- А когда же это время наступит, Сократ, и кто будет моим учителем? Я с радостью бы узнал, кто это человек.
- Может быть, это вовсе и не человек… Но думается, что сначала надо снять с твоей души пелену мрака, сейчас ее окутывающую, с тем чтобы после этого указать тебе, каким путем ты придешь к познанию добра и зла. А до тех пор, кажется мне, ты будешь на это неспособен.
- Выходит, Сократ, не ты - мой учитель?
- Нет, не я. Я вообще никого не учу.
- А как же так получилось, Сократ, что мы с тобой встретились и подружились?
- Причина тому, глобальный человек, была не человеческого, но божественного свойства. Позже ты сможешь оценить ее значение. Я уже давно наблюдаю за тобой. Ты считал ранее, что тебе не нужен никто из людей. Мол, присущее тебе могущество таково, что ты ни в ком не нуждаешься. Если бы я, глобальный человек, видел, что ты привержен только злу, я бы не стал в тот день дожидаться тебя на скамейке под сенью могучих сосен. Но я хочу доказать тебе самому, что у тебя совсем другие замыслы, и ты увидишь из этого, насколько внимательно я все это время за тобой следил. Мнится мне, что если бы кто-нибудь из богов тебе рек: "Глобальный человек, желаешь ли ты жить тем, чем жил прежде, или предпочел бы тотчас же умереть, коль скоро не сможешь рассчитывать в жизни на большее?" - ты избрал бы смерть.
- Ну, - подтвердил я.
- Но ты не можешь умереть. И я скажу тебе сейчас, в какой мелкой и ничтожной надежде ты продолжаешь жить. Ты полагаешь, что если вскоре выступишь перед народом Сибирских Афин - а это предстоит в самый короткий срок, - то сумеешь ему доказать, что достоин таких почестей, каких не удостаивался еще никто, даже славный Агатий. Доказав это, ты обретешь великую власть в городе, а уж коли здесь, то и во всей Сибирской Элладе ты станешь самым могущественным, да и не только среди эллинов, но среди варваров, обитающих на одном с нами материке. А если бы тот же самый бог сказал, что тебе следует владычествовать лишь здесь, в Азии, в Европу же тебе путь заказан и ты не предназначен для тамошних дел, то, я думаю, жизнь не была бы тебе в жизнь на этих условиях, коль скоро ты не можешь, так сказать, заполнить своим имеющимся могуществом и отсутствующим именем все Пространства и Времена.
- Бери больше, Сократ, - сказал я. - Мне надо создать Вселенную, превратив ее затем в Космос.
- Вот, вот, - сказал Сократ. - Что ты питаешь такую надежду, я не предполагаю, а знаю точно. Милый глобальный человек, без меня невозможно осуществить все твои устремления: такова моя власть, как я думаю, над твоими делами и тобою самим. Поэтому-то, полагаю я, бог и запретил мне ранее беседовать с тобой, и я ожидал на это его дозволения. Но поскольку ты лелеешь надежду доказать всему миру свое право на все возможные и невозможные почести, а доказав это, тотчас же забрать в свои руки власть, то и я надеюсь получить при тебе величайшую власть, доказав, что представляю для тебя весьма ценного человека. Но, конечно, с помощью бога. А так как ты был юн и еще не обременен такими надеждами, хотя время от времени и ставил мир вверх тормашками, то бог, как я думаю, запрещал мне с тобою разговаривать, чтобы не сказать что-нибудь впустую. Теперь же он разрешил меня от запрета, и теперь ты меня послушаешь.
- Мой Сократ, ты кажешься мне более странным теперь, когда ты со мной разговариваешь, чем раньше, когда я тебя нечаянно встречал на улицах Сибирских Афин. Ты уже разобрался, как кажется, в моих замыслах - лелею я их или нет, и если я с тобою не соглашусь, я все равно не сумею тебя разубедить. Что ж, пусть. Но если бы я действительно питал подобные помыслы, каким образом они осуществятся у меня с твоей помощью и не получат свершения без тебя? Можешь ты мне это объяснить?
- Нет, не могу, глобальный человек. Это должно получиться как бы само собой. Давай я буду задавать тебе вопросы так, как если бы ты и в самом деле замышлял то, о чем я сейчас говорил?
- Давай, Сократ. Хотел бы я знать, каковы будут твои вопросы.
- Ну что ж, глобальный человек… Я утверждаю, что ты намерен в самый короткий срок выступить перед сибирскими афинянами со своими советами. Итак, если бы в тот миг, как ты собрался взойти на трибуну, я остановил бы тебя и спросил: "Глобальный человек, о чем же собираются совещаться сибирские афиняне, что ты намерен давать им советы? Видимо, о вещах, известных тебе лучше, чем им?" - что бы ты мне ответил?
