Было очень тихо, ни ветерка, одинокий парусник беспомощно трепыхался вблизи, видимо, никак не мог отойти от берега. В нем - двое: девушка в светло-голубом платье, заслонив глаза ладонью, глядела на своего друга. Рослый, загорелый, атлетически сложенный парень натягивал канаты, упругие мускулы играли под бронзовой кожей. Он весь был - сила и красота. Лаврецкий тоже залюбовался его движениями, но парусник покачивало на месте, ничего нельзя было сделать с таким безветрием.
Видимо, должна смениться погода… К утру налетит шквал, взбудоражит все вокруг, все станет неузнаваемо. А пока - удивительная тишина кругом, багровое солнце медленно скатывается к горизонту, редкие любители, стоя, загорают на берегу, подставляют солнцу бока и спины.
Лаврецкий сбросил одежду, вошел в воду, поплескался немного, вышел, стал прохаживаться по берегу.
Уже стало смеркаться, когда он вернулся в корпус. Проходя через вестибюль, по привычке глянул на столик с почтой и увидел телеграмму на свое имя.
В ней была одна длинная фраза без единой запятой: "Хатаев развернулся полную мощь делает черт знает что если можно приезжайте Женя".
В аэропорт Лаврецкий приехал часам к десяти вечера.
Густая южная ночь затопила все вокруг - море, берег, дальние горы… И только здесь, на клочке земли, где расположился большой южный аэропорт, единственный на весь курортный район, жизнь не затихала ни на минуту: все было залито светом, ревели, взлетая, самолеты, гудели залы, переполненные людьми.
Лаврецкий постоял немного, оглушенный всем этим гулом, ревом, сверканием, огляделся, нашел расписание.
Ближайший самолет в нужном направлении уходил под утро. Лаврецкий занял очередь в кассу, но из разговоров понял, что надежды взять билет мало-в основном все билеты продавались предварительно по санаториям и домам отдыха, надеяться можно было лишь на счастливый случай.
Он постоял еще немного в очереди, дождался, когда заняли за ним, и пошел бродить по аэровокзалу.
Чем-то привлекала его торопливо снующая, пестрая, разноголосая масса людей, бурлящая в этом светящемся стеклянном аквариуме… Чем-то радостно возбуждала она, быть может, неукротимым биением жизни, и в то же время чем-то тревожила - каким-то напоминанием, щемящим своей безвозвратностью… Ну да, вот так же бродил он лет пять назад по новосибирскому ночному аэропорту в Толмачево, вот так же собирался заехать и не заехал в академгородок, к своему старому товарищу, хотел позвонить ему, но в сутолоке забыл, улетел… А через год прочитал в "Правде" некролог..
Здесь, на юге, жил друг его юности, тот, с которым вместе начинали там, в Средней Азии, когда они - молодые выпускники московского энергетического - решили всей группой ехать в отдаленный район, - тогда это так называлось, а сейчас звучит странно. Лаврецкий все время собирался позвонить ему, тем более, что было еще и дело, его близко касающееся, да все откладывал, думал: вот доведу до конца расчеты, сброшу этот груз, тогда уж… И вот приходится уезжать, а так и не повидались..
Лаврецкий вошел в телефонную будку, полистал свою записную книжку.
- Квартира Карелина? Можно Александра Васильевича?
- Я слушаю… - раздался через некоторое время глуховатый с хрипотцой голос. И Лаврецкий улыбнулся, представив себе лицо Саши Карелина, милого застенчивого Саши, умницы, любимца всего курса. - Я слушаю… - повторил голос, и Лаврецкий сказал, вздохнув:
- Саша, это я, Игорь.
В трубке что-то щелкнуло, потом голос быстро и сдавленно переспросил:
- Игорь? Лаврецкий?!
- Да, Саша, это я, Я ведь писал тебе, что буду в ваших краях.
- Игорь! - закричал вдруг Саша. - Ты здесь?! Ты приехал! Ах, какой же ты молодец! Я сейчас же еду за тобой! Ты где? В аэропорту?
- Да, Саша, в аэропорту, но, понимаешь, я уезжаю…
- Как уезжаешь?
- Саша, милый, так получилось. Сидел в санатории, все собирался поехать к тебе, а тут срочно вызвали… Вот я занял очередь за билетом и пошел звонить тебе…
- Когда твой самолет? - опять глухо спросила трубка.
- В пять сорок московского.
- Московского… - ворчливо отозвалась трубка, - сидишь там, за тридевять земель… Раз в сто лет прикатил, и на тебе…
- Так получилось, Саша.
- Ладно. Я сейчас приеду. Жди меня возле кассы.
- Может, не стоит тебе мотаться ночью в такую даль, - виновато сказал Лаврецкий.
- Не морочь голову! - сказал Саша, - Очередь большая?
- Огромная. И билетов, кажется, нет.
- Ладно, - сказал Саша, - будет билет. Хотя вообще-то не надо бы… Ну, жди, я быстро.
Лаврецкий вышел из будки и пошел к кассе. Очередь взволнованно гудела, говорили, что все билеты проданы, что на утренний рейс рассчитывать нечего, что надо запастись терпением до середины завтрашнего дня или лететь через Москву…
И тут Лаврецкому показалось, что он услышал свою фамилию. Он оглянулся, прислушался.
"Товарищ Лаврецкий Игорь Владимирович, - услышал он явственно из репродуктора, - зайдите к дежурному по вокзалу".
Удивляясь и недоумевая, Лаврецкий вошел в комнату дежурного, назвал себя.
- Нам только что звонил Александр Васильевич Карелин, он сказал, что вам необходимо вылететь по срочному вызову- Дежурный, пожилой человек в серой фуражке гражданского флота, протянул Лаврецкому голубоватый квадратик.
- Пройдите к седьмому окну, получите билет.
Лаврецкий растерянно взял бумажку, повертел ее.
- Уж не знаю, как благодарить вас…
- Это вы Александра Васильевича благодарите, - сказал дежурный, - вам отдали бронь Института солнечной энергии.
- Вот как! У него даже бронь своя…
- Обязательно. Ежедневно человек десять во все концы Союза выезжают без брони далеко бы не уехали. Ну, и потом Александр Васильевич, кроме того, что директор, человек известный, депутат. Сказал: очень надо - значит, надо.
- Ну что ж, еще раз большое спасибо, - Лаврецкий пожал дежурному руку, - жаль, что уезжать срочно приходится.
Уже с билетом в кармане он прохаживался возле кассы, и тут кто-то обнял его за плечи. Он оглянулся, увидел незнакомого лысоватого мужчину в больших роговых очках с сильными стеклами. Мужчина как-то странно, в одну сторону рта, улыбался, и только по этой улыбке Лаврецкий узнал Сашу Карелина.
Они поднялись на открытую площадку на самом верху аэровокзала, откуда виден был весь аэропорт, дальние горы, море, и долго молчали, стоя бок о бок у края балюстрады. Потом, немного успокоившись, они сели за столик неподалеку, стали разглядывать друг друга.
- А я тебя сразу узнал, - сказал Саша, - со спины… Так ты свою походку и сохранил..
- Разве что походку, - грустно сказал Лаврецкий, вглядываясь в одутловатое лицо. - А я тебя, пожалуй, и не узнал бы… Нет, ни за что не узнал бы, если б сам не подошел…
Он хотел сказать, что Саша был таким кудрявым, застенчивым, милым, с тонкими чертами лица, но - ничего не сказал, только глядел на Сашу, и глаза его влажно блеснули под очками.
Саша тоже поправил свои большие роговые очки.
- Ладно, - сказал он Лаврецкому, - рассказывай..
- Да, да, сейчас… - говорил Лаврецкий, протирая очки и близоруко вглядываясь в Сашино лицо, - это когда же мы в последний раз?..
- На конференции в Москве. В пятидесятом, кажется… Да, в пятидесятом. Слушай, а все-таки ты свинья порядочная! - Саша погрозил ему кулаком. - Сидеть целый месяц в санатории, где-то в сорока минутах езды, и молчать… Ну, хоть бы открытку бросил!
- Да, Сашенька, ты прав. Виноват! - Лаврецкий поднял вверх руки. - Единственное, что меня может оправдать, это вот… - Он расстегнул портфель, вытащил н бросил на столик толстую ледериновую папку. - Вот оно - дело моей жизни. Рассчитывал завершить!
- Блуждающие?! - Саша взял папку, уважительно взвесил. - Знаю, слыхал. Ну, и как?
- Пока не вышло, - вздохнул Лаврецкий. - Понимаешь, мне кажется, что я вот-вот, на последнем звене… И я полагал, что за это время добью…
- Все понял, можешь не продолжать, извини! - Саша провел ладонью по ледериновой поверхности папки, нахмурился. - А что ж они там, не могли тебя в покое оставить еще некоторое время?
- Видимо, не могли. Так получилось..
- Плохого ты заместителя себе нашел, вот что я тебе скажу. Несамостоятельного.
- Кажется, слишком самостоятельного.
- А!.. Понятно. - Саша опять погладил лапку. - Обидно! Я ведь тоже и администратор, и избранник, как говорится…
- Уже знаю, - улыбнулся Лаврецкий. - Ты прямо маг и волшебник. Вот он - билет…
- Вот-вот, - вздохнул Саша, - чем только мне заниматься не приходится, если б ты знал… От железнодорожных платформ до распределения жилплощади… С утра до вечера, как в колесе… И грех вроде бы жаловаться - со всех сторон почет, уважение, да и пользу реальную приношу… Для людей пользу… Радостно бывает, когда видишь счастливые лица - для них я маг и волшебник Но вот когда наконец добираюсь до своего письменного стола, тут мне уж не до радости. Плакать иногда хочется… Время-то идет! Его-то мне никто не возвратит при всем ко мне уважении… Да что я тебе рассказываю, небось знакомо?!
- Знакомо.
- Ну вот…Так что ты правильно сделал. Все пройдет и забудется. А вот это… - он пристукнул ладонью по папке, - вот это останется. И если ты чувствуешь, что находишься на финише, бросай все к черту, иди до конца, не останавливайся1 Ты понял? А то ведь и на катык можно выйти!
Он употребил их старое, юношеских времен, выражение, и они улыбнулись одновременно.
- Помнишь еще… - сказал растроганно Лаврецкий.
- Как же! У нас весь институт эту историю знает. Как возгордится кто-нибудь, решит, что совершил переворот в науке, так ему и говорят: "Гляди, на катык выйдешь!"
- А что такое катык, знают?
- Ну, может, не все знают - это уж из поколения, в поколение передается. Но смысл усвоили. Прямо как, технический термин.
История была связана с их первыми самостоятельными шагами на инженерном поприще. Они только что окончили московский энергетический и поехали в Среднюю Азию монтировать одну из самых первых гидроэлектростанций в этих краях на реке Чирчик. Работа была новая, сложная, приходилось решать тысячи непредвиденных проблем - организационных, моральных, технических, а часто и политических. Дело было в 1932 году, трудились на стройке в основном сельские парни из кишлаков, приехавшие по путевкам комсомола. Ребята были хорошие, работящие, но безграмотные, многие даже не представляли себе, что такое они строят, а тут еще кто-то пустил слух, что делают они "колесо шайтана, его джины будут вертеть, будет адский огонь идти оттуда, и каждый, кто работает здесь, заслужит проклятье аллаха…"
Пришлось организовать вечерние курсы и здесь же, на стройке, после работы, объяснять, что такое электричество, как можно заставить воду давать ток и сколько добра и пользы принесет эта станция людям. А потом, ночами, они вчетвером - Лаврецкий, Гурьев, Карелин и Далимов сидели над чертежами, выверяли, исправляли недоработки проекта. А с шести часов утра шли на стройку, были и инженерами, и прорабами, и учителями, и монтерами. А тут еще жара ударила, настоящая, среднеазиатская, когда днем, на солнце, кажется, что с неба льется расплавленный металл…
Они прокалились на солнце, высохли, глаза ввалились, губы потрескались, волосы выгорели… И хотя полны они были веселой неистовости, в один прекрасный день они почувствовали, что выдохлись, что если не отдохнуть хоть пару дней, то ничего больше делать они не смогут… Далимов предложил пойти в горы, он хорошо знал эти места и обещал им восхитительное зрелище с высоты малого Чимгана. Они согласились, подготовили провизию, подобрали снаряжение и вышли в путь на рассвете.
Они преодолевали головокружительные подъемы, карабкались, как им казалось, по едва видимым тропам спускались, зацепившись канатом за выступ скалы… Они казались себе Нансенами и Амундсенами одновременно, чьими именами тогда жил весь мир… К концу дня, смертельно усталые, они вышли на небольшую площадку и победно оглянулись вокруг. Вид действительно был изумительный, и некоторое время они молчали, стоя плечом друг к другу, невероятно гордые и счастливые… И в этот торжественный момент они вдруг увидели широко раскрытые глаза Саши Карелина и его трясущуюся руку, протянутую куда-то вбок… В нескольких шагах от них сидела на камне сухощавая старушка и, откинув паранджу, деловито накладывала деревянной ложкой кислое молоко в пиалу из глиняного горшочка. Увидев их, она закивала головой и осведомилась: "Катык керакмы?" ("Кислое молоко надо?").
Несколько секунд, они тупо разглядывали вытянувшиеся физиономии друг друга, потом стали безудержно хохотать. А старушка кивала головой, улыбалась беззубым ртом и приговаривала: "Яхши катык, оласиз катык.."
С тех пор и пошло у них на всю жизнь: "Выйти на катык". И сейчас, когда Саша сказал это, вдруг нахлынуло на них все былое, вся их юность, те незабываемые тридцатые, и первая их станция, и все, что было с ней связано…
Они сидели за столиком на верхней площадке аэровокзала, мимо них пробегали виртуозы-официанты в черных костюмах, с переполненными подносами на вытянутых руках, играла музыка, на взлетном поле перемигивались цветные огни, уходила вдаль посадочная полоса, взлетали и садились огромные современные реактивные самолеты, а перед их глазами стояла маленькая по нынешним масштабам станция, обтянутая красной материей трибуна и невысокий человек в кителе, произносивший пламенную речь перед строителями. Самодеятельный духовой оркестр заиграл туш, человек сошел с трибуны, ему подали ножницы, он разрезал ленточку, и все стали обниматься. Потом они вошли в главный зал, лучший строитель Карим Акбаров нажал кнопку пуска, открылись затворы, вода хлынула в спиральные камеры, и два генератора по 10 тысяч киловольтампер каждый стали набирать обороты…
Сколько оборотов сделали они за эти сорок лет?
- Ты знаешь, я как-то прикинул, - сказал Лаврецкий, - получается порядка трех миллиардов…
- Подумать только, - тихо проговорил Саша, - сорок лет! Такие гиганты - Красноярская, Куйбышевская, а она ведь, наша старушка, с ними вместе, в одно кольцо работает…
- В одно, - сказал Лаврецкий. - Я часто там бываю, главный инженер - один из моих выпускников. Зайду, посижу, погляжу на стены - там наши портреты висят, всех четверых, - молодые такие, белозубые, неистовые, потом выйду, постою наверху, на верхнем бьефе, там красива теперь, зелень вокруг, далеко видно - город виден, дома прекрасные, а дальше горы, а еще дальше, в дымке, вижу другие города и другие станции и, знаешь, поднимаюсь как будто ввысь, вижу вроде всю нашу жизнь, чувствую - вот она, наша юность, живет до сих пор, не померкла, не остановилась, бьется вот здесь ее сердце… И знаешь, сколько потом было строек, сколько было разных объектов крупных, и на Фархаде работал, и на Вахше. и Ангренскую ТЭЦ консультировал, а все-таки нет ничего ближе и родней этой нашей старушки… Приеду, и словно молодею душой, заряд какой то получаю…
Подошел официант, молодой, аккуратно подстриженный парень, склонился с маленьким блокнотиком в руках:
- Я вас слушаю…
- Есть будем? - спросил Саша,
- Я не хочу, - сказал Лаврецкий, - только кофе, если можно. Черный. И пару ломтиков лимона.
- Ну что ж, лимон так лимон, - сказал Саша. - Мне тоже. Ну, и… грамм по сто коньяка… За встречу-то можно, - добавил он, увидев протестующий жест Лаврецкого.
Официант быстро принес небольшой графинчик с коньяком, лимон, нарезанный тонкими ломтиками, кофе.
Саша налил в маленькие рюмки коньяк.
- Ну, за нашу юность, за все, что было, за всех нас… Как там они - Гурьев, Далимов?
- Гурьев со мной работает. Вот это, - Лаврецкий тронул папку, - наше общее детище. А Далимов - начальник отдела защиты энергосети. Огромное хозяйство, кабельные сети по всей республике.
- Он все такой лее беспокойный или поутих с годами?
- Все такой же. Только располнел, полысел, детей куча - восемь, кажется… Сейчас девятого ждет. А старший женился уже…
- Невероятно! - Саша как-то растерянно вжал голову в плечи, сощурился - Маленький, черноглазый Рустам - и вдруг куча детей… Невероятно! Вот бы взглянуть, хоть одним глазком.
- Садись в самолет и через пять часов взглянешь.
- Садись в самолет! Так просто!
- А что! Мы тебе такой плов закатим - пальчики оближешь.
- Ох, не говори мне про плов! Сколько лет мечтаю поесть настоящего плова! А мне какую-то кашу суют, и еще гордо именуют ее "пловом из баранины…" Слушай, ну, а твои-то как - Сергей, Маша?
- Маша замужем, живет в Ленинграде, двое ребятишек у нее… А Сергей…
- Лаврецкий отвернулся, и голос его стал беззвучным. - Вот уже семь лет… Погиб при испытаниях.
- Прости, не знал… - сказал Саша. Он тоже стал смотреть в сторону моря, туда, где в черной пустоте плыли, будто по воздуху, светящиеся тела теплоходов. - А ведь понятия не имел, что у тебя такое несчастье… Почему не написал?
- Тогда не мог. А потом - не хотел… - Лаврецкий потянулся к графину, стал наливать остаток в рюмку Саши, и длинное граненое горлышко дробно позванивало о край бокала. - Давай за то, чтобы дети переживали своих родителей… Как это должно быть… И пусть они идут дальше… А главное - выше!
Они выпили и долго молчали. Со взлетной полосы оторвался большой самолет, он круто взлетал вверх, задрав к небу свое длинное обтекаемое туловище, уходя в сторону моря, уменьшаясь, исчезая на глазах. Вот уже и не различишь его профиля, только светящаяся, мерцающая точка видна в темном небе, но вот и она пропала, растворилась в ночной тьме.
- Как твои? - спросил Лаврецкий. - Как мои тезка?
- Ну, у Игоря вроде бы все хорошо. Пошел, как говорится, по стопам… Физико технический окончил, оставили в аспирантуре, кандидатская на подходе… Казалось бы, все хорошо, но, вот, понимаешь, как-то слишком легко и просто у него все получается, как по наезженной колее идет - нигде не споткнется, не усомнится, не помучается… Все ему заранее известно, все он знает, на все у него готов ответ… Странно, но в разговорах с ним я иногда теряюсь. Как будто с электронной машиной разговариваю: не успел спросить, а она уже ответ отщелкала…
- Может, это только кажется, - сказал Лаврецкий, - может, просто не привыкли мы еще к ритму молодых умов?
- Может, - улыбнулся Саша, - рад бы ошибиться. Вообще-то умен, грамотен, начитан. И парень в общем-то хороший…
- Не сомневаюсь, - сказал Лаврецкий, - Просто придираешься. От зависли. Я тоже, кажется, завидовать стал молодым. Нехорошо! Да, вот, чуть не забыл. Я ведь кое-что припас для тебя по солнечной энергии. Вот посмотри…
Он достал из портфеля тоненькую школьную тетрадку, протянул ее Саше.
- Здесь кое-какие соображения… Так, попутно…
- Спасибо… - Саша взял тетрадь, полистал ее. - Кто знает, - проговорил он задумчиво, - может, именно здесь, у тебя, окажется то, без чего мы никак не можем двинуться дальше… - Он нахмурился, посуровел даже.
- Я вот часто думаю в последнее время… Величайшие умы человечества бьются всю жизнь, чтобы открыть какую-то закономерность в природе. И считают себя счастливыми, если это удается хотя бы к концу жизни… Так ведь?
- Так.