- Нет и не может быть ни одного вида движущейся материи, ни одного материального процесса, который бы происходил - или мог происходить - вне времени и пространства.
Экзаменатор в ужасе заткнул себе уши ладонями.
- Возникновение, например, Солнечной системы, как новое состояние бесконечной материи произошло в определенном времени и в определенном месте реального пространства.
- Карте место! - крикнул в истерике экзаменатор.
- Ее дальнейшее развитие - во всем его многообразии, включая возникновение и развитие органической жизни из неорганической, вплоть до чудесного явления Отца и Основателя всех пространств, времен и народов на Земле и других планетах, например, на Марсе и Большущей Медведице, - происходило в течение громадного периода времени в самом что ни на есть реальном мировом пространстве.
Тут уже все вокруг, кажется, совсем обезумели. Экзаменаторы повскакали со своих мест, Очередные выдавливали друг друга через центральную дверь, но у них это плохо получалось из-за сутолоки и несогласованности действий.
А мне-то что?!
- Вечный и исключительно прямолинейный круговорот материи, возникновение, развитие и гибель отдельных планет, планетных систем, галактик, не додумавшихся до материалистического диалектизма, рождение новых миров во славу исторического материализма - все это всегда и везде, как доподлинно известно каждому дураку, происходило в реальном и бесконечном пространстве и времени. Все формы движения материи, так ее и так!, выражают бесконечное многообразие происходящих в мире изменений и исключительно к лучшему. Отсюда следует…
Секрет, что ли, я какой выдавал! Человек двадцать кружилось вокруг меня, словно намереваясь и, в то же самое диалектическое и историческое время, страшась вывернуть мне руки. Надо торопиться, подумал я.
- Все формы движения материи выражают бесконечное до безобразия многообразие происходящих в мире изменений. Отсюда следует, что сами пространство и время не существуют вне реальных процессов движения мира, вне реального существования материальных вещей: они являются необходимыми формами их бытия! Вот так-то и еще раз так!
Они все же рискнули. А я даже и не отбивался, чтобы не тратить зря их времени. Мне нужно было успеть выговориться.
- И это означает, - заорал я что было мочи, - что пространство и время как формы ни в коем случае нельзя отождествить с самими физическими материальными процессами, соответствующими их содержанию: пространство, например, не есть само поле тяготения к женскому телу, и время не есть сама жизнь растения или животного чувства!
Меня все же скрутили, заткнули в глотку кляп и выволокли через правую дверь.
Они волокли меня по каким-то лестницам и переходам, затаскивали в комнаты, клали на пол, ставили торчком, то на голову, то на ноги, лихорадочно совещались о чем-то, так что я даже успевал оглядеться и еще раз поразмыслить о сущности материалистического понимания проблем пространства и времени. В одной из комнат меня на мгновение прислонили к окну. И я увидел привычную картину: посреди круга цветов на гранитном постаменте величественно стоял Железный Пенис, с глянцевой, непокрытой головкой и небрежно накинутой на покатые плечи шинелью.
Тут меня снова поволокли и теперь почему-то вниз, но через этаж спохватились и дружно грянули вверх. У меня даже сложилось впечатление, что так необходимое им помещение, словно, ускользает от них. Ну, да это их дело… Я снова взглянул в окно. Там ничего не изменилось. Железный Феникс все так же пытался взлететь с гранитного пьедестала, охваченного огнем мирового Хроноклазма, широко расставив свои огромные и мрачные крылья. Но у него, кажется, ничего, как всегда, не получалось.
Я окончательно успокоился и рухнул вниз с высоты божественного эмпирея.
Сократ с Каллипигой о чем-то тихо беседовали. Алкивиад с толпой поклонников громил окрестные магазины и кафе. Критий плел заговоры. Межеумович лежал ничком, как и тысячу или миллион лет назад.
- Смотри-ка, что у меня появилось, - показала Каллипига на свой прекрасный зад. - Штамп о лойяльности. Даже чешется…
- Бывает, - сказал я, разглядывая Печать.
И все поплыло куда-то в сторону.
Глава двадцать восьмая
Я был на симпозиуме по проблемам Пространства и Времени. Похоже, что научная общественность Сибирских Афин решила на некоторое время променять умственную пищу на материальную. Все ломились в двери, стараясь поскорее занять очередь в какой-нибудь пищеблок.
Мы с Сократом направились, было, подышать свежим воздухом, но нас остановил диалектический Межеумович.
- Весьма странное и непонятное дело, - сказал он. - Принцепс Марк Аврелий хочет побеседовать ни с кем-нибудь, а именно с Сократом.