- Я конечно же сказал бы, что о вещах более известных мне, чем им.
- Следовательно, ты способен быть хорошим советчиком в вещах, кои ты знаешь?
- Как же иначе?
- А было время, когда ты не считал, будто ты знаешь то, что знаешь сейчас?
- Разумеется.
- Но в общем-то я могу сказать, чему ты научился. Если я что-то опущу, ты мне подскажи. Насколько я припоминаю, ты обучался винопитию, грамоте и игре на кифаре, а также кулачному бою. Учиться на флейте ты не пожелал. Вот и весь твой запас личных знаний, разве что ты обучался еще чему-нибудь тайком от меня.
- Никаких других знаний, кроме тех, что ты указал, у меня не было. Правда, я еще в раннем младенчестве соорудил Космос из кубиков, шаров, треугольников и ячменной лепешки с медом. Вроде бы учился в Университете, поднимал целину, работал с дельфинами. Но это, как мне сейчас кажется, было в какой-то другой жизни. Я и с Дионисом совершил множество походов. А уж выпито было! Там, в Мыслильне Каллипиги, мне все это казалось правдой. А здесь, в городе, все это кажется сном.
- Все это было в твоих многочисленных, а лучше сказать, - бесконечных жизнях. Но скажи, глобальный человек, почему ты пожелал обучиться игре на кифаре? Ведь это инструмент Аполлона. А приверженцы Диониса предпочитают играть на флейте.
- Не знаю, Сократ.
- Потому что тебя подсознательно тянет к Аполлону, но ты этого еще сам не знаешь… Ладно. Итак, ты собираешься выступить с советом перед сибирскими афинянами, когда они станут совещаться относительно пьянства - чем им лучше напиваться: вином или самогоном?
- Нет, Сократ, вовсе не собираюсь. Лучше, конечно, пить Дионисово вино, разбавленное прохладной водой, но, сам знаешь, что виноград перестал вызревать в Сибирской Элладе. Климат!
- Но тогда ты будешь давать советы, как ударять по струнам кифары?
- Ни в коем случае!
- Но ведь у них нет привычки совещаться в Народном Собрании о приемах кулачного боя?
- Конечно, нет.
- Тогда о чем же им совещаться? Уж, наверное об устройстве Вселенной, о ее упорядочении, тем более, что в своем родном отечестве навести порядок они отчаялись уверенно и бесповоротно.
- И на Вселенную им наплевать, Сократ.
- Разумеется, и не тогда ты взойдешь на помост, когда они станут совещаться о прорицаниях на будущий урожай и курс доллара?
- Нет, не тогда.
- Но в каком же тогда случае будет правильнее с твоей стороны выступить перед ними с советом?
- Тогда, когда они станут совещаться о самых важных своих делах
- Ты имеешь в виду дороги и экипажи - какие именно им следует сооружать самобеглые коляски, чтобы они справились с нашими дорогами?
- Да нет же, Сократ, совсем не это! Я имею в виду, как им жить дальше.
- А улучшением положения пенсионеров не хочешь заняться?
- Нет, Сократ. Это слишком ничтожно для меня.
- А для стариков это, может быть, было бы великим делом.
- Все равно.
- Значит, ты им станешь советовать, кого лишить жизни, а кого пока только - свободы?
- Ну.
- Совет по этому поводу может дать каждый. Но твой-то, конечно, будет наилучшим!
- Ну.
- Отлично. Давай же назови теперь, кого в целях улучшения человеческого общества лучше лишить жизни?
- Не очень-то я сейчас это разумею.
- Но желание такое есть?
- Есть желание, Сократ. Я сейчас словно безумно пьян.
- Напейся и перед выступлением в Народном Собрании.
- Но тогда я и двух слов не свяжу.
- Да ведь это позор, глобальный человек! Представь, если кто обратиться к тебе за советом по поводу пития - мол, какой пойло будет лучше и сколько и когда оно будет уместнее, а затем тебя спросит: "Что ты разумеешь под лучшим пойлом, глобальный человек?" - ты ведь сможешь ответить, что под лучшим пойлом разумеешь то, от которого становится весело, а поутру не болит голова и желудок, хотя ты и не выдаешь себя за дегустатора, а всего лишь за защитника высокой нравственности народа. А тут, выдавая себя за знатока и выступая советчиком в деле убийства, как человек знающий, ты не сумеешь ответить на заданный тебе вопрос! И ты не почувствуешь при этом стыда? И не покажется тебе это позорным?
- Очень даже покажется, - согласился я. - Я хоть и стараюсь, но не могу ничего уразуметь. Меня все время тянет в две разные стороны. Справедливым мне кажется то одно, то прямо противоположное.
