Запись в тетради
Зачем я это сделала? Зачем поехала в тот вечер в ресторан "Восток"? Не знаю. Я ведь не собиралась это делать. И на работе все знали: я нездорова, отсутствую вот уже несколько дней, на банкете не буду. И всем было, по-моему, хорошо, - им и мне тоже.
Сначала читала. Было спокойно и как-то даже радостно на душе, что вот я не буду участвовать в этой вакханалии (официально это именовалось банкетом по поводу защиты Жориной диссертации, но все прекрасно понимали, что к чему). Все было хорошо и ладно до десяти часов вечера. И тут что-то случилось, что-то словно толкнуло меня в грудь, мне показалось, что если я сейчас же, сию же секунду не поеду, я упущу что-то очень важное, неповторимое, упущу и буду потом всю жизнь жалеть. Я сбросила фартук, кинулась к умывальнику, стала наспех причесываться, переодеваться. Мама даже испугалась, решила: случилось что-то. Потом я схватила такси и через пятнадцать минут входила в зал. По дороге глянула на себя в зеркало: белое лицо, темные круги под глазами, черное платье в обтяжку - увидит человек со стороны, скажет - на похороны мадам собралась. Ну и черт с ним! Пусть думают, что хотят. В конце концов не для веселья приехала… А для чего? Для чего? Я уже переступала порог зала, а в голове билось: для чего? Тогда я не знала. Просто чувствовала - надо. А теперь - знаю. Мне нужно было еще раз видеть его, увидеть именно здесь, сейчас, вот так просто, за этим столом, увидеть и решить все до конца.
Я вошла в зал и сразу заметила их. Они сидели за большим овальным столом в дальнем конце зала, где было что-то вроде ниши такой, сидели все вместе за этим столом. Судя по всему, пиршество было в разгаре. Стоял страшный шум, говорили все сразу, со всех сторон вокруг меня, и там, за тем столом, тоже говорили все вместе, а Федор возвышался над ними. Он стоял спиной ко мне, подняв левую руку, и что-то весело кричал, в правой у него был нож, им он позванивал о тарелку.
Я подошла ближе.
- Минуточку внимания, - кричал Федор, - прошу минуту внимания. Слово имеет Семен Борисович, регламент - пять минут.
Семен Борисович очень долго вставал, он почему-то наклонился, что-то делал под столом, отцеплялся, что ли, потом шуршал какими-то свертками.
- Оратор явно не готов, - сказал Федор. Он оглянулся и увидел меня. До сих пор не пойму, отчего он оглянулся. Может быть, кто-то сказал ему. А может быть, почувствовал - не знаю.
Он увидел меня, и его перламутровая улыбка на мгновенье погасла. Мне даже показалось, что-то дрогнуло в его самодовольно-счастливом лице и даже нечто растерянно-детское мелькнуло на нем. Но это длилось лишь одно мгновенье. В следующее оно опять засверкало, заискрилось, он вышел, почти выбежал из-за стола, взял меня за руку и усадил недалеко от себя, между Кимом и Гурьевым.
Ким подчеркнуто вежливо поклонился. У него были мутные глаза и неестественно медленные движения - видимо, много выпил.
Вадим Николаевич только кивнул, у него было какое-то странное каменное лицо, мне показалось даже, что под глазами вздулись мешки, я хотела спросить его, в чем дело, но Федор не дал мне заговорить.
- Итак, очередной оратор явно не готов, - сказал он, - в связи с этим предлагается штрафная и тост. Прошу. - Он налил мне целый фужер и пододвинул тарелку с нарезанными лимонами.
- Потом, - сказала я. - Дайте отдышаться. И дайте высказаться человеку,
Он наклонил голову в знак согласия и вернулся на место.
- Семен Борисович, прошу вас, вы уже отцепились?
- Я ни за что не зацепился, - медленно проговорил Семен Борисович.
- Если ни за что, так, может, - за кого? - Федор явно наслаждался своим превосходством. Оно было добродушным, беззлобным, даже покровительственным, но это было превосходство человека, владеющего всем - красотой, молодостью, умом, силой, над тем, кто всего этого не имел. Я читала все это на его лице, и он, видимо, почувствовал это. Быстро глянул на меня, нахмурился.
А Сенечка тем временем мучительно раздумывал над вопросом, шутка, видимо, с трудом доходила до него.
- За кого? - повторил он медленно, и лоб его сморщился. Сенечка был в костюме. В ужасно сшитом, с огромными острыми лацканами, но все же костюме. Я впервые видела его без гимнастерки и сапог. Он морщил лоб и напряженно смотрел на Катаева. Потом внезапно морщины его расправились. - Да, вы действительно правы, Федор Михайлович, я действительно зацепился. И знаете, за кого я зацепился? За вас, Федор Михайлович.
- За меня? Вокруг хохотали.
- Да, за вас, представьте себе. Первый раз это было еще тогда, помните, вы прибили гвоздь…
- А… помню, как же, только что же сейчас вспоминать старое!
- Надо вспоминать, Федор Михайлович, обязательно надо. Вы помните тот гвоздь? Так вот, за этот гвоздь мы все тогда зацепились, и я тоже. Да… Сначала было очень неудобно, сначала все ругали этот гвоздь, проклинали, а потом - ничего, мы привыкли и потащились за вами.
- Потащились?
- Ну, сначала потащились, потом уже пошли, даже побежали. И знаете, что я вам скажу? Мы не жалеем, во всяком случае я не жалею, что зацепился за вас…
- Честно? - Он был, видимо, тронут.
- Можете мне поверить.
- Ну что ж, спасибо. Учтем на будущее.
- Учти, учти, Федор, - кричал через стол Жора, - лучшего зама по хозчасти не найдешь. Верно я говорю, Кимуля?
- Ты верно говоришь, Жора. Мы все верно говорим. Слышишь, Федор, как мы все верно говорим?..
- Слышу. Женечка, возьмите над ним шефство, Ким повернул голову, и я увидела его лицо, оно как-то странно перекосилось в одну сторону. Он стал наливать себе, я задержала его руку.
- Не надо, Ким, не пей больше. Не надо тебе. Он поднял на меня глаза и усмехнулся.
- Ты берешь надо мной шефство? Согласен. Над ним, - он кивнул на Федора, - ты уже закончила шефство?
Какое-то мгновенье мы смотрели друг на друга, потом он закричал:
- Так за что мы пьем - не пойму? Катаев, где тост?
- За гвоздь, - пояснил ему Жора. - Все давно уже выпили.
- За гвоздь? Это хорошо. Люблю гвозди… - Он залпом опрокинул рюмку. - Жора, - опять закричал он, - ну, хорошо, я понимаю, Сенечка будет замом по хозчасти, ты будешь замом по научной, а вот она, - он кивнул на, меня, - по какой части она теперь будет?
Я встала, чтобы залепить ему пощечину, но Гурьев удержал меня.
- Сядьте. Вы разве не видите?..
- Кимуля, - крикнул через весь стол Федор, - веди себя прилично! - И погрозил Киму вилкой. Потом он постучал этой же вилкой по краю стола,
- Внимание. Прошу внимания. Пользуясь своим правом тамады, хочу предоставить слово для штрафного тоста… - Он глянул на меня, мы встретились глазами и какое-то мгновение смотрели друг на друга. И он все понял. Он понял, что мне сейчас лучше ничего не говорить. И тут же перестроился. Я всегда поражалась его умению все улавливать и на ходу ориентироваться. Он продолжал, почти не изменив интонации, только взгляд его переметнулся в сторону Жоры Кудлая - …Для штрафного тоста нашему сегодняшнему имениннику Георгию Максимовичу. Он уже говорил, но в виде штрафа пусть скажет еще.
Он повелительно уставился на Жору, и тот не посмел ослушаться. Встал и вдруг сказал:
- А знаете что, давайте-ка выпьем за нашего батю - все-таки он молодец.
- Вы имеете в виду Лаврецкого? - спросил Гурьев.
- Нет, Вадим Николаевич, я предлагаю тост за Федора, можете обвинить меня в подхалимстве. За короткое время он провернул такое, что нам всем и во сне не снилось, разве я не прав?!
- Прав, прав, - с досадой перебил его Федор, - знал бы, не предоставлял тебе слова.
- А ты - молчи, - махнул рукой Жора. - Там - мы тебя все время слушаем. А здесь - ты нас послушай. Так что я хочу сказать?.. Мы все ему многим обязаны! Да, да. Может, это не всем нравится, что я скажу, но это правда, и от этого никуда не денешься. Сегодня я защитил диссертацию, верно. А чья это заслуга? Его. Вышла книга Вадима Николаевича. Лежала в издательстве три года и еще столько же пролежала бы. А он - пробил. Авторское свидетельство Кима? Тоже его работа. У каждого из нас самостоятельная группа - что-то значит! А главное - перспектива для каждого - вот что! Разве не верно я говорю?! И все это его заслуга, можете меня обзывать подхалимом, блюдолизом, кем хотите…
- Лишаю тебя слова! - загремел Федор и стал демонстративно стучать ножом по тарелке.
- Стучи, стучи, в другой раз будешь знать, как давать штрафные.
- Вадим Николаевич, - я наклонилась к Гурьеву, - знаете, что я вспомнила? Вот так же вы говорили о нем и загибали пальцы… Помните? Июльский вечер, помост над рекой, все вокруг колышется в зное, а вы сидите и вот так же считаете его достоинства и загибаете пальцы. Только тогда вы говорили в будущем времени… И пальцев у вас не хватило на руке - получилось шесть… И лицо у вас было совсем другое… Помните?
Он поднял на меня взбухшие глаза, смотрел несколько мгновений молча, отвернулся.
- Давайте-ка послушаем… - сказал он хрипло.
- Вам интересно это славословие?
- Интересно то, что по фактам это правда.
- Что?
- То, о чем говорит Георгий Максимович. Вот послушайте…
Жора все говорил, вдохновляясь:
- …Ведь как у нас было? Ну, была себе лаборатория, ну, знали о ней двадцать-тридцать специалистов в Союзе, ну, верно, приезжали иногда консультироваться - и все Делалось у нас все, конечно, добросовестно, но вот не хватало чего-то… Окрыленности, что ли… А Федор, можно сказать, разбудил нас всех, заставил действовать, стараться дать немедленный результат… Ну, и вот - дали… Мы - дали, и нам - дали… Плоды налицо! Верно я говорю?
- Ты говоришь верно, абсолютно верно… Я чувствую, как у меня вырастают крылья… - Ким взмахнул руками, словно балерина в танце.
Я смотрела на него, и мне показалось, что он не так уж пьян, что тут - другое.
- Значит, крылья, - сказала я Гурьеву. - И это, по-вашему, правда?
- По фактам - правда.
- Допустим. Тогда скажите, пожалуйста, отчего так пакостно на душе?
- У кого?
- У всех. У меня. У вас. У Кима. Не скажу про Жору, но думаю, что и он не испытывает особого счастья, хотя очень старается.
- Не знаю. Я думал, только у меня.
- Вы нехорошо думаете о людях. Знаете что, - давайте возьмем сейчас такси и поедем к Лаврецкому.
- Я был у него сегодня. Он очень плох.
- А он знает об этом? - Я открыла сумочку и достала пришедший сегодня номер физического вестника Академии наук.
- А что здесь?
Я развернула журнал на нужной странице, и Гурьев мгновенно все понял. Я видела по его лицу, что он все понял.
- А теперь посмотрите здесь. - Я перевернула страницу. Он пробежал глазами и задохнулся.
- Едемте! Едемте сейчас же.
- Еще пять минут, - попросила я его.
Потом я сказала Федору, что штрафной тост у меня готов, и он торжественно постучал по бокалу, издавшему мелодичный звон.
"Если бы он знал!" - подумала я, и мне даже стало жаль его на какое-то мгновение. Потом он обвел всех нас насмешливо-снисходительным взглядом, и жалость моя прошла.
Я встала.
- Было когда-то такое смешное понятие - "порядочность". Говорили: "порядочный человек", и все знали, что это значит Это значило, что человек не станет говорить в глаза одно, за глаза - другое, это значило, что человек не ответит злом на добро, не предаст в трудную минуту, не утопит своего друга или учителя, чтобы выйти вперед самому, не обманет, не передернет, не солжет перед самим собой. И это, пожалуй, самое главное. Он не сделает никакой пакости не потому, что испугается наказания или позора. Он не сделает этого и тогда, когда наверняка будет знать, что никто никогда об этом не узнает. Не сделает потому, что это унизит его в собственных глазах.
- Куда ты гнешь? - спросил Жора. - Объясни, пожалуйста.
- То-ост! - закричал Ким. - За что пьем? За порядочность? - Он поднял бокал, но Гурьев удержал его.
- Минуточку, - сказала я. - Сейчас будет тост. Не за порядочность, конечно. Это устарелое понятие, и оно, разумеется, ни к чему современному молодому ученому.
Современный молодой талантливый ученый - это прежде всего человек действия, он принимает решения и идет вперед, вникать во всякие привходящие обстоятельства, во всякие мелочи, вроде того, добро это или зло, у него просто нет времени - главное - успеть. И он торопится… Все время торопится… Правда, находятся еще такие чудаки, которые сидят в тишине, философствуют, высчитывают годами какую-то одну несчастную формулу… А потом, когда эта формула найдена, радуются и еще называют участниками своей работы тех, кто их предал в трудную минуту, втоптал в грязь…
- То-ост! - уже без всякого энтузиазма протянул Ким и поднял набрякшие веки. - Будет тост или нет?
- Сейчас… Еще секунду терпения. Так вот, бывают такие чудаки… Тут жизнь брызжет всеми своими красками, тут тебе газеты и телевидение, новые здания и новые институты… А он, чудак, сидит, всеми забытый, и мудрит себе в тишине… А потом печатает вот в таком вестнике Академии наук одну страничку… Одну несчастную страничку расчетов и выводит какую-то одну формулу общей зависимости И академик Андрианов тут же на обороте пишет, что это одна из самых блестящих работ нашего времени и что Лаврецкий, выведя формулу, по сути дела решил и практическую проблему, над которой бьются во многих институтах мира.
А чудак лежит себе дома, принимает лекарства, читает стихи и не читает вестник, который пришел сегодня. Бывают же такие чудаки! Так вот - выпьем за чудаков, забавные они все-таки люди…
Я выпила весь бокал, который он мне налил с самого начала, и только тут доставила себе удовольствие посмотреть на него. Я ждала, что увижу растерянного, раздавленного, уничтоженного человека, ведь я произнесла такую язвительно-уничтожающую речь. Господи, какая я была дура!
Он держал в руках журнал и сверкал своей жемчужной улыбкой, и, казалось, не было для него большей радости в жизни, чем узнать, что Лаврецкий одной своей формулой перечеркнул всю его титаническою деятельность.
- Здорово! Проел здорово! Ничего не скажешь! Все-таки недаром создавали мы Старику все условия! Посмотрите: Андрианов, Ледогоров… Подумать только! Ребята, берем машину, едем к Старику, надо его поздравить…
Его слова, его сияющие глаза, его восторженный голос - все это было так неожиданно, так дико для меня, что я просто растерялась. Все закружилось, завертелось в каком-то хороводе лип, криков, голосов, пьяных физиономий.
Остальное помню только какими-то вспышками. Одна - в машине, в нашем автобусе. Мы едем, и вдруг Ким начинает хохотать. Он хохочет так, что мы пугаемся, уж не свихнулся ли он.
- Ты чего? - спрашиваю я.
- Ни-и-ч-ч-его, - всхлипывает он от смеха, - Бан-кетик-то… Жора-то…
- И опять хохот.
И тут только до меня доходит.
- Замолчи!
- А чего молчать, диссертация-то лопнула!
И опять всхлипывающий, злорадный, упоенный смех…
Помню только, что мне стало противно. Больно и противно. Я хотела отодвинуться и в тот же миг увидела перекошенное, с трясущимися губами, лицо Жоры. Он подскочил откуда-то сзади, перегнулся через спинку сидения и прохрипел, задыхаясь, прямо Киму в лицо:
- Слушай, ты, тихоня!.. Рога чешутся? Можно и обломать! Освободить мес…
Он не договорил. Ким ударил его, их растащили… И вторая вспышка. Мы все толпой стоим у дивана, на котором лежит Лаврецкий. У него желтое заострившееся лицо, глубоко запавшие глаза, пальцы почти мертвеца, но в глазах - мысль.
И Федор, именно он - не Гурьев, не я, а он, - захлебываясь от восторга, поздравляет Лаврецкого.
- Дорогой Игорь Владимирович, мы решили ходатайствовать о присвоении нашему институту вашего имени. От всей души поздравляю вас! - Он протягивает руку, свою сильную, с выпирающими бицепсами, твердую руку, и Лаврецкий долго, мучительно долго смотрит на нее.
- Извините, Федор Михайлович, - говорит он едва слышно, - но я не могу подать вам руки.
Выводы комиссии слушались в горкоме партии. От института присутствовал Ганиев. Энергосеть представлял Далимов.
Заведующий отделом промышленности горкома, инженер с большим производственным стажем, кандидат технических наук, внимательно выслушал все, что говорилось в докладе комиссии. Затем кратко подвел итоги.
- Итак, картина, на мой взгляд, ясна. Однако, прежде чем принимать решение и докладывать секретарю, я хотел бы выслушать мнение товарища Ганиева по поводу деятельности и личности Хатаева. Ведь его кандидатуру институт по-прежнему поддерживает?
- Да, - сказал Ганиев, - и я могу объяснить, почему…
Он встал, постоял немного, наклонив голову, словно высматривал что-то в бумагах, которые лежали перед ним. Потом резко вскинул ее и обвел всех сидящих решительным взглядом.
- Из выводов комиссии стало ясно, что история с прибором непомерно раздута, что у аварийщиков имелся подобный прибор, так что решение Лаврецкого в принципе ничего не изменило бы. Согласен Более того, возможно даже, что Лаврецкий был прав, не желая калечить уникальную лабораторию, которая, как показала жизнь, сыграла свою роль в решении научной проблемы. Однако можно ли упрекать людей, которые лазили там под дождем, ночью, в слякоть, в холод, в том, что они не могли в тот момент рассуждать хладнокровно, взвешивать все "за" и "против", что они возмутились? Нет, нельзя. Их возмущение было по-человечески понятно…
- Понятно тогда, - сказал завотделом, - в тот момент. Но ведь заявление было написано много позже. Зачем?
- Хорошо, - согласился Ганиев, - допустим, Хатаев увлекся. Увлекся борьбой за престиж. Более того, я согласен даже с тем, что степень внимания, которое он привлек к лаборатории, к ее практическим делам, не совсем соответствовала степени приносимой пользы. Однако будем смотреть правде в глаза - ведь именно то, что он сумел привлечь такое внимание к работе лаборатории, именно это ведь и послужило толчком к решению создать у нас, в нашем городе самостоятельный институт на базе работ лаборатории, а затем отдела… Это ведь далеко не просто, это ведь надо было суметь!
- Каких работ? - завотделом выделил голосом слово "каких", и Ганиев, видимо, понял его.
- Ну, тех работ, которые велись в течение длительного времени под руководством Лаврецкого.
- Вот именно! - Завотделом поднял вверх палец и несколько секунд смотрел в лицо Ганиеву. Тот кивнул головой.
- Согласен. Согласен с тем, что Хатаев воспользовался авторитетом Лаврецкого для саморекламы, что в научном смысле он пока еще мало состоятелен… И все, что он делал в научном плане, это пока еще… Пшик!..
- Он вздохнул. - Тут уж наша общая вина. Согласен… Но ведь мы сейчас говорим о будущем, о том, что он может сделать. дальше. И тут нельзя сбрасывать со счетов его организаторские способности. Это же талант, если хотите! Дайте ему соответствующее поле деятельности, он же горы перевернет!
- Перевернет… - мрачно сказал завотделом. - Только всегда ли их надо переворачивать?
- Я думаю, он любое дело в конечном счете завалит. В тупик заведет… - тихо сказал Далимов.
- И я так думаю, - вздохнул завотделом. - И знаете, почему? Потому что в любом деле он будет видеть только одно - себя.