* * *
Вот то, что касалось внешних обстоятельств моей жизни. Они не оставляли желать лучшего. Но одновременно я чувствовал себя несчастным в той же мере, в какой возрастали моя власть и авторитет. Сначала это была скука, все мучительнее овладевавшая мною. Я ощущал, что недоставало внутреннего напряжения, неизвестности, всех "за" и "против", "красного" и "черного", придававших жизни остроту вкуса. Я играл роль того, кто сражается, но не может пасть. Я всегда предвидел свой шанс. Он был лишен для меня таинственности, неопределенности, что заставляет сильнее биться сердце.
Я уже говорил, что азартные игры вскоре утратили для меня свою прелесть. То же самое произошло и со всеми остальными жизненными комбинациями. Скоро мне надоело огребать деньги дураков, просто навязывавших их мне. Я часто испытывал искушение снять ставку еще до того, как началась игра. Ну кому интересно отгадывать загадку, если заранее известен ответ. Единственное, что меня еще как-то привлекало, так это наблюдение за волнением и отчаянием других. На следующее утро они появлялись и унижались передо мной. Но со временем мне наскучило и это. Я больше не был игрушкой судьбы, но зато сам стал судьбой тех, кто встречался на моем пути. Дутая важность и спесь усиливали жестокость во мне. Пожалуй, в этом и кроется объяснение того, что, добившись неограниченной власти, люди, например, кесари, прибегают к убийству. Земной шар превращается в цирк, становится театром, в котором разыгрывается вечный спектакль.
Так же складывались у меня отношения и с женщинами; в первую очередь я ощущал свою власть над ними. Они приближались ко мне, словно пестрые бабочки, летящие на яркий свет. Лаская их, я никогда не убирал когти. Я разыгрывал с ними партии, оставаясь не знающим поражения партнером. И, как Шейлок, я следил, чтобы они сполна платили мне плотью и кровью. Я слышал малейшую фальшь в их мелодиях.
Странным был сам по себе тот страх, что меня могут обмануть в корыстных целях. Я хорошо знал цену вещам, следил за тем, чтобы меня не надували. Чем больше росло мое богатство, тем все более мелочным и придирчивым я становился. У кого больше денег, тот и покупает дешевле. При абсолютном богатстве все достается почти даром.
Картина, дом, мебель становились мне особенно дороги, если с ними связывалось воспоминание о выгодной сделке. То была логика денег, все больше занимавшая меня и завладевавшая мною. А параллельно рос сплин, я чувствовал, что все меньше получаю удовлетворения от наслаждений. По мере возрастания моих материальных возможностей они все больше теряли для меня цену. После стольких лет вольного босяцкого разгула я оказался обреченным вести жизнь, какой она бывает в дорогих санаториях. Я полюбил нейтральные краски, безмолвное обслуживание, дневные часы при зашторенных окнах, пресные блюда, безликие разговоры, женщин, в которых внешняя элегантность сочеталась с внутренней ничтожностью.
Однако было еще одно обстоятельство, тревожившее меня куда больше, чем душевная вялость, безрадостность существования, утрата жизнелюбия. Оно возникло сразу же после первого триумфа. Я все больше понимал, что ношу в себе ужасную тайну, от которой нельзя избавиться. И все отчетливее тайна эта осознавалась мною как преступная. Удар, наносимый мною людям, был чудовищной силы, словно я был их заклятым врагом, обладавшим такой мощью, что находился вне закона. Вор, разведывающий верное дельце, шулер, метящий свои карты, преступник, замышляющий зло в своей норе, - все они лишь претенденты на шанс и находятся во власти всеобъемлющего закона. Они действуют как люди, в то время как я был наделен самопроизвольной неподотчетной силой. У них могли быть соучастники, в то время как предпосылкой для моего искусства было полное одиночество. Я обратил внимание на то, что мне бесконечно милее было бы прослыть фальшивомонетчиком, чем если бы кто разгадал мою тайну. Ловкость рук, безотказность везения, восхищавшие всех во мне, вызвали бы отвращение, ужас и чудовищную ненависть, если бы стал известен их исток. Ростовщик, знающий суть денег лучше самих бедняков, на крови которых жиреет, Дон Жуан, хладнокровно тиражирующий технические приемы соблазна, словно крутящий ручку шарманки, играющей одну и ту же мелодию, даже и близко не приближались ко мне, не ведавшему промаха. Я отдалился от человеческого рода и перешел в другую категорию. Человек, приобретающий магическую силу, символами которой являются шапка-невидимка или волшебное кольцо, теряет чувство равновесия, натяжения жизни, позволяющее ему удержаться на ее поверхности; он хватается за рычаги, непосильные для него. И ответный удар могучих сил не заставляет себя долго ждать.