- Но как же, глобальный человек! Ты сам не можешь различить, что справедливое, а что несправедливое? Или тебя этому кто-нибудь научил?
- Сократ, ты надо мной насмехаешься!
- Нет, клянусь твоим и моим богом дружбы! И менее всего я хотел бы нарушить такую клятву. Но если ты знаешь такого учителя, скажи мне, кто он?
- Мы-все.
- Ссылаясь на нас-всех, ты прибегаешь не к очень серьезным учителям.
- Почему это? Разве мы-все не способны обучить?
- Даже игре в шашки и то неспособны. А ведь это куда легче, чем внушить понятие о справедливости. Безумную же ты лелеешь затею, глобальный человек, учить других тому, чего не знаешь сам.
- Я думаю, Сократ, что сибирские афиняне редко задаются вопросом, что справедливо, а что несправедливо. Они считают, что это само собой ясно. Поэтому, отложив попечение о справедливости, они заботятся лишь о пользе дела. Ведь справедливое и полезное, как я полагаю, - это не одно и то же. Скольким людям, чинившим величайшую несправедливость, это принесло выгоду, в то время как другим, хоть и вершившим справедливые дела, по-моему, не повезло.
- Но что же, если даже допустить, что справедливое и полезное весьма друг от друга отличны, не думаешь ли ты, будто тебе известно, что именно полезно и почему?
- А отчего же и нет, Сократ. Только не спрашивай меня снова, от кого я этому научился или каким образом я пришел к этому сам.
- Ладно… Поскольку ты избалован и с неудовольствием примешь повторение прежних речей, я оставлю пока в стороне вопрос о том, знаешь ты, или нет, что полезно сибирским афинянам. Но ведь и относительно справедливого и несправедливого, прекрасного и безобразного, хорошего и дурного, полезного и бесполезного ты колеблешься в своих ответах. И не объясняются ли твои колебания тем, что всего этого ты не знаешь?
- Тут я с тобой согласен, Сократ.
- Но если ты колеблешься, то не ясно ли из сказанного раньше, что ты не только не ведаешь самого важного, но вдобавок, не ведая этого, воображаешь, будто ты это знаешь?
- Похоже, что так, Сократ.
- Увы, глобальный человек, в каком ты пребываешь тягостном состоянии! Я боюсь даже дать ему имя. Однако, поскольку прохожие уже не обращают на тебя внимания, пусть оно будет названо. Итак, ты сожительствуешь с невежеством, мой милейший, причем, с самым крайним, как это изобличает наше рассуждение и твои собственные слова. А теперь подумай, если у кого-либо есть возможность делать все, что ему вздумается, а ума при этом нет, какая ему может быть уготована судьба? Чувствуешь ли ты теперь свое состояние? Подобаем ли оно глобальному человеку или нет?
- Мне кажется, я его очень даже хорошо чувствую, - ответил я. - Но я опасаюсь, что мы поменяемся ролями, Сократ: ты возьмешь мою личину, я - твою. Начиная с недалекого дня я, может статься, буду руководить тобою, ты же подчинишься моему руководству.
- Глобальный человек, любовь моя в этом случае ничем не будет отличаться от любви аиста: взлелеяв в твоей душе легкокрылого эроса, она теперь будет пользоваться его заботой.
- Тогда решено: с этого момента я буду печься о справедливости.
- Хорошо, если бы ты остался при этом решении. Страшусь, однако, не потому, что не доверяю твоему нраву, но потому, что вижу силу нас-всех - как бы они не одолели и тебя, и меня.
Глава шестнадцатая
Как-то само собой получилось так, что мы оказались возле жилища Сократа. Ксантиппа встретила мужа радостными словами:
- Хозяин домой пришел, а у меня и не прибрано! Сейчас принесу розовой воды для омовения ног!
- Зачем портить подошвы, - освободил ее от этой обязанности Сократ. - Да и лохань, насколько я помню, давно прохудилась. Дети обихожены?
- И то правда, Сократ, - тут же успокоилась Ксантиппа. - Ты у нас наделен натурой слишком эмоциональной и впечатлительной, до крайности отзывчивой ко всему происходящему в доме. Ты не разбрасываешься на абстрактные размышления о пище, одежде и сущности происходящих с ними физических и физиологических процессов. Сущими для тебя являются сами сыновья, с их интересами, страстями и добродетельными поступками, со всей их многоразличной судьбой. И только эта проблема, по сути дела, интересует тебя.
- Что? Опять Лампрокл в "наперстки" проигрался? - поинтересовался Сократ, усаживаясь на завалинку дома.
- С наперстками он завязал, Сократ, благодаря твоим воспитательным речам, наверное. И теперь дуется в "очко".
- Запор, что ли?
- Да нет, в "двадцать одно очко". Игра такая есть в карты.
- Ишь ты! - удивился Сократ.
- На Сократа, глобальный человек, большое воздействие производит сама жизнь, - заметив меня, сказала Ксантиппа. - Действительность, исполненная удивительных свершений, резких политических перемен, необыкновенного накала страстей, вызывает в его душе и сочувственный отклик, и непрерывное удивление перед возможностями человеческой натуры, и стремление постичь те сокровенные причины, которыми определяются помыслы и поступки людей, а главное - понять ту цель, к которой следует стремиться человеку.
- Да ладно тебе, Ксантиппа! - сказал Сократ. - Заканчивай свою проработку.
Но Ксантиппа не слушал его и обращалась исключительно ко мне.
- Эта потребность в постижении сокровенного смысла человеческой жизни стала в Сократе в какой-то момент столь неодолимой, что он оставил свое ремесло каменотеса, - а ведь грамоты имел и прочие устные благодарности! - постепенно отрешился от всех прочих житейских и гражданских забот и целиком отдался тому делу, в котором увидел подлинное свое призвание, более того, обязанность, предначертанную ему богом: "Жить, занимаясь философией и испытуя самого себя и людей".
- Ксантиппа, перестань. - В голосе Сократа чувствовались просительные нотки.
- Тут как-то приезжал торговец Сенека из Третьего Рима, - как ни в чем ни бывало продолжала Ксантиппа, - так он прямо в присутствии детей заявил, что Сократ первый свел философию с неба и поместил в городах и даже ввел в дома и сортиры и заставил рассуждать о жизни и нравах, о делах добрых и злых. - И пока я осмысливал ее речь, закончила: - А пожрать-то дома и нечего…
- Да он и не хочет, - указал на меня Сократ.
- Ага, - энергично подтвердил я.
- Ну, значит, с ужином мы дело решили, - облегченно сказала Ксантиппа и тут же снова завелась: - Не дела, мол, человека, а он сам, точнее, его личность, реализуемая в этих делах; не успех - всегда ненадежный - в каких бы то ни было предприятиях, а полноценное счастье в жизни; не то или иное искусство, ремесло или уловка, ведущая к внешнему успеху, а высокая добродетель; и, наконец, не видимая мудрость, не поверхностное мнение, а именно глубокое знание ни о чем, составляющее основу добродетели, - вот основные принципы удивительной философии Сократа, отца, кстати, троих собственных детей.
Сократ шумно задышал, а я внезапно понял, что это начало нового философского направления, увлекающего человека в мир идеальных умопостигаемых сущностей, в мир, где человека ждало высокое наслаждение и удовлетворение, пока, наконец, ограниченность реального земного развития не заставит уйти в еще более дальний мир надидеального, постигаемого уже не умом, но только верою.
Я уже включил было на всю катушку свою мыслительную способность, чтобы воспарить в эмпирей, но Ксантиппа вернула меня на землю, как когда-то Сократ философию.
- Ты видишь, глобальный человек, - спросила она, - как Сократ неумолчно разговорчив и ироничен? А для него эта ирония и естественна, и удобна. Естественна, потому что в самом деле отталкивается от понимания ничтожности человеческого знания в сравнении с грандиозностью еще не решенных Сократом проблем. Удобная, потому что сбивает меня с толку, зарождает во мне подозрение и сомнение и заставляет с большой осторожностью пускаться в опасное плавание по волнам кухонной диалектики. Иногда эта ирония совершенно обезоруживает меня и приводит в оцепенение, как соприкосновение с морским скатом, особенно, когда дети просят есть. В другой раз ввергает в ярость и я делаю крайние заявления, когда дети уже и не просят есть. Бывает, что она приводит меня в восторг, так как заставляет испытывать наслаждение от предвосхищения, а затем и воочию совершающегося чудесного превращения: за маской старого козла внезапно является мне прекрасный лик его мудрости, особенно, когда есть он не просит.
- О-хо-хо, - тихо зевнул Сократ.
- А другая черта его поведения - подчеркивание своей чисто вспомогательной роли во всех домашних делах - роли, как он сам всегда говорит, повивальной бабки, помогающей мне при извлечении последней драхмы на свет божий. А уж скромность ему присуща в бесконечной степени. Именно она главным образом побуждает его называть свое высокое искусство диалектики ремеслом повивальной бабки. Выскажи-ка, Сократ, мысль, которая мне уже давно осточертела.
- Так ведь ты ее приблизительно знаешь, - замялся Сократ. - Зачем повторяться?
- Я ее не приблизительно, а наизусть знаю. Но глобальный человек, может, еще и не постиг этой мудрости. Давай, Сократ. Начинай с выражением!