- А глобальный человек? - спросил Сократ, и этим как бы условно принял предложение.
- Куда уж от него денешься… Только пусть ест и пьет умеренно, а не как гнилой интеллигент.
- Какой же он интеллигент? - удивился Сократ. - Никогда он не был интеллигентом!
Кивком головы я подтвердил: свой я, из пролетариев.
- Идите за мной, да не отставайте, - сказал материалист и повел нас куда-то вниз по запутанным коридорам.
Сначала пахло дешевыми сигаретами, потом французскими, варварскими, то есть, духами, а тут уж и запах щей из свиных хрящиков различил я.
Распахнулась какая-то, видать, потайная дверь, и мы вошли в буфет. Стойка со спиртными напитками, амбразура для выдачи горячих блюд и холодных закусок, четыре столика, застеленных белыми еще скатертями.
Здесь, конечно же, сидел славный Агатий, заморские гости и еще несколько человек, охрана, скорее всего.
Да! И Каллипига на коленях у Марка Аврелия!
Принцепс, видимо, только что доел щи и теперь вытирал губы, усы и бороду краем тоги с пурпурной полосой.
Межеумович провел нас именно к этому столику, возле которого стояло три свободных стула.
Мы сели.
Официант, почти что и невидимый, поставил перед нами чистые кратеры, наполнил их вином и растворился в воздухе. Потом он еще неоднократно появлялся, чтобы произвести стандартное действие, и бесследно исчезал.
- Относительно мясных блюд и вообще подобных кушаний, - сказал насытившийся Марк Аврелий, - можно приучить себя к такому взгляду: это - труп рыбы, это - труп птицы или поросенка.
Мне тут же расхотелось есть. А мысль о щах из свиных хрящиков чуть ли не потуги к рвоте вызвала.
- Равным образом, фалернское вино - выжатый сок винограда, - продолжил принцепс.
Это его заявление меня и спасло. Я тут же хлебнул из кратера и лишь потом задался вопросом, по-интеллигентски или по-пролетарски я поступаю. А вино-то было хоть и виноградное, но все же не фалернское.
- Пурпур - шерсть овцы, окрашенная кровью улитки, соитие - трение известных органов и выбрасывание семени, соединенное с особыми спазмами.
- Фу! - брезгливо сказала Каллипига. - После таких речей ни есть, ни пить, ни, как ты, Марк, выразился, соитием заниматься не захочется. Всю охоту отбил, негодник!
- Такого рода представления, - не обращая на слова Каллипиги внимания, продолжил принцепс, - доходя до самых вещей и проникая в них, дают возможность увидеть, каковы они на самом деле. Так следует поступать всю жизнь. Если какие-либо вещи кажутся нам безусловно заслуживающими нашего одобрения, следует обнажить их, прозреть всю их суетность и устранить ореол, придаваемый им россказнями. Ибо ничто не способно так вводить в заблуждение, как тщеславие. И подводит оно нас более всего тогда, когда нам кажется, что мы-все заняты серьезным делом.
- А вот славный Агатий, - сказал диалектический материалист, - полагает, что Сократ может делать что-то противозаконное с пространством и временем. Давеча он остановил полет стрелы и тем самым лишился наказания.
- Одно дело полет стрелы, - пояснил Марк Аврелий, - другое - полет духа. Дух, даже и обходя препятствия и исследуя предмет со всех сторон, все же, тем не менее, держится прямого направления и стремится к цели.
- Дух у нас боевой, как и полагается, - подхватил материалист, - но души нет, поскольку душа - это трусливое изобретение угнетенных духом.
Но Марк Аврелий почему-то не внял наставлениям диалектического материалиста, хлебнул обширно из кратера, прижался ухом к груди Каллипиги и с надрывом завел:
- Будешь ли ты когда-нибудь, душа моя, простой, единой и в своем обнажении более явственной, нежели облекающее тебя тело?
А сам-то обнимал именно тело Каллипиги.
- Вкусишь ли когда-либо настроения дружбы и любви? Настанет ли когда-нибудь момент, когда ты не будешь ничего желать и ни о чем не будешь мечтать, ни об одушевленном, ни о неодушевленном, ради испытания наслаждения, ни о времени для возможного продления этих наслаждений, ни о пространстве, ни о местности, стране, благодатном климате, ни о согласии с людьми?
- Да будет, тебе, Марк, будет, - ласково увещевала его Каллипига. - Еще насладишься…
Но принцепс не унимался.
- Будешь ли, наоборот, довольствоваться наличным положением? - Тут Аврелий еще теснее прижался к Каллипиге и еще крепче обнял ее своей рукой. - Радоваться всему, что имеется налицо, и убедишь ли ты себя в том, что все у тебя есть, все обстоит хорошо для тебя и существует по воле богов, и будет обстоять хорошо все, что любезно богам, и будет ими ниспослано на благо существа совершенного, доброго, справедливого, прекрасного, которое все порождает, все сдерживает, все объемлет и охватывает, все разрушающееся для создания нового, подобного ему? Будешь ли ты, душа моя, когда-нибудь способна сожительствовать с богами и людьми таким образом, чтобы не жаловаться на них, но и не навлекать на себя их осуждения?
- Никто тебя не осуждает, Марк, - заверила принцепса Каллипига.
- Сорвем симпозиум, - забеспокоился Межеумович. - Ей-богу, сорвем! Как ты считаешь, славный Агатий?
- Пусть балаболит, - разрешил хронофил.
- Но ведь души-то нет! - вскричал Межеумович.
- Душа есть, - сказал Сократ. - Но нам, друзья, правильно было бы поразмыслить вот над чем. Если душа бессмертна, она требует заботы не только на нынешнее время, которое мы называем своей жизнью, но на все времена, и, если кто не заботится о своей душе, впредь мы будем считать это грозной опасностью. Если бы смерь была концом всему, она была бы счастливой находкой для дурных людей: скончавшись, они разом избавлялись бы и от тела, и - вместе с душой - от собственной порочности. Но на самом деле, если душа бессмертна, то для нее нет, видно, иного убежища и спасения от бедствий, кроме единственного: стать как можно лучше и как можно разумнее. Ведь душа не уносит с собою в Аид ничего, кроме своих достоинств и пороков, и они-то, я слышал, доставляют умершему либо неоценимую пользу, либо чинят непоправимый вред с самого начала его пути в загробный мир.
- От Сократа только и слышишь: душа, душа! боги, боги! А ведь диалектический материализм уже давно доказал, что нет никакой души и нет никаких богов. А есть лишь Отец и Основатель, да и тот уже давно помер. Где ты видел богов, Сократ?!
Но ответил материалисту не Сократ, а принцепс Марк Аврелий.
- Вопрошающим: "Где ты видел богов или откуда узнал об их существовании, что так ревностно почитаешь их?" отвечай: "Во-первых, боги доступны и зрению. Далее, души своей я тоже никогда не видел и однако же чту ее. Точно так же и относительно богов: испытывая беспрестанно проявления их силы, я узнал из этого о их существовании и преклоняюсь перед ними".
- Никаких богов я не видел, - начал отрицать очевидное Межеумович. - И их проявлений - тоже.
- Да ведь помнишь, милый Межеумович, в Мыслильню заходил Гефест?
- Не помню, не видел, не слышал! Ну надо же, на материалистическом симпозиуме вести речи о богах и душе! И что тебе, Марк, дали боги?!
- Многое, достойнейший Межеумович. Богам я обязан полученным мною во сне указанием средств как против кровохарканья и метеоризма, так и против других недугов, и тем, что почувствовал влечение к философии, и не попал в руки какого-нибудь идеалистического софиста, не увлекся ни переделыванием истории, ни анализом партийных силлогизмов, не отдался изучению небесных явлений. Вот для всего этого и нужна была мне помощь богов и милость судьбы.
- Бред да и только! - расстроился диалектик.
- Бессмертные боги не досадуют на то, что им в течение столь долгого времени приходится иметь дело с таким множеством дурных существ.
- Это я-то - дурак?! - обиделся диалектик.
- Напротив, они всячески пекутся о них. Твой же конец, достойнейший Межеумович, уже близок, а ты теряешь терпение, сам будучи, к тому же, одним из них!
- Это мой-то конец близок?! - не поверил материалист. - Да мне славный Агатий даст Времени, сколько захочет!
- Дам, дам, - меланхолично заметил хронофил, отвлекаясь от разговора с сенатором Кесарем и императором Флавием Веспасианом.
- Все следует делать, обо всем говорить и помышлять так, как будто каждое мгновение может оказаться последним, - сказал Марк Аврелий и погладил Каллипигу по спине. - Если боги существуют, то выбыть из списка людей вовсе не страшно: ведь боги не ввергнут тебя во зло. Если же богов не существует, как ты считаешь, или им нет дела до людей, то что за смысл жить тебе в мире, где нет богов или нет божественного промысла?
- А есть, есть смысл! - вставил слово запальчивый материалист.
- Но боги существуют и проявляют заботливость по отношению к людям. Они устроили так, что всецело от самого человека зависит, впасть или не впасть в истинное зло. А если злом является и что-нибудь другое, то они позаботились также, чтобы от каждого зависело не впасть в оное. Но то, что не делает худшим человека, может ли сделать худшей жизнь человеческую? Природа Единого не могла оплошать таким образом ни по неведению, ни по бессилию предупредить или исправить, в случае, если она обладает всезнанием. Не могла бы она также ни по бессилию, ни по неумелости допустить такую ошибку, как распределение благ и зол между людьми без разбора, как между хорошими, так и между дурными. Смерть же и жизнь, слава и бесчестие, страдание и наслаждение, богатство и бедность - все это одинаково выпадает на долю как хорошим людям, так и дурным. Все это не прекрасно и не постыдно, а следовательно, не благо и не зло.
- Да как же это не зло?! - вскричал Межеумович. - Я вовсе не хочу умирать!
- Как быстро все исчезает, - вздохнул Марк Аврелий, - сами тела в мире, память о них в вечности. Каково все воспринимаемое чувствами, в особенности то, что манит нас наслаждением или отпугивает страданием, или прославляет тщеславием? Как все это ничтожно, презренно, низменно, бренно и мертво! Вот на что следует направить способность мышления, достойный Межеумович. Что представляют собою те, убеждения и голоса которых рождают славу? Что такое смерть? Если взять ее саму по себе и отвлечься от всего, что вымышлено по ее поводу, то ты тотчас же убедишься, что она не что иное, как действие природы. Бояться же действия природы - ребячество. Смерть же не только действие природы, но и действие полезное ей.
- Что ты все о смерти, Марк! - взмолился диалектик.
- А я вот слышал от софиста Продика, что смерть не имеет никакого отношения ни к живым, ни к мертвым, - сказал Сократ.
- Что ты хочешь этим сказать, друг Сократ? - с надеждой в голосе спросил Межеумович.
- Я хочу сказать, что к живым она никак не относится, а умершие уже не существуют. Таким образом, милейший Межеумович, сейчас она к тебе не имеет отношения, поскольку ты еще жив, да и если что претерпишь, она тоже тебя не коснется: ведь тебя тогда не будет.
- Да как это не будет?! - в отчаянии спросил Межеумович.
- Да так, буквально. Так что печаль твоя тщетна, ведь она относится к тому, чего нет и не будет. Ведь страх перед чем-то свойственен тем, кто жив. Как же он может быть присущ тебе, когда тебя не будет.
- Ну, спасибо, Сократ! Ну, успокоил! - метался материалист. - Ты произнес эти слова, руководствуясь ходячей премудростью. Из нее и проистекает вся та вздорная болтовня, которой оглушают подростков, вроде глобального человека. Меня же печалит утрата благ жизни! Мой диалектический ум блуждает далеко и не внемлет красным словам, и они не проникают сквозь мою толстую кожу. Все это - пышные и блестящие фразы, истины же в них нет. Страдания не выносят софизмов и удовлетворяются лишь тем, что способно проникнуть в душу!
- Вот, наконец-то, милейший Межеумович, и ты заговорил о душе, - сказал Сократ.
- Нет, нет, я просто оговорился. Я не о душе, а о благах жизни!
- Да какие у тебя такие особенные блага, дорогой мой, если даже на презервативы денег недостает? - напомнил Сократ.
- Ну и что, что недостает! А блага все равно есть! - заявил материалист.
- Умнейший Межеумович, - отлип от груди Каллипиги Марк Аврелий. - Окинь мысленным взором хотя бы времена Веспасиана.
- Из говна можно делать деньги! - важно заявил император Веспасиан. - Деньги-то ведь не пахнут!
- И ты увидишь все то же, - нисколько не сбился с мысли принцепс Аврелий. - Люди вступают в браки, взращивают детей и винные ягоды; болеют, вылечиваются, а потом все равно умирают, но уже здоровенькими; заключают мир, после чего немедленно начинают войну; справляют празднества, проводят научные симпозиумы, путешествуют на Канарские острова, льстят, борются за правду и ложь, предаются высокомерию, подозревают, злоумышляют, желают смерти другим, ропщут на настоящее, безуспешно надеются на будущее, любят и ненавидят, добиваются почетных должностей и званий или даже трона спикера какой-нибудь продажной Думы. Что стало с их жизнью? Она сгинула! Перенесись ко времени Кесаря: и опять все то же. Опочила и эта жизнь. Взгляни, равным образом, умнейший Межеумович, и на другие периоды времени в жизни целых народов и обрати внимание на то, сколько людей умерло по достижении заветной цели и разложилось на составные элементы.
- Что делать, что делать?! - застонал диалектик.