Я и почувствовал его, ощутив поначалу глухое беспокойство в душе, поскольку все отчетливее осознавал ту беду, в которую попал. Мир обезлюдел вокруг меня, превратился в пустыню, где двигались по законам механики какие-то тени. Я чувствовал, что блуждаю в потемках, что зарвался, и меня охватила жуткая тоска, мне захотелось стать прежним. Пустота вокруг меня росла - я завидовал самым несчастным на этом свете. Они знали голод, испытывали жажду, питали надежды, у них была своя судьба - все, чего не было у меня.
Тогда-то я и постиг, что, помимо механики, миром правит другой закон и приносит свои плоды. Я догадывался, что войти в соприкосновение с ним можно только через человека, щедрого на добро. Пустота гнала меня туда, где била ключом жизнь, внутренний холод - к душевному теплу. Я чувствовал, что должен привязаться к кому-то сердцем, что только в этом мое спасение. Но был так ослеплен, что вновь прибегал к магической силе, отправляясь на поиски.
* * *
Однажды вечером, когда беспокойство стало невыносимым, я пошел бродить по улицам и почувствовал, что меня тянет к Силезскому вокзалу. Я вошел в его огромный зал, где сновали при свете дуговых ламп приезжающие и отъезжающие. Как часто бывает в подобных ситуациях, меня охватило выжидательное напряжение - любопытство, почему, собственно, я пришел именно сюда. Я был похож на охотника, не сомневающегося, что встретит дичь, которую ищет.
И я встретил ее, увидев Хелену. Она сидела в нише глухого окна на дорожной корзине с висячим замком, в которой девушки, поступающие в услужение, обычно возят свой скарб. Я еще издали заметил дешевое пальто и согнутые плечи несчастной, плачущей в одиночестве. С первого взгляда я понял всю ситуацию: без места, без денег и знакомых людей, чувствуя себя покинутой в чужом городе. Одна из тех жертв, на поиски которых выходят сводни, вербовщики и сутенеры.
Я подошел к ней и заговорил. Она была мне очень благодарна, поскольку находилась в положении, когда хватаются за соломинку. А кроме того, ее сердце было отходчиво. Она видела во мне самого близкого ей человека, к которому взывают в душе, оказавшись в беде, и она доверилась мне. Я предложил ей кров и хлеб. Мы отнесли ее корзину в дрожки и поехали в Трептов; у меня была там одна из моих запасных квартир, в которых я временами жил под чужим именем, предаваясь сплину. Это было скромное убежище - маленький домик с садиком на берегу Шпрее. Хелена поселилась в одной из комнат.
Мы поужинали вместе - пили чай и болтали. Она была молода и свежа, чувствовала себя непринужденно и не задумывалась над нашей странной встречей. Она принимала меня за рыцаря, благородного и доброго человека и не могла даже предположить, что это - встреча чистого наивного существа с посланником дьявола. Потом я проводил ее в ее комнату и дал ей ключ, хотя знал, что она не будет запираться. Она была, словно птичка, в моих руках.
Выйдя от нее, я еще долго гулял по саду. Ночь была темной; время от времени по Шпрее проходила баржа с разноцветными огоньками. Я знал, что нет ничего проще, как совратить невинную. Но мне нужно было другое. Я хотел вернуть свой интерес к жизни, опять почувствовать ее внутренний смысл. А это было возможно только в том случае, если я сам себе наложу запреты в моем мире неограниченной свободы. Я знал, что осуществить это можно только через общение с другим человеком. Я хотел посвятить себя этому человеку, окружить его заботой, опекать как бесценное существо, созданное для моего выздоровления, моего спасения. Хелена - то девственно-чистое зеркало, на которое я буду проецировать свои тайные лучи, получая их обратно насыщенными согревающим меня теплом. Я не понял, что таким образом только усугубил свое преступление, вызвав с помощью магии любовь Хелены.
Поначалу события развивались так, как я и задумал. Я предоставил Хелене ведение несложного хозяйства, а сам углубился в свои книги и расчеты. До обеда я уезжал в Ваннзее или в центр города и следил оттуда за ходом операций на бирже. Дела шли, как никогда, удачно. Правда, я утратил право говорить о том, что мне везет. Хелена принимала меня за банковского служащего с хорошим доходом. Я не разуверял ее в том, что хотя у меня и нет нужды в постоянной экономии, однако счет деньгам я веду, - мое богатство напугало бы ее. Я лепил ее, словно скульптор, развивая ее природные качества. Вскоре я увидел, что она почувствовала вкус к тем краскам, формам и запахам, какие любил я. Время от времени мы ездили по магазинам и покупали ткани, посуду, мебель. Я дарил ей книги, выбирая их сам. По субботам мы ходили в театр, по воскресеньям обедали вне дома, в хорошую погоду - за городом. При всем при том я воздерживался от роскоши или тщательно маскировал ее, прикрывая покровом солидности и рассудительности. Я исполнял все желания Хелены, читая их по глазам.
Так что неудивительно, что мой план удался. Я мог бы овладеть ею уже в первый вечер, и мы зажили бы потом в домашнем уюте и согласии. Вместо этого мы вступили в духовную связь. Я замечал, как она, словно мимоза, все крепче прирастала ко мне своими корнями. Я стал самым любимым для нее в том смысле, как холят и лелеют диковинный цветок или изысканное произведение искусства. Отношения оставались девственными - на нетронутой почве росли кристаллы, один краше другого, и цвели пышным цветом цветы. Передо мной разворачивался спектакль распускавшейся души, которая таинственным образом набирала силу в процессе своего роста.
В течение промелькнувшего года все перевернулось. Я стал тем, кого одаривали, - созревший плод оказался мне не под силу. Хелена превратилась в источник моей духовной жизни; я видел мир ее глазами. Чем больше я зависел от нее, тем сильнее делался вернувшийся страх. И я все яснее понимал, что хотя я и держал шанс в руках, однако превратился теперь в машину счастья, бездушный автомат, пустое ничто. Я носил в себе тайну, даже похуже той, что была у человека, потерявшего свою тень, и, осознавая это, я привязал к себе с ее помощью живого человека. В миг прозрения, проникнув в мою тайну, любовь ее сменится брезгливостью, даже отвращением ко мне. Мне уже порой казалось, что Хелена временами задумчиво смотрит на меня; я допускал, что она, благодаря своей сильной природной интуиции, догадывалась о том обмане, которым я ее опутал.
На этот период и пришелся мой крах. Я дошел до того поворотного момента, который все может сотворить с человеком, достигшим его, - как уничтожить, так и поставить перед новым выбором. Каждому это хорошо известно по собственному жизненному опыту. Такой крах выражается и физически тоже: задолго мы ощущаем по мельчайшим признакам, что в глубине нашего еще здорового организма происходят какие-то изменения. Нам нужно бы ослабить вожжи, однако мы не прислушиваемся к предупредительным сигналам изнутри. А потом вдруг следует неожиданный удар, который валит с ног. Точно так же и перед душевным срывом мы оставляем без внимания тонкие голоса, звучащие в нас, пока не ощутим толчок, сразу выбивающий всю жизненную систему из колеи. Полному банкротству предшествует даже короткая полоса особой уверенности в удаче. Но вдруг наступает надлом, моральный крах, превосходящий по силе как сердечный удар, так и безумие, - рушатся устои.
Да, поистине зловеща встреча с бездонной пустотой. Мне открылось, что я лишился внутреннего стержня, разрушил себя и что богатство обманом завлекло меня, покрыло тонким слоем лака, как живую мумию. И меня охватило еще сильнее, чем прежде, пока я находился только в стадии внешней деградации, чудовищное отвращение к самому себе.
Хелена думала, что я тяжело болен, она ходила по врачам. Я же знал, что никакая медицина мне не поможет, а тем более ухищрения психологов, обучавшихся своему ремеслу у таких же бездарей. Мир наводнен этими шарлатанами, они скорее могут подтолкнуть к дьяволу, чем помочь человеку.
Я хотел молиться, но чувствовал, что мои уста запечатаны. Наружу вырывались отвратительные слова. Напротив нашего домика, в Штралау, на берегу, находилась маленькая церковь; я пошел к пастору. Он знал меня, поскольку я был причислен к его епархии и делал время от времени пожертвования. Он принял меня очень почтительно. Я попытался объяснить ему свое положение, но тут же заметил, что он не понимает меня. Настрой моих мыслей обеспокоил, смутил его; наверняка он решил, что я тронулся умом. Он говорил мне вежливые ласковые слова, как юродивому, от которого хотят подобру-поздорову скорее избавиться, и настоятельно посоветовал мне обратиться к врачу.
Я бросился в старую церковь, искать спасения у католиков, для которых опыт изгнания злых духов еще не был такой далекой стариной. Клирик внимательно выслушал меня и в ужасе выпроводил за дверь.
Я часто бродил по центру, чтобы отыскать квартиру доктора Фэнси, но не находил ее. Иногда я даже думал, что все это игра моего воображения, результат бредовых фантазий воспаленного мозга, однако это не смягчало гнетущую меня боль. Я знал, что обречен и потерян.
* * *
И тогда я опять запил; часы опьянения были единственно сносными. В моей пустыне они были словно пестрые шатры, раскинутые над головой. Хелена приносила мне вино, как медицинская сестра приносит лекарство. Мой вид огорчал ее, однако она чувствовала, что я не могу не пить. Что толку прописывать несчастному строгое воздержание? Хмель для него - последнее прибежище, последние радужные краски в беспросветной тьме.
Позднее, после полуночи, я отправлялся в те кварталы, где жизнь никогда не замирает. Меня тянуло смешаться с толпой, которая при свете неярких фонарей занята своим беспокойным промыслом. В каждом большом городе есть свои злачные места, где гнездятся зло и порок. Они притягивали меня, я ведь хорошо знал, где они расположены - на пересечении с Гренадирштрассе. Здесь в это время суток, пожалуй, не было никого, кроме полицейских, кто не прибегнул к спиртному или наркотикам: от продажных женщин до элементов преступного мира. Не находя себе места, кружил я в этой толпе, то собиравшейся под красными фонарями в районе Александерплац, то растекавшейся до тихих мостиков над Шпрее. Я смешивался то с одной, то с другой группой, образовывавшейся вокруг арестуемого или подвыпившей распутной девки, а то и вокруг тех, кто занимался грязным бизнесом. Потом заходил в какое-нибудь кафе, сверкающее по стенам зеркалами, и сидел, тупо уставившись перед собой, как и другие посетители, под звуки механического оркестра. Вид внутреннего убранства будил во мне мрачные мысли.
Как и прежде, все свои похождения я заканчивал в полном изнеможении на одном из вокзалов. Есть такие формы жизни, которые независимо от того, богаты мы или бедны, становятся нашим уделом, отводятся нам свыше. И вот опять наступило утро, когда я почувствовал принуждение извне пойти на самоубийство. Я не заметил, что сижу на том же самом месте, что и тогда. Как всегда в такой час, я был сильно пьян. Я то и дело хватался рукой за нагрудный карман ощупывал там стеклянную трубочку с ядом, которую носил с собой. Сообщение о внезапно наступившей смерти неизвестного забулдыги еще успеет попасть в утренние газеты. Я высыпал порошок в свой бокал.
В этот самый момент в зал поспешно вошел человек в синем дорожном костюме и приблизился к моему столику. С тупым удивлением я увидел, что это был доктор Фэнси. Он сел напротив и посмотрел на меня испытующим взглядом:
- Вот тебе и раз, старый пациент, если не ошибаюсь. Как обстоят дела с глазами, позвольте вас спросить, не подводит ли зрение?
Я смотрел на него угрюмо, с ненавистью:
- Об этом вам, пожалуй, легче судить, чем мне. Только на сей раз я сам справлюсь со своими трудностями.
Доктор Фэнси улыбнулся и стал насвистывать старую мелодию.
- Нам известны случаи с пациентами, выражающими свое недовольство после того, как им удалили катаракту. Они жалуются, что видят все слишком ясно. Состояние средней разрешающей способности глаза, похоже, самое удобоваримое из всех - clair obscur.
Он взял мой бокал и стал с наслаждением втягивать в себя запах. Я злорадно смотрел на него с напряженным ожиданием. Доктор снова улыбнулся и просвистел свою мелодию еще раз, только тоном повыше:
- Я вижу, вы преуспели в этом деле. Пахнет очень хорошо - горьким миндалем.
Он выплеснул содержимое на пол и продолжил:
- Давайте поговорим серьезно - похоже, что проведенную операцию вы находите неудачной для себя, хотя она прошла весьма успешно. Я даже намеревался опубликовать результаты в научных журналах. Однако не составит большого труда вернуть вам ваше прежнее зрение.
Я не поверил своим ушам и воскликнул:
- Если вы это сделаете, доктор, я пожертвую вам свое состояние. Вы знаете, что оно огромно.
- Я знаю. Однако я отношусь к той категории артистов, которые работают без гонорара. Так как вы в некотором роде опять на пороге драмы, то разворот событий следовало бы начать в обратном порядке - вы угощаете меня рюмочкой blackberry brandy, и тогда мы, можно считать, будем квиты.
Он позвал кельнера, и я заказал две порции бренди. Мы выпили и отправились, как и тогда, в путь. Он привел меня в дом и в свой кабинет, который я так давно искал. Надев белый халат, Фэнси попросил меня сесть в клеенчатое кресло и осмотрел через большую лупу мои глаза. Раскладывая инструменты, он углубился по привычке многих врачей в разговор с самим собой, который частично предназначался для меня.
- Глаз, - сказал он, - несовершенный орган, как и все остальные, созданные демиургом. Немножко влаги, немножко краски в темной камере с окном, пропускающим умеренную полосу света, в котором все кажется неясным и расплывчатым. Возможности этого инструмента познания ограничены разными непредвиденными обстоятельствами. И когда мы делаем его чуть острее, увеличиваем его разрешающую способность, чтобы можно было яснее видеть слепую игру сил и случая, пациенты жалуются на боль из-за слишком резкого света. Они требуют, чтобы им вернули назад их иллюзии. Они предпочитают туманные изображения. Глаз создан для царства теней, не для абсолютного, чистого света. Свет - могучая сила универсума - сожжет вас, если ке будет покрова. Красоту, истину, свет знаний затуманенный взор не в состоянии вынести, для него достаточно лишь тени всего того. Что сможет выбить вас из вашего привычного круга?
Однако же, - добавил он еще, - иначе и быть не может. Универсум - это вершина искусства, и с ним соотносится несовершенство всего остального, как бы запрограммированное им.
Он повернулся ко мне: