29
Загадка таинственных нудистов, обосновавшихся в Долине Смерти, обрела своё логическое решение к рассвету второго дня. Ночью над долиной висел огромный спиральный диск, а к утру отдыхающих было вдвое больше.
С первыми лучами солнца в сторону Мыловарен потянулись колонны военных машин и бронетехники. Подступы к Долине Смерти были оцеплены войсками, подъезды – перекрыты: всё это делалось на значительном расстоянии от "курортников", дабы не спровоцировать их на ответный шаг. Войска быстрого реагирования разворачивались в кольцо на дальних подступах к пустырю. К семнадцати ноль-ноль кольцо сомкнулось. Ждали приказа. Приказа не было: командир гарнизона генерал-лейтенант Сидрак кивал на Учреждение, дескать, власть в городе принадлежит ему. Товарищ Ухов дрожащими пальцами крутил диск телефона правительственной связи. Правительство не отвечало, из чего к исходу третьего часа товарищ Ухов заключил, что уже началось по всей стране и не на шутку перепугался. Выкурив сигарету и запив её стаканом водки, он решил взять ответственность на себя. Тут же позвонил генерал-лейтенанту Сидраку и дал добро на развёртывание боевых действий.
По кольцу полетели команды, солдаты заняли исходные позиции и уже надели противогазы, но в последний момент на передовой появился представительный мужчина в штатском. Представившись директором КМК, он махал руками и кричал, что, если на пустыре начнут палить, может так фигануть, что от Киряйгорода останется горстка пепла, а от Земли – рой астероидов. Срочно вызвали экспертов. Эксперты взяли пробы, сделали анализы и подтвердили: может фигануть. С наступлением пришлось обождать.
Товарищ Ухов в ту ночь не спал. Он нервно ходил по комнате, курил сигарету за сигаретой и бормотал что-то невнятное. Молодая жена принимала его расстройство на свой счет и тихо плакала, забившись в левый дальний угол кровати из спального гарнитура "Олимпийский". Она горько укоряла себя, что не может быть полезной мужу, как женщина.
Женщины, впрочем, товарища Ухова не интересовали. По той причине, что товарищ Ухов был в некотором смысле тоже манекеном. Но немного не таким, как Элита. Он был манекеном из другой партии. Из той самой Партии, которая в те годы все ещё писалась с большой буквы и оставалась закатным солнцем уходящей эпохи.
30
Дон Витя Карлеоне по кличке Крёстный раскурил трубку, обвёл присутствующих значащим взглядом и сказал:
– Это уже не первый случай. Мой двоюродный брат из Сардинии, – он сделал многозначительную паузу, – поймал одну такую голову. Вот, – он бросил на стол лист бумаги с пятном, напоминающим рисунок черепа. – Он прислал мне отпечаток её лица.
– Твой двоюродный брат, – Урман сделал паузу на рюмку водки, – кретин. Он тебе случайно не прислал отпечаток её жопы?
– Но у головы нет… жопы, – тихо сказал Крёстный, обиженно посмотрев на правую руку.
– Кончайте, парни, – вмешался Пензель, который всё это время наблюдал за рождением социалистического стриптиза. Стриптиз рождался под попурри из популярных патриотических песен тридцатых годов: при этом танцовщицы выкидывали такие коленца, что зал поминутно содрогался от хохота. Нашим гангстерам было, однако, не до смеха. – А что, Урман? Быть может, Крёстный дело говорит? Быть может, это уже началось по всему миру?
– Что началось, Пензель, что началось?! – возмущённо протянул Урман. – Пацанва, сопляки, насмотрелись видиков с ужасами. Спёрли голову и подбрасывают её то одному, то другому.
– Кстати, о видиках, – поднял голову четвёртый из сидевших за столом, патриарх киряйгородских воров Клёст. – Я видел в кино. Отрезанная голова, которая могла базарить. Голова академика Доуэля.
– Вот-вот, – мрачно кивнул Урман. – Именно это меня и беспокоит.
– Ты что, Урман, – усмехнулся Пензель. – Ведь это – фантастика!
– Это было фантастикой пятьдесят лет назад. Тогда из всех нас один Клёст не был фантастикой.
– Вздор, – резко не согласился Крёстный. – Никогда не поверю, чтобы мёртвая голова распускала язык.
– Не знаешь ты наших ментов, Крёстный. У них не то голова – жопа заговорит. Даже мёртвая.
Крёстный прислушался: начинали кричать петухи. Ещё далеко и недружно, но крик становился громче и шире с каждым мигом.
Невообразимая звуковая волна, девятый вал безумия, сравнимый только с трубами Страшного Суда, приближался. Крёстный досадливо выругался по-сардински и начал затыкать уши гигиеническими тампонами.
– Брось, – махал рукой Пензель. – Здесь безопасно, полная звукоизоляция, – он прислушался: – Но ведь и орут же, сволочи!
– Это ещё что, – похвастал Крестный. – Вот у моей третьей жены был голос! Она своим криком – не поверите! – яйца раскалывала.
– То-то, как погляжу, ты у нас вроде без них, – беззлобно пошутил Урман.
В это мгновенье внезапно погас свет. Резанул по ушам женский визг.
– Достаньте пушки, – послышался тревожный голос Урмана.
– Чепуха, – возразил Крёстный. – У нас на Сардинии тоже так бывает. Когда раздеваются – гасят свет.
– Ты думаешь? – оживился Пензель. – Тогда я покину вас на минутку, – он встал и наощупь пошёл к эстраде. Под ноги то и дело попадались столы, стулья, какие-то люди. Свет вспыхнул, когда Пензель был у цели: однако эстрада была пустой, если не считать трусов, потерянных какой-то из танцовщиц. Посетители ресторана мирно сидели за своими столиками, никто и не помышлял о вакханалии. Пристыженный Пензель вынужден был вернуться на место. В пути он едва не столкнулся со странным незнакомцем, с головы до ног закутанным в красный плащ-домино. Капюшон да самого подбородка скрывал лицо неизвестного. Сделав еще два шага, Пензель взглянул на свой столик – и крик ужаса застрял в его горле.
Везде была кровь. Крёстный, Урман и Клёст сидели, развалившись на стульях. Головы всех троих были отрезаны и свисали на грудь, покачиваясь на тонких лоскутках кожи.
31
Утром, пришед в Учреждение, товарищ Ухов сразу же взялся за трубку телефона правительственной связи. Ответили с первой попытки. Товарищ Ухов сказал, что вчера не смог дозвониться, и спросил, ничего ли не случилось. Заспанный растрескавшийся голос ответил, что ничего, просто вчера они все там перепились и перее…лись до такой степени, что никто не смог подойти к телефону. Тогда товарищ Ухов рассказал о пришельцах и спросил, что делать. Голос в трубке долго хранил молчание, затем всхрапнул, затем пообещал:
– Да, да, мы непременно рассмотрим ваш вопрос на одной из ближайших сессий.
32
Ближе к обеду силы быстрого реагирования были отведены: остались только оцепление и наблюдательные пункты. НП из бывших раздевалок КМК докладывал, что ночью снова прилетал диск и высадил новую партию курортников. Теперь их так писали без кавычек: для пришельцев Долина Смерти действительно была чем-то вроде курорта.
Попыток установить контакт пока не предпринималось. Тем не менее, к вечеру на городских базарчиках появились первые безделушки внеземного происхождения. Цены на них были действительно космическими: коммерсанты объясняли это расходами на солдат оцепления и компенсацией за здоровье, подорванное пребыванием в Долине Смерти. Инопланетных штучек всё же никто не покупал: дорого, да и не знали, что с ними делать. Кстати, коммерсанты явно преувеличивали средства, потраченные на добывание сувениров: никому они за них не платили, никакой опасности не подвергались, а просто вылавливали в нижнем течении из ручейков, протекающих через зону. И были это в переводе на наши функциональные эквиваленты пустые пачки из-под сигарет, пустые же консервные банки, использованные презервативы и тому подобное.
Один горожанин на пустыре все же побывал – это был, разумеется, вездесущий репортер "Новостей для народа" Клим Ляховецкий. Клим проник на пустырь особым, только ему известным способом и пытался интервьюировать курортников. Он приставал с вопросами к мужчинам, женщинам, старикам, даже детям – однако все они, как один, дружески улыбались, показывали рукой на рот, на уши и крутили головой, что значило: мы этим не занимаемся.
Наблюдатели из раздевалок КМК не сводили с пришельцев глаз. Однако смотрели они в основном на женщин, поэтому появление кур на пустыре так и осталось незамеченным.
33
Гриша Флинт по кличке Пензель, которого только страсть к сомнительным приключениям спасла от чудовищной расправы, был помимо всего ещё и будущим отцом. Его жена Натфиля дохаживала девятый месяц. И уж кому-кому, а ей вся эта нервотрёпка с подкидыванием и отрезанием голов улыбалась меньше всего. Тем более, что произошедшее в ресторане "Ермак Тимофеевич" не оставляло сомнений: убийцы на этом не остановятся, и следующей их жертвой будет Пензель. И это ещё куда ни шло – но могут ведь и до жены добраться. Что могло бы случиться тогда, Гриша предпочитал не думать. Поэтому, едва рассвело, Гриша пригнал во двор микроавтобус, оставшийся ему после трагической гибели банды Урмана, выпил, крякнул и начал паковать вещи.
– Ты уходишь? – испугалась Натфиля, вышед из спальни.
– Собирайся, уедем отсюда, – сказал Гриша, не глядя на неё.
– Гриш, ты с ума сошёл, мне же вот-вот рожать! – пролепетала Натфиля.
– Если бы я сошёл с ума, я позволил бы тебе рожать здесь. Ничего, родим где-нибудь в другом месте, – будущий отец попытался улыбнуться, но получилось это так грустно, что лучше бы он заплакал. И руки у него дрожали. Натфиля вздохнула и начала ему помогать.
К вечеру сборы были закончены. С последними лучами солнца чета Флинтов покинула город.
34
Мы этим не занимаемся, – думает Клим Ляховецкий, засыпая в кастрюлю мелко нарезанную картошку. Он готовит себе на ужин суровое холостяцкое блюдо под названием "Сойдет и так". