* * *
- Какое счастье, Мелитта, что мы вовремя проходили мимо и спасли вас от лап этого чудовища.
Луций сидел подле нее, приятно расслабившись, как всегда бывает с мужчинами в обществе хорошенькой девушки. Они медленно потягивали золотистое, янтарного цвета вино. На столике перед ними лежал уже слегка подвядший букетик полевых цветов. При напоминании о бурных событиях в квартале парсов тень пробежала по ее лицу, напоминавшему камею. Однако этот лик был явно создан природой, а не вдохновением художника - огромные глаза, нежный подбородок, открытый лоб со спадающими на него завитками волос, как плющ на мраморную белизну грота. Услышанное не оставляло после себя следов на ее челе - по лицу то пробегали, как облака, мрачные тени, то его озаряли солнечные лучи улыбки, как это свойственно природе; грусть и радость сменяли друг друга, мысль свободно трансформировалась в непосредственность восприятия. Луций еще не исчерпал своей темы:
- Иначе он достиг бы своей цели.
- Неправда! Я еще в кухне отшвырнула его к стенке.
- Вы не знаете, какие мужчины сильные.
У него наверняка было при себе оружие. Он мог бы крикнуть своих сообщников - что бы вы стали делать, если бы попали в руки целой орды? Она задумалась.
- Сговорилась бы с главарем против всех остальных.
Луций засмеялся:
- Да, я вижу, вы благоразумны, Мелитта, вы - не Лукреция.
- Нет, я лучше уйду в монастырь. Мужчины - как животные, и все отвратительны.
- Ну, надеюсь, не все.
Он погладил ее крепкую, привычную к работе руку.
- Не все, нет - вот вам можно довериться. И есть еще среди них набожные и порядочные.
- Это, пожалуй, так. Вы можете меня причислить если не к первым, то ко вторым, - и все же…
Он хотел сказать: "…и все же - кто знает себя до конца?" Он мгновенно вспомнил формулировки фернкорна, передаваемые с "Голубого авизо" по фонофору, а вместе с ними и имя писателя, который так рано, так глубоко предчувствовал наступление новой эры и, возможно, даже сам стал ее первой жертвой. В "Маркизе д’О." он как раз создал образ рыцаря, не устоявшего перед искушением. Он спросил:
- Как вы думаете, Мелитта, что все это означает?
- Что это должно означать? Я же говорю, мужчины - все равно что животные. Или вы что-то другое имеете в виду?
- Я задаю себе вопрос, как такое может случаться, - кто получает удовольствие от подобных сцен? Может, в них оживают древние боги, еще тех времен, когда похищали женщин и устраивали на них охоту?
- Древние боги давно умерли.
- Конечно, Мелитта, и патер Феликс справедливо учит, что Христос, как новый Геракл, победил их, будучи выше духом. Однако он также учит, что язычество еще живо. Он учит…
Тут он прервал себя:
- Однако мне кажется, я наскучил вам.
- О нет! Я слушаю вас с удовольствием.
- Вам рассказывали, когда вы были ребенком, о битве в солончаковых степях?
- Я слышала про многие битвы, но только не запомнила, как они называются.
- У меня в памяти те дни, после битвы, когда мы отходили через населенные пункты. Города, на которые напали монголы, горели, словно факелы в ночи. Хрипы умирающих, крики преследуемых женщин смешивались с треском и хрустом охваченных огнем жилищ. И тут стали всплывать картины древних времен и с ними искушение принять участие если не в злодеяниях, то хотя бы в бушующем вокруг безумии. В этом было какое-то наслаждение жажда, которую нельзя утолить водой. Я не знаю, можете ли вы это понять?
- Очень даже могу, этим скотам нужно отплачивать той же монетой.
- К сожалению, это правда. Грубая работа должна быть сделана. Но разве не нужно задуматься о жертве, чтобы перекинуть мостик к очищению?
Девушка покачала головой:
- Будь я мужчиной, я бы не стала ломать над этим голову. Было ужасно тогда, когда мы поднимались по лестнице, но я и радовалась в душе, увидев, как эти звери лежат там мертвые. Вечером я обнаружила на своем подоле их кровь.
* * *
В "Каламаретто" стало очень шумно. Синьор Арлотто сел на "президентское" место и объявил, что угощает всех. В зал ввалилась толпа в масках. Пробил час веселья, и музыкант, игравший на цитре, перешел к вольным куплетам, весь зал тут же дружно грянул:
А фрейлины царицы
Любили очень петушков
Некукарекающей птицы.
- А что если нам сделать еще один круг по острову? - предложил Луций. Они встали. Он кивнул на прощание Сернеру, который по своей обычной рассеянности даже не заметил его. На воздухе стало прохладнее, солнце уже низко село.
Они шли по темной пыльной дороге, бежавшей по острову вдоль виноградников. Сквозь зелень листьев уже розовели гроздья винограда. Коршуны, парившие в небе, высматривали птенцов, укрывшихся в винограднике. Там, где дорога делала поворот и открывался вид на море, стояло каменное изваяние - головка юноши, - а у подножия цоколя, как всегда, лежали букетики и венки из полевых цветов. Юноша почитался здесь как Святой Себастьян, однако Хальдер, с которым Луций как-то осматривал бюст, сказал, что так его назвали местные жители в честь своего любимого святого и что на самом деле речь идет об одной из многочисленных стел, которые Адриан повелел возвести в честь своего любимца Антиноя. В пользу такого предположения говорило и то, что взгляд юноши был устремлен в землю, в то время как искусство всегда придает умирающему святому, пронзенному стрелами, позу обожествленного существа с воздетым к небу взором. "Конечно, при условии, - добавил художник, - что апофеоз как таковой, в пределах благоразумия, не противоречит христианству".
Так ли, иначе, но статуя почиталась здесь с незапамятных времен, и черты лица юноши соответствовали тому типу, который был близок коренному населению, отвечал его запросам, - некий симбиоз похоти и грусти. Когда они проходили мимо и Мелитта перекрестилась, Луций заметил некоторое сходство и с ней. Земной дух роднил их.
В лучах вечерней зари вспыхнули контуры сторожевой башни на мысу, в восточной части острова. Волны пенились и лениво плескались о цокольные камни. Сторожевую вахту пролива Кастельмарино несли двое. Шлемы их сверкали в лучах заходящего солнца. Быстро сгустились сумерки. На сторожевой башне вспыхнул огонь, а на шпиле Кастелетто зардел красный отблеск.
Темнело. В зарослях тростника кричала большая птица; ей отвечал из-под разрушенной кровли домовый сыч. И Луций, и Мелитта почувствовали, как просыпается и оживает под ногами стихия, ее могучие силы, дремавшие в морской глубине под островом. Дикий вихрь закружил их, пронесясь над ними. Они молча остановились. Луций, оцепенев, смотрел на лицо девушки, мерцавшее белой маской. Глаза - два темных провала - были обращены к нему. На него смотрело лицо мертвеца. Паническая дрожь охватила его. Он протянул руку, чтобы избавиться от наваждения, и ощутил, как мраморный лоб, щеки и губы с трепетом отвечают ему.
Тело объяла горячая волна. Земля, древняя, сильная мать-земля взывала к нему, та, что возвысилась из мертвого лона, украсилась цветами и плодами, преобразив все вокруг. Темные деревья, луна, звезды застыли в молчании, словно универсум задержал на мгновение свой бег, достигнув того места, где время остановилось. Ровными тактами вздымалось и опускалось море, глубокими вздохами отзывался в листве ветер.
Однако Луций, словно пловец, уже затянутый мощным водоворотом, вырвался из его цепких объятий. Он обхватил голову девушки обеими руками и поцеловал ее как брат. Из кустов с резким криком вылетела сойка. Они взялись за руки и пошли в порт, к гондолам.
На Пагосе
Солнце взошло над Пагосом. И осветило "башни молчания", замершие в еще темных рощах, а позднее и розовые каменные стены шале, его обложенные мрамором окна и порталы. Обычная загородная резиденция обросла с течением времени целым рядом дополнительных сооружений - добавился в первую очередь гостевой флигель, потом музей для постоянно разрастающихся коллекций разного рода. Помимо большой и малой библиотек, здесь были еще собрание подлинных рукописей, коллекция монет и картин и галерея античных скульптур. Пристроены были также просторные подсобные помещения, оранжереи, конюшни с крытыми и открытыми бегами и помещения для охраны.
По южному склону разместились ряды теплиц. Любитель цветов и даров природы, Проконсул не жалел ни денег, ни труда. По совету Ортнера он возвел настоящие дворцы из особого стекла, которое, словно хамелеон, позволяло создавать свой ежедневно меняющийся микроклимат. Оцеллы светочувствительные органы простейших - концентрировали солнечную энергию, отдавая ее потом растениям. Б пасмурные дни и длинные ночи на помощь им приходили рефлекторы. С изобретением термобронзы значительно сократились расходы на создание любых климатических условий на больших площадях и отпала необходимость в многочисленной рабочей силе. Садовник определял нужный режим света и тепла, необходимый для данных зеленых насаждений, а термоэлектрик следил за поддержанием необходимых условий. Так что на столе Проконсула всегда в изобилии были фрукты и цветы всех климатических поясов мира.
В некоторых оранжереях с тропическим климатом Ортнер устроил так, что тепло медленно нагнеталось, как в ретортах, над горячими болотами. Здесь он хотел возродить реликтовые виды нимфейных древнего периода развития Земли, о формах которых можно было судить только по окаменелостям.
Большой пальмарий, выполненный в восточном стиле, был высотой в сто с лишним локтей. На огромных площадях стоявшие группами пальмы чередовались с островками девственного леса и зарослями цветущего гибискуса. Мощные живые изгороди из перистолистного бамбука окаймляли болотистые заводи, где по зеркальной глади распласталась victoria regia. Тропические рыбы и птицы, большей частью дар Ориона, оживляли своим присутствием эту модель флоры и фауны Амазонской низменности. Вверху, под крышами, собирались влажные испарения и оседали бисеринками капель на кронах деревьев. Большой любитель тепла и тихого приятного времяпрепровождения, Проконсул имел обыкновение пить здесь после обеда кофе, к которому ему подавали кубинские сигары с еще зеленоватым верхним листом. Там он обсуждал также с Ортнером планы по расширению строительства теплиц - масштабного по размаху работ дела, возникшего под его покровительством и объединявшего труд садовников, ботаников и дизайнеров. Новым пальмарием он хотел оставить после себя памятник, достойный семейства этих растений, которые Линней по праву называл королями растительного мира. Ортнер прославил их в своем труде за королевский рост и небывалого диаметра крону и не меньше также за то, что они были мирными поставщиками хлеба, растительного масла и вина.
Окрест расположились небольшие виллы, мастерские и коттеджи, дававшие кров и приют служителям гармонического мира природы и искусств. Здесь ход мировых событий рассматривали с высоты птичьего полета - кто со скепсисом, кто с оптимизмом, а кто и с беззаботным недопониманием, всё как в "Птицах" Аристофана, - однако в атмосфере полной свободы, гарантом которой было благоволение Князя. Из зданий, расположенных чуть дальше, упоминания достойны были Военная школа и Мусейон - местонахождение Академии наук, - расположенный в монастыре, стены которого не только благоприятствовали работе ученого-исследователя, его тихим занятиям, но также позволяли проводить заседания и служили одновременно целому ряду академиков жильем, если те не предпочитали, как Фернкорн или Горный советник, иметь свой собственный домашний очаг.
Жизнь у подножия Пагоса имела все приятные стороны находящейся в отдалении от большого города резиденции, учитывая еще и такое обстоятельство, как царившая вокруг политическая напряженность, вызванная смутой. Времена делались все жестче, отвердевали, как скорлупа, и тем слаще становился плод внутри нее - личная интимная жизнь как таковая.
* * *
Через заднюю террасу Луций вышел в парк, плавно поднимавшийся по склону горы вверх. Коротко постриженный газон только что полили; зеленую луговину прорезали слегка выпуклые дорожки из утрамбованной кирпичной крошки, внося цветовое оживление. Он прошел по одной из этих красных прожилок до калитки, за которой его ждал с лошадьми Костар. Они оседлали коней и поскакали не спеша по узкой дороге, уходившей в глубину гор.
Утро было приятным. От залива тянуло свежим ветерком, по мере подъема морская гладь все больше открывалась взору. Кони хорошо отдохнули, они легко бежали, слегка гарцуя, по каменистой тропе, местами увлажненной сбегавшими с гор ручейками. Капли брызгами повисали и искрились в зеленых кронах и бахроме листвы. Как всегда, когда Луций хорошим ранним утром ощущал сильные бока лошади, в нем поднимались воспоминания о его молодости, проведенной в Бургляндии. Он чувствовал себя здесь вольнее, а все интриги казались ничтожными.
Они ехали вдоль цепочки маленьких молочных ферм, виноградников и сельских вилл. Здесь же находился и садик Ортнера; домик с голубыми ставнями и плоской крышей с булыжниками на ней глядел на них с южного склона. Грядки располагались террасами, на которых крепились шпалеры. По бокам прохода сбегал двумя каскадами ручей. Вся земля и даже пазы в каменной кладке, задерживавшей оползание террас, были засажены цветами; грядки тянулись, как полосы спектра, карабкаясь по склону вверх. Гортензия, помощница Ортнера, подвязывала лыком тяжелые виноградные лозы с гроздьями, закрепляя их на шпалерах. Поэта не было видно, он мог сидеть за письменным столом или трудиться в теплицах.
Рядом работали каменщики, клали фундамент под ателье, которое Проконсул распорядился соорудить для Хальдера. В таком месте художник не будет испытывать недостатка ни в красках, ни в перспективе. В глубине проступали контуры Новой Академии и космической обсерватории со сверкающим зеленым куполом одной из самых высоких ее башен. Это был классический образец первого электронного радиотелескопа и тем самым - новой космографии. Но все это давно уже стало историей.
Дорога повернула от домов в сторону ущелья. Только здесь по-настоящему становился заметен пещерный характер горы. В некоторых местах отвесный склон был усеян темными отверстиями ходов, пробуравивших известняк. Стаи горных ласточек кружили, стремясь попасть в отверстия, вход в которые закрывали дикие заросли кустарника. Ущелье обезлюдело; во времена Великих огневых ударов здесь царило большое оживление. Приплюснутым зданиям из стеклостали, таким, как Центральное ведомство и другие уцелевшие образчики черепашьего стиля, полностью соответствовала подземная жизнь в пещерах и лабиринтах шахт. Пагос управлялся тогда Объединенным обществом по движимому имуществу, прорывшим здесь ходы лабиринтов и сгруппировавшим их в отдельные системы катакомб, которые вели в глубь горного массива. Известняк легко выбирался и был в то же время достаточно упругим, не обрушивался при создании больших сводов. Основание Общества по движимому имуществу было одним из самых крупных дел того времени, сдача изрытой горы в аренду принесла неслыханные барыши. Практически не было ни одного предпринимателя, не снявшего хотя бы одного отсека, и ни одной конторы, не арендовавшей подземной галереи - кто для хранения товара, а кто как убежище на случай военной угрозы. К этому стоит еще добавить музейный бум, возрастающий, когда надвигается тень разрушения. Это были времена владения двойной собственностью - подверженной разрушению наверху и надежно укрытой в земле. В первую очередь библиотеки и архивы сумели таким образом уберечь свои богатства от огня - сначала они прятали там копии, дубликаты и фотограммы, но вскоре отношение к горе изменилось и туда стали упрятывать оригиналы.
Со времен Регентства, установившего порядок на планете, все это отошло в область воспоминаний. Однако как каждый исторический этап отражается на общественных институтах и учреждениях, так случилось и тут. В катакомбах сохранились специфические отрасли коммунальных служб, которые сами по себе тяготеют к подземному царству. В других же ущельях горного массива разместились огромные картотеки и хранилища реестровых книг, уединившиеся там в своей замкнутой пропыленной жизни, отличающейся, однако, большой точностью и скрупулезностью, и превратившиеся в чистое эльдорадо бюрократии. Здесь покоилась, подобно отдыхающему мозгу, увоженная в папки память. Как Координатное ведомство обеспечило себе монополию на установление местонахождения любого предмета по его форме, так и Центральный архив сделал то же относительно временных связей, узурпировав все, что называется "ходом событий", - без него оказывалось невозможным обойтись, едва возникал вопрос о необходимости привлечения к делу архивных материалов. Как и в Координатном ведомстве, даже и близко не напоминавшем старые патентные бюро, здесь тоже царили полная механизация и рафинированная автоматика, когда требовалось вызволить к жизни запыленные реестровые книги. С тех пор как дух времени продал душу материальному миру с его детерминизмом, статистика заняла ведущее место как в практике, так и в теории. Она поставляла основополагающие сведения даже историографии. Недавно Сернер посвятил этой проблеме одно из своих эссе: в нем прослеживался путь от полной свободы к сдерживающей эмоции цифре и больше всего внимания уделялось истории плебисцитов и политических заверений. Работа была признана удачным ходом в шахматной борьбе, которая велась за оказание влияния на Центральный архив. Практически значение, которое приобрело это учреждение, зиждилось на совершенствовании методов машинной обработки поставляемых сведений, с одной стороны, и оперативности средств связи - с другой. С молниеносной быстротой открывался доступ к огромному запасу накопленных сведений. Каждый телефонный звонок в лабиринты приводил там в движение сплетенную из чувствительных, как ганглии, узлов сеть. Не существовало ни одной газеты или биржи труда, ни одного исследовательского центра, фирмы или конторы, в смете которых не значились бы на первом месте консультации Центрального архива. Там можно было многое узнать - не только по поводу разных дел и событий, но и касательно отдельных личностей. По этим причинам ведомство причислялось к тем, что жили по закону неприступных крепостей. И тем же оправдывалось еще и то обстоятельство, что в самых верхних его эшелонах бюрократической власти немалую роль играли мавретанцы - они знали толк в прикладной статистике и ценили убедительность ее силы. В их руках собранные в этих поперечных известняковых траншеях сведения получали свое особое толкование и применение.