Итак, снится Моне сон. Сидит он будто на концерте знаменитой певицы. Музыка играет, певица песни поёт, все слушают, и Моня со всеми. Эстетическое наслаждение испытывает. А Монин сосед – солидный такой, шикарно одетый, с лицом соседа по палате – тот аж глаза закрыл, рот до ушей – вот как слушает. Моня потихоньку, потихоньку – и к соседу в карман. И в этот момент ему ка-ак приспичит! Вскакивает, протискивается, задевая носы и колени, бежит по проходу, мимо приседающей от хохота контролёрши, ищет глазами спасительную табличку со стрелкой, наконец находит, вниз, налево, ещё раз налево, вбегает, рвет молнию, ищет, ищет… ищет… "Манекен?!" – громом поражает страшная догадка. "Да, но ведь это… ведь это – я!"
"Это – сон. Я сплю!" – находит Моня единственно верное решение и приказывает себе проснуться. Просыпается – долго, мучительно, словно выныривает из страшной глубины. Наконец – белый потолок, серый прямоугольник окна, мощный храп со свистом соседа по палате. От сна осталась только невыносимая резь внизу живота. Моня вскакивает, находит тапочки, выбегает в коридор, туалет в конце коридора, но…
Перед ним идёт кто-то, одетый совсем не по-больничному. Мощная стройная фигура, облегающий костюм, широкополая шляпа, в левом ухе – золотая серьга в форме морского конька, изумрудный глазок. Я где-то видел эту серьгу, где я мог её видеть, господи, это же…
Урман оборачивается на зов, всматривается, чуть насмешливо щуря глаза, наконец узнает:
– Ба, кого я вижу! Здорово, Фарт, – идёт навстречу с раскрытыми объятиями. – Ну и нарядился же ты, парень, – похлопывает по плечу, затем темнеет, некоторое время с мрачной тревогой в глазах смотрит на Моню. – Ну и кликуха у тебя… А что, давай посмотрим, не пропал ли твой фарт, – Урман переворачивает руку ладонью кверху: на ладони лежит колода карт. – Вытащи мне карту, Фарт.
Моня вытаскивает карту, подаёт Урману. Странная карта, похоже на джокера, но это не джокер – человек в тяжёлом красном плаще-домино, лица почти не видно под капюшоном, только внизу – чудовищный оскал. Невыносимая резь, – "Ладно, Урман, я мигом", – Моня бежит в туалет, проклятая молния, заело в самый неподходящий момент, постой, причём здесь молния, я ведь должен быть в пижаме. Что за чёрт, неужели всё ещё сплю, когда же я проснусь, Моня долго и мучительно рвёт тяжёлые сети сна, наконец – белый потолок палаты, нетихий храп Аллахвердиева, Моня вскакивает, распахивает дверь и… сталкивается с человеком в красном плаще-домино. Домино отбрасывает капюшон, под которым оказывается золотая хохочущая маска, длинные рыжие волосы струятся на плечи.
– Послушайте, – домино берет Моню под руку и увлекает его за собой. – Я ищу головы для супа. Вы не могли бы мне помочь?
Сумасшедший, – думает Моня и опасливо озирается. Но они уже не в больничном коридоре, вокруг – зловещее пустое пространство, занавешенное дымами, облупленная задняя стена какого-то завода, низко в небе – огромный спиральный диск. НЛО, – думает Моня без тени удивления.
– Послушайте, послушайте, – продолжает домино. – Какая голова лучше всего подходит для супа?
У Мони холодеет внутри, он чувствует, что вопрос – не из невинных, что от его ответа сейчас зависит очень многое. В какой-то момент ему кажется, что он нашёл правильное решение.
– Г-голова от м-манекена? – спрашивает он дрожащим голосом.
Домино резко отстраняется, некоторое время смотрит на Моню чёрными прорезями – и Моня вдруг осознаёт, что в этих прорезях нет глаз, что за золотой маской нет лица, что под красным плащом нет человека, что это – чудовище, и это чудовище столь ужасно, что человек упадёт замертво от одного его вида. Домино задумчиво говорит:
– А может быть, лучше – голова от капусты? – и заходится жутким, как в трубу, хохотом.
Моня просыпается, вскакивает, сжав зубы, шарит под кроватью, нащупывает ночную вазу, вытаскивает, срывает с неё крышку и вопит от ужаса, встретившись взглядом с вытаращенными глазами отрезанной головы.
Когда Моня проснулся по-настоящему, было уже поздно.
21
Сияла полная луна; неподвижно стояли разлапистые кладбищенские деревья. Под одним из них, прислонившись спиной к стволу, сидел некто, залитый кровью.
– Ба, да это новенький! – воскликнул Шорох. Неслышно, точно тени, рядом с ним возникли Молчун и Сумрак.
– Привет, новенький! Ну и помяло же тебя, новенький! Самосвалом, наверное? Или обработали так? – все трое приблизились и сели на корточки напротив.
– С балкона упал, – отвечал окровавленный.
– Ну и ну, приятель! А как тебя зовут, приятель?
– Хреново, – сказал новенький.
– Знаем, что несладко! Но ты не тужи, приятель! Это там было хреново, здесь будет всё по-другому! Фамилию-то нам свою скажи?
– Хреново, – повторил новенький.
22
Товарищ Ухов колесил по городу в поисках Элиты. На работу она не пришла, не оказалось её и дома. Конечно, она могла просто куда-то уехать из города – но дай-то Бог. Потому что если она не уехала, оснований для беспокойства было более чем достаточно. Особенно беспокоила товарища Ухова листовка, которую он сегодня утром обнаружил в почтовом ящике. Ухов достал листовку и ещё раз перечитал её.
...
ЧТО НАДО ЗНАТЬ О МАНЕКЕНЩИНЕ?
(памятка гражданину)
Наивно полагать, что манекены отказались от выполнения своих обязанностей из каких-либо эстетических побуждений. Манекены не могут соображать, им неведомы побуждения. Перед ними налицо факт злостного саботажа и вредительства, факт попытки подрыва отечественной торговли и опосредствованно – экономики. Мы не можем не видеть направляющей руки нашего идеологического врага.
Но эти грязные резиновые, пластмассовые и тряпичные куклы, вся эта мразь, набитая опилками, не ограничилась саботажем. Они зверски убили товарища Ловергейна, и тем самым перешли к открытому террору. Более того, они похитили голову товарища Ловергийна, совершив таким образом надругательство над нашими традициями и бросив вызов всему прогрессивному человечеству.
Поэтому напоминаем:
Манекены не являются гражданами нашей страны, и, следовательно, не вправе рассчитывать на защиту её закона.
И призываем:
Выявляйте и уничтожайте манекенов!
Если по каким-либо причинам вы не можете принять участия в непосредственном уничтожении, передавайте выявленных вами манекенов в руки стихийно организованных боевых групп. Попытки укрывательства манекенов, равно как и недоноса, будут рассматриваться как акты содействия идеологическому и классовому врагу и соответственно санкционироваться.
Ни над текстом, ни под ним не было ничего, что могло указать автора листовки – однако отпечатана она была в типографии "Дельта". А это могло значить только одно – объявление войны на самом высоком уровне.
Товарищ Ухов затормозил на светофоре, рассеянно скользнул взглядом по афишной тумбе, стоявшей у обочины: "ОБЪЯВЛЯЕТ НАБОР…" "ПРИГЛАШАЕТ НА КУРСЫ…" "ЖЕНЩИНА ФРАНЦУЗСКОГО ЛЕЙТЕНАНТА…" "ДВИЖЕНИЕ МАНЕКЕНОВ…". Что?! "МИТИНГ СОЛИДАРНОСТИ МАНЕКЕНОВ… ЛУННОЕ ПОЛЕ…"
Ухов круто выругался и резко вывернул руль. Объявление о митинге тоже было отпечатано в типографии "Дельта".
23
– Они ненавидят нас за то, что мы не знаем страха. Они могут простить нам всё; они готовы простить даже то, чего нельзя прощать. Но бесстрашия они не простят никогда. Потому что их жизнь, их гнилые общественные устои зиждутся только на страхе. Собственно, они и не живут – они боятся. Они боятся всего – Бога и чёрта, властей и подчинённых, преступников и милиции, друзей и врагов, зла и добра, прошлого и будущего, дальних и ближних, себя самих. У них всегда полные штаны смелости, и это они называют жизнью… – оратор умолк, наблюдая, как мужчина представительной наружности вытаскивает из толпы кусающуюся и царапающуюся девушку, затем продолжил: – Они создали нас, чтобы…
Только в машине, отъехав километра полтора, Ухов перевёл дыхание. Элита сидела, забившись в угол, и всхлипывала.
– Успокойся. Ты даже не представляешь, откуда я тебя вытащил.
– Могу я хоть иногда поступать, как хочу?! – гневно воскликнула Элита.
– В любое время. Но сегодня ты едва не угодила в западню.
– Всё вы врёте. Боитесь нас, оттого и врёте, – мстительным тоном произнесла девушка.
– Ты думаешь? Что ж – давай проверим, – пожал плечами Ухов и на ближайшем перекрёстке развернул машину.
Они проехали мимо Лунного поля, не снижая скорости. Там уже всё кончалось – солдаты запихивали в крытые грузовики последних митинговавших, а оратор, невозмутимо посасывая сигарету, беседовал с невысоким грушеобразным бородачом.
Ухов протянул Элите листовку. Девушка прочла, затем вопросительно взглянула на шефа. Шеф уныло молчал. Лицо Элиты стало растерянным, затем побледнело.
– Самуил Манойлович, – робко сказала она. – Если вас интересует моё мнение, то я предпочла бы, чтобы вы сами меня у… уничтожили, а не сдавали.
Лицо товарища Ухова стало ещё мрачнее, однако он не проронил ни слова.
– Самуил Манойлович, товарищ Ухов, я… – Элита чуть не плакала. – Я даже в магазин вернусь, только не отдавайте меня этим людям.
– Магазин – это не выход, – с мрачной задумчивостью в голосе сказал товарищ Ухов. Затем свернул в неширокую, обсаженную старыми липами, аллею. В конце аллеи, у здания с гербовой доской, затормозил. Вынул сигарету, закурил. Когда обожгло губы, выплюнул сигарету в закрытое окно. Глухо спросил, показав глазами:
– Ты не возражаешь?
На гербовой доске была надпись золотыми литерами:
...
"ЗАПИСЬ АКТОВ ГРАЖДАНСКОГО СОСТОЯНИЯ".
Читателю может показаться маловероятным, что госучреждение просто так, ни с бухты-барахты пошло на подписание такого важного документа, как брачный контракт. Но товарищ Ухов был лицом достаточно известным, чтобы такое оказалось возможным. У молодожёнов даже не спросили паспорта невесты – который, кстати, она имела при себе. Правда, это был технический паспорт.
24
Как установило вскрытие, из семисот семидесяти семи арестованных в предыдущей главе шестьсот шестьдесят шесть были людьми.
ГБ признала свою ошибку: тела врачей, производивших вскрытие, вскрывать запретили.
25
Если читатель полагает, что деятельность наших психиатрических лечебниц в те годы сводилась исключительно к изоляции инакомыслящих, то он глубоко ошибается. Конечно, не без этого – но были в работе этих всё-таки лечебных учреждений и светлые моменты. И то, что Осман Аллахвердиев, не успев прижиться в клинике, уже бодро шагал домой, лишь один из таких моментов. Османа излечили от навязчивого страха перед закрытой посудой. Правда, возможен был рецидив – но его предупредили об этом и строго-настрого посоветовали от прежней работы покамест воздержаться.
Пока излеченный кастрюлефоб шагал домой, его красавица-жена Фатима мылась под душем. Дабы не испортить при этом причёску, она надела на голову целлофановый пакет. Фатима купалась, напевая. Ту же песню, только повеселее, напевал в это время и Осман.
По дороге он купил большой букет роз, и теперь имел вид счастливого влюблённого. Фатима допела песню, перекрыла воду и начала вытираться. Осман допел песню, поправил галстук и начал отпирать дверь. Возвращение мужа было для Фатимы приятной неожиданностью. Она, как была, с воплем радости бросилась ему на шею. Счастливые супруги обнялись и слились в нежном поцелуе. Но в этот момент Осман вдруг почувствовал какой-то смутный дискомфорт. Он скосил глаза и увидел зажатым в руке, которая его обнимала, целлофановый пакет.
– Этот пакет… из-под чего? – в вопросе Османа прозвучала зарождающаяся тревога.
– Какой? – рассеянно спросила жена, и только тут заметила, что продолжает держать в руке пакет, которым предохраняла от воды волосы. – А, этот! – Фатима рассмеялась. – Из-под головы.
Лучше бы она этого не говорила.
26
Редкий смельчак в одиночку и без противогаза решался пересечь пустырь, начинавшийся за тыльной стороной Киряйгородского металлургического комбината. Такой смельчак уже через две минуты начинал кашлять, задыхался, его глаза слезились и лезли на лоб, и, если он не падал замертво, то жить ему после этой вылазки оставалось уже недолго. Во всяком случае, на пустыре не раз находили закоченевшие трупы бомжей и пьяниц, причём без признаков насильственной смерти.
Этот пустырь в народе именовался Долиной Смерти. Именно сюда в безветрие стекались дымы, испускаемые предприятиями не только Мыловарен, но и всего Киряйгорода. Через эту же долину текли ручьи, уносившие в реку Маисс самое отвратительное и жуткое из того, на что была способна таблица Менделеева. Ни птица сюда не залетала, ни зверь не забегал. Только бурый изъеденный камень, скользкая глина да клочья рыжей уродливой травы тянулись почти до горизонта – близкого, вечно занавешенного дымом.
Можете себе представить удивление, недоумение и ужас рабочих, когда они, выглянув однажды утром в окна своих раздевалок, которые выходили на пустырь и поэтому всегда были задраены, увидели… настоящий курортный городок! Небольшие бунгало на сваях, горки, глиняные замки, песочницы, грибки, масса каких-то других, незнакомых устройств и приспособлений, – но это ещё куда ни шло: городок был полон людей! Причём все они – мужчины, женщины, старики, дети – не только не имели никаких воздухоочистительных приспособлений, но были совершенно обнажены! Таинственные "курортники" бегали, прыгали, играли, плескались в лужах, от одного взгляда на которые кожа отстает от мяса, а мясо – от кости и, если судить по их сияющим лицам, им было очень весело.
Ошеломлённые металлурги терялись в догадках: рабочий день был сорван. Слухи о неестественных курортниках пошли по городу. В тот же день, ещё до обеда, прибыли солдаты и вытеснили рабочих из раздевалок: им было приказано оборудовать здесь наблюдательные посты. Парни в пятнистых комбинезонах, не отрывая глаз от полевых биноклей, зорко следили за перемещениями предполагаемого противника. Смотрели в основном почему-то на женщин.
27
Великие не очень баловали Киряйгород своими посещениями. Но однажды здесь побывал один очень, очень великий человек. Настолько великий, что даже писать "один" неудобно. Ведь второго такого, почитай, и не было.
Однажды этот великий собрался куда-то ехать. Стало известно, что он поедет через Киряйгород. Само собой, собрались ликующие толпы приветствующих зевак, цветы, флаги, пионеры, девушки в национальных костюмах и всё такое. Хотя пионеров тогда ещё не было. Или были? В общем, неважно – дело не в пионерах. Этот великий человек ехал в автомобиле. Машину почти через весь город несли на руках. При других обстоятельствах великий, быть может, был бы и рад такой встрече. Но теперь ему было, мягко говоря, не до того. Припёрло его – дальше некуда. Так что наш великий, подняв руку, кивая и улыбаясь, сквозь судорожно сжатые в улыбке зубы торопил шофёра. Но куда там "быстрее", если восторженные киряйгородцы так и лезут под колёса? Хоть ты и великий, а людей давить не моги!
Наконец, едва толпа начала редеть и пошли избы с глухими заборами, великий велел остановиться, пронырнул обалдевшую от счастья толпу и юркнул в калитку ближайшей усадьбы. Прямо здесь, за забором, под бурные восторги невидимой толпы и яростный лай рвущегося с цепи пса, он сделал своё дело.
Однако все, даже самые маленькие, дела этого великого человека живут в веках.
К первой годовщине описанного события на его месте были снесены все постройки и заложена площадь. В центре площади торчал обнесённый оградкой фрагмент знаменитого забора с калиткой. К оградке была привинчена мраморная доска, на которой золотом по белому сообщалось:
"На этом месте тогда и тогда великий имярек, находившийся в Киряйгороде проездом, сходил по малой нужде. В честь этого знаменательного события площадь названа "Площадью Великого Облегчения."
Вскоре здесь был сооружен памятник. Он был ещё более чем скромен: великий был воспроизведён всего лишь в два роста, так что над забором возвышался только его торс. Но с годами грозное величие этого человека становилось всё явственней: старый памятник снесли и поставили новый, который вознёсся головой над самым высоким зданием города и соперничал высотой с заводскими трубами. Соответственно вырос и забор, достигавший, однако, лишь пояса гиганта мысли. О тех временах рассказывают грустную историю, похожую на анекдот. Так как первоначально гигант был вылеплен из гипса, то через несколько лет он изрядно обветшал и начал разрушаться. От него кое-что отвалилось и, упав, убило человека, который, кстати, зашёл за забор по той же причине, что и великий.
После этого случая монумент был спешно демонтирован и заменён каменным, рассчитанным уже не на годы, а на века. Не то чтобы опасались новых жертв – отнюдь, так ему и надо, – возмущались, – нечего осквернять святое место. Боялись, что монумент, рухнув, может поколебать в умах людей незыблемость самого великого – а заодно и нерушимость общественной системы, построенной по его заветам.
…Сегодня старой площади не узнать. Вокруг неё выросли огромные светлые дома – некоторые из них окнами верхних этажей заглядывают в глаза великому. В первых этажах этих домов размещены просторные торговые залы, в которых так удобно проводить чемпионаты по мини-футболу и весёлым стартам. Сам монумент, который в годы тоталитаризма был полузакрыт железобетонным забором, с приходом гласности разгорожен и фонтанизирован. Так что хоть официально площадь продолжает называться площадью Великого Облегчения, в народе по аналогии с другими площадями её уже называют Под… М-да. Тем более, что облегчения ему, как видно, так и не испытать.
28
В последний раз мы видели Ирину Реверанец избитой и почти раздетой. Раздевалась, как вы помните, она сама, а избили её проститутки, вздумавшие работать под политических.
Пришла пора внести ясность в этот инцидент: дело в том, что проститутки избили Иру вовсе не из-за конкуренции и, конечно же, не за просто так. За просто так эти продажные твари вообще ничего не делают. Говорят, они даже писают за деньги – хотя памятник им, естественно, никто не поставит. И за Иру им заплатили. Эти средства бухгалтерия Учреждения выписала на мероприятие, закодированное под акт идеологического перевоспитания. Так низко Учреждение ещё не падало с момента своего учреждения.
Что же касается Ирины Реверанец, то ей надоело заниматься политикой. Она переменила профиль работы и стала обыкновенной экономической проституткой. А так как Ирина брала вдвое меньше и делала вдвое больше своих коллег, то эти последние начали стремительно терять клиентов. Конечно, они могли ещё раз избить дерзкую разлучницу, но ведь проститутки за просто так ничего не делают. Поэтому они по старой дружбе обратились в Учреждение. В Учреждении им пошли навстречу и пообещали принять меры. Меры, как обещали, приняли: однажды к Ирине Реверанец, чьи стройные ноги с независимым видом попирали панель тротуара, подошли три милиционера. Милиционеры взяли под козырёк, представились и потребовали предъявить основания. Ирина, не моргнув глазом, достала из сумочки и протянула им патент на занятие индивидуальной трудовой деятельностью. В патенте чёрным по белому был указан род занятий. Самое любопытное, что документ был подписан рукой самого товарища Ухова.