы мира и тем более подчинения ее человеку. Наконец, он глубоко, по-религиозному совестливый человек, который никогда не согласится изменить усвоенным им принципам нравственного поведения, ибо в поступках своих всегда руководствуется не страхом перед женой и скорым, но пристрастным судом людей, а благоволением перед всемогущим и всеведущим божеством, Дионисом, в основном. Но вера его в промысел богов о людях вовсе не такова, как вера простых людей, которые думают, что боги одно знают, другого же не ведают. Нет, Сократ убежден, что боги все знают, - как слова и дела, так и тайные помыслы, что они везде присутствуют и делают указания людям обо всех делах человеческих.
Сократ уже давно ерзал на завалинке, дожидаясь, видать, указания своего даймония, что делать.
- А особо питает дружеские чувства к Сократу сам Аполлон, - сказала Ксантиппа. - Рассказывай уж сам, Сократ.
- Дак, кому рассказывать-то? Все это знают.
- Кому, кому? Глобальному человеку, конечно!
- А! Ему! - догадался Сократ. - Да будет ли он слушать-то?
- Будет, - подтвердила Ксантиппа. - Никуда ему не деться!
- Да, - подтвердил и я, хотя меня сейчас больше интересовало, есть ли в Сократовой усадьбе сортир.
- Слушайте же, - согласился Сократ. - И хотя бы кому-нибудь показалось, что я шучу, будьте уверены, что я говорю сущую правду.
Тут забор между усадьбами Сократа и его старинного друга Критона повалился и из клуб пыли, отряхивая хитоны и гиматии начали появляться любопытствующие: сам Критон с бидоном нерасплескавшегося садово-огородного вина, Симмий с вощеной дощечкой и стилосом для записывания речей Сократа, поцарапанный Аристокл и несравненная Каллипига. Она-то тут откуда взялась?
Я расстроился и пошел исследовать руины Сократовских сараев.
Дверь у сарая была, хотя и открывалась, оглашая окрестности скрипом одной петли, а вот задней стены, да и части боковых - не было и в помине. Видать, пошли в печку холодными зимними вечерами. Зато глазам представал прекрасный вид на болото, кочковатое, непроходимое, украшенное кое-где остовами проржавевших грузовиков и тракторов. Ясно. Проводили мелиорацию, да вовремя одумались и все бросили.
Вдали, в уже сгущающихся сумерках, виднелось жилище Диониса и его жены Ариадны - храм "На Болотах".
Я с облегчением помочился и вернулся в человеческое общество.
Симпосиум уже начался. Садово-огородное вино было в меру разбавлено медицинским спиртом. Сократ говорил:
- Истинная причина естественных явлений коренится не в них самих, а в божественном разуме и мощи. Сами же явления природы - лишь сфера приложения причины, но не ее источник.
- Я понял, Сократ, - тут же влез со своими мыслями ненавистный мне Аристокл, - что ты понимаешь причину как духовное начало, которое не следует путать и смешивать с природными явлениями. Причина выносится за рамки материального бытия и не смешивается с ним. Это бытие подразумевает причину как свое определяющее начало, как божественный разум и божественную силу, которая наилучшим образом устроила все так, как оно есть.
- Вот и Лейбниц говорил, что наш мир - лучший из миров. - Со счастливым выражением на лице Каллипига сжала плечо Аристокла, но тот даже не заметил этого. А вот я заметил!
Я взял кружку с садово-огородным, встал, прокашлялся и сказал:
- Ага… Ввиду всеобщей мировой связи явлений добродетели и пороки отдельных людей сказываются не только на них самих, на благе их семей, друзей, родного полиса, но и на судьбе всех прошедших и грядущих поколений, на всем космическом порядке вещей. Тем самым вопросы о человеческих добродетелях и пороках, добре и зле, справедливости и несправедливости оказываются не просто личными и просто общественными, но и общечеловеческими, общекосмическими, всеобщими и вечными.
А потом я упал и провалился в Аид, кажется.
Глава семнадцатая
Мне не спалось, и не потому, что спал я на полу, а просто, без всякой причины.
И вдруг кто-то, еще до рассвета, стал стучать изо всех сил в ветхую дверь сократовского дома. Ксантиппа, не столь рассерженная, что ей не дали выспаться, сколь испуганная, что безумный лиходей развалит дом, поспешно отворила дверь, и внутрь ворвался человек, заоравший, что есть мочи:
- Сократ, проснулся ты или еще спишь?
По голосу, да и по материалистическому поведению, я сообразил, что это исторический диалектик.
- А-а! Милый Межеумович, - сказал Сократ. - Уж не принес ли ты какую-нибудь новость?
- Принес, - ответил материалист, - но только хорошую.
- Ладно, коли так, - сказал Сократ. - Но какая же это новость, ради которой ты явился в такую рань?
Тут Межеумович, подойдя поближе, объявил:
- Марк Аврелий приехал.
- Позавчера еще, - сказал Сократ, - а ты только теперь узнал?
- И еще Гай Юлий Кесарь с Флавием Веспасианом!
- И эти тогда же. На одном, видать, пароходе переплыли Срединное Сибирское море.
- А я, клянусь несуществующими богами, узнал только вчера вечером. - И с этими словами, оттоптав мне ноги и ощупав кровать, Межеумович сел на нее. - Да, только вчера, очень поздно. Я все бьюсь над отчетом славному Агатию о симпосии у Каллипиги. Ни черта не получается! И о чем только вы там говорили? Так вот, принесла меня Каллипига домой, поужинал я и уже собрался на покой, но тут пришла с работы жена моя Даздраперма и говорит мне, что задержалась, потому что в "Высоконравственном блудилище" ждали высоких гостей из Третьего Рима, а они, видать, устав с дороги, не нашли сил прийти. Я хотел тотчас же бежать к тебе, но потом заподозрил, что не слишком ли уж поздний час. А лишь только отошел после вчерашнего возлияния, как сейчас же встал и пошел сюда. Это ведь славный Агатий пригласил их.
Сократ, зная его мужество и пылкость, спросил:
- Да что тебе в этом? Уж не обижает ли тебя чем-нибудь славный Агатий?
- Как может кого-нибудь обидеть Славный Агатий?! Ты, видать, совсем сдурел, Сократ! Славный Агатий организовал международный симпозиум по проблемам Пространства и Времени.
- А-а… - сообразил Сократ. - А великие физики, Гай Юлий Кесарь, Флавий Веспасиан и Марк Аврелий, на него именно и приехали?
- Точно. А к тебе я пришел, чтобы пригласить на это ученый симпозиум.
- Пойдем, конечно, - легко согласился Сократ, - но только не сразу, дорогой мой, - рано еще. Встанем, выйдем во двор, прогуляемся под пропилеями и поговорим, пока не рассветет, а тогда и пойдем.
С этими словами они поднялись, а за ними последовал и я, вышли из избы и стали прохаживаться по затоптанному двору. При этом Межеумович пристально вглядывался в темноту, стараясь рассмотреть мраморные колонны, окружающие сократовский двор, но пока что ничего не увидел.
- Денег на трамвай нет, - объявил, наконец, диалектик.
- Откуда им взяться, - согласился Сократ.
- Тогда идти надо. Успеем еще зайти к Протагору, который тоже приехал и ведет себя вызывающе.
- Чем же тебя обидел Протагор? - поинтересовался Сократ.
- Тем, Сократ, клянусь несуществующими богами, что он считает себя мудрым, а меня нет.
- Но, клянусь собакой, - сказал Сократ, - если дать ему денег и уговорить его, он и тебя научит мудрости.
- Да, если бы за этим дело стало, - сказал Межеумович, - Отца и его бессменных Продолжателей беру в свидетели, ничего бы я не оставил ни себе, ни Даздраперме, ни ее приюту страждущих. Но из-за того-то, по правде говоря, я теперь к тебе и пришел, чтобы ты поговорил с ним обо мне. Ну отчего бы нам не пойти к нему, чтобы застать его еще в отеле. Он остановился, как я слышал, в трехзвездной "Сибириаде".
- А международный симпозиум?
- Да никуда он не денется, этот симпозиум! Подумаешь, физики!
- Хорошо. Вот теперь мы с тобою отправляемся к Протагору и готовы отсчитать ему денег в уплату, если достанет нашего имущества на то, чтобы уговорить его считать тебя мудрым, а нет, так займем еще у друзей. Так вот, если бы, видя такую нашу настойчивость, кто-нибудь спросил нас: "Скажите мне, Сократ и Межеумович, кем считаете вы Протагора и за что хотите платить ему деньги?" - что бы мы ему ответили? Кем называют Протагора, когда говорят о нем, подобно тому, как Фидия называют ваятелем, а Гомера - поэтом? Что в этом роде слышим мы относительно Протагора?
- Софистом называют этого человека, Сократ, - ответил Межеумович.
- Так мы идем платить ему деньги, потому что он софист?
- Конечно.
- А если бы спросили тебя еще и вот о чем: "Сам-то ты кем намерен стать, раз идешь к Протагору?"
Межеумович покраснел, - уже немного рассвело, так что эти румяна можно было рассмотреть.
- Если сообразовываться с прежде сказанным, - ответил он, - то ясно, что я добиваюсь ученой степени софиста.
- А тебе, - спросил Сократ, - не стыдно было бы появиться среди сибирских эллинов или в бардаке твоей жены Даздрапермы в виде софиста?
- Клянусь честью блудниц из "Высоконравственного блудилища", стыдно, Сократ. Но в то же время и не стыдно, ведь я буду не просто софистом, а диалектическим и историческим софистом, погрязшим в материализме.
- Тогда другое дело, - легко согласился Сократ. - А скажи-ка мне, что такое софист, по-твоему?
- Я полагаю, что, по смыслу этого слова, он знаток в мудрых вещах.
- А в чем же софист, конкретно, и сам сведущ и документ может выдать другому, что и тот сведущ?
- Клянусь диалектикой, не знаю, что тебе ответить, Сократ.
- Как же так? Знаешь ли ты, какой опасности собираешься подвергнуть свою душу?
- Сократ! Ты опять?!
- Ах, да… Души-то ведь у тебя нет. Не знаю уж, в чем ты понесешь назад эти знания.
- В голове.
- Со столькими-то дырками? Да, впрочем, дело твое. Так вот, принять их в решето, если уж ты так хочешь, и, научившись чему-нибудь, уйти либо с ущербом для себя, либо с пользой. Это мы и рассмотрим, причем вместе с тем, кто нас постарше, потому что мы еще молоды по сравнению, например, с глобальным человеком, чтобы разобраться в таком деле. А теперь пойдем, как мы собирались, и послушаем Протагора.
Ксантиппа к этому времени уже снова спала, а дети Сократа, так те и вовсе еще не проснулись. И мы отправились к Протагору.
Когда же мы очутились у дверей трехзвездной "Сибириады", то приостановились, ведя беседу о диалектике, в которую и я вставил несколько восхищенных междометий. Чтобы не бросать этот разговор и покончить с ним раз и навсегда, Сократ с Межеумовичем так и беседовали, стоя у дверей, пока не согласились друг с другом, что согласия между ними быть не может. А привратник, видать, подслушал их, и ему, должно быть, из-за множества софистов опротивели посетители этой гостиницы. Когда Межеумович постучал в дверь, он, отворивши и увидевши нас, воскликнул:
- Опять софисты какие-то! Местов нет! - И сейчас же, обеими руками схватившись за дверь, в сердцах захлопнул ее изо всех сил.
Межеумович опять постучал, уже более диалектично, но в ответ мы услышали:
- Эй, вы! Не слышали, что ли? Местов нет!
- Но, любезный, - сказал Сократ, - не поселяться мы пришли в эту многозвездную гостиницу, да и не софисты мы. Успокойся, милый, мы пришли потому, что хотели видеть Протагора. Доложи о нас!
Человек насилу отворил нам дверь. Когда мы вошли, то застали Протагора прогуливающимся в портике, а с ним прохаживались обучающиеся, чтобы стать софистами по ремеслу. Тут же были чужеземцы - из тех, кого Протагор увлекал из каждого города, где бы он ни бывал, завораживая их своим голосом, подобно Орфею. Были и некоторые из местных жителей в этом хоре. Глядя на это величественное шествие, я особенно восхитился, как они остерегались, чтобы ни в коем случае не оказаться впереди Протагора. Всякий раз, когда тот поворачивал, эти слушатели стройно и чинно расступались и, смыкая круг, великолепным рядом выстраивались позади него.
Мы еще немного помедлили, а осмотревшись кругом, подошли к Протагору, и Сократ сказал:
- К тебе, Протагор, мы пришли: я, исторический и диалектический Межеумович и примкнувший к нам глобальный человек.
- Как же вам угодно, - спросил Протагор, - разговаривать со мною: наедине или при свидетелях?
- Для нас, - ответил Сократ, - тут нет разницы, а тебе самому будет видно, как с нами разговаривать, когда выслушаешь, ради чего мы пришли.
- Ради чего, - спросил Протагор, - вы пришли?
- Этот вот Межеумович, здешний житель, муж Даздрапермы, настоятельницы "Высоконравственного блудилища", из славного и состоятельного дома. Да и по своим природным задаткам он не уступит, мне кажется, любому из свои сверстников. Кроме того, он является кандидатом всех мыслимых и немыслимых наук, как естественных, так и неестественных. Он стремится стать человеком выдающимся в Сибирских Афинах, хотя, казалось бы, выдающееся уже и стать нельзя, а это, как он полагает, всего скорее осуществится, если он сблизится с тобою. Вот ты и решай: надо ли, по-твоему, разговаривать с нами об этом наедине или принародно.
- Ты правильно делаешь, Сократ, что соблюдаешь осторожность, говоря со мной об этом, - сказал Протагор. - Чужеземцу, который, приезжая в большие города, убеждает там лучших из юношей, чтобы они, забросив все - и родных, и чужих, и старших, и младших, - проводили время с ним, чтобы благодаря этому стать лучше, нужно быть осторожным в таком деле, потому что из-за этого возникает немало зависти, неприязни и всяких наветов.
- Могила, - приложил к своим губам палец Межеумович.
- Хотя я и утверждаю, что софистическое искусство очень древнее, - продолжил Протагор, - однако мужи, владевшие им в стародавние времена, опасаясь враждебности, которую оно вызывало, всячески скрывали его: одним служила укрытием поэзия, как Гомеру, Гесиоду и Симониду; другим - всеобщая, равная и тайная любовь к угнетенным, как Отцу и всем до единого его Продолжателям; третьим - таинства и прорицания, как ученикам Орфея и Мусея; а некоторым, я знаю, даже гимнастика, ядерная физика, подводное плаванье и игра в поддавки, не говоря уже о том, что и музыку и балет делают своим прикрытием и даже - игру на бирже. Все они, как я говорю, прикрывались этими искусствами.
Услышав упоминание об Отце и всех до единого его Продолжателях, Межеумович аж паром изошел, настолько точно, как ему казалось, он попал в цель.
- Я же со всеми ними в этом не схож, - продолжил бесстрастный Протагор, - ибо думаю, что они вовсе не достигли желаемой цели и не укрылись от тех, кто имеет в городе власть, а только от них, ведь, и применяются эти прикрытия. Толпа ведь, попросту говоря, ничего не понимает, и что те затянут, тому и подпевают. А пускаться в бегство, не имея сил убежать, - это значит только изобличать себя: глупо даже пытаться, у людей это непременно вызовет еще большую неприязнь, так как они подумают, что такой человек еще и коварен.
Тут Межеумович слегка испугался, но пример Отца и всех до единого его Продолжателей придал ему храбрости.
- Вот мы и пошли другим путем, - сказал Протагор. - Я открыто признаю, что я софист и воспитываю людей, и думаю, что эта предосторожность лучше той: признаться лучше, чем запираться. Я принял еще и другие предосторожности, сговорился, например, со славным Агатием, так что - в добрый час молвить! - хоть я и признаю себя софистом в отличие от Отца и всех до единого его Продолжателей, ничего ужасного со мной не случилось. А занимаюсь я этим делом уже много лет. Итак, мне гораздо приятнее, чтобы вы, если чего хотите, говорили об этом перед всеми присутствующими.
Я подметил, что он хотел порисоваться перед всеми.
- Желаете, - сказал Протагор, - устроим общее обсуждение, чтобы мы могли беседовать сидя.
Это всем показалось дельным, и мы, радуясь, что послушаем мудрого человека, сами взялись за скамьи и кровати и расставили их кругом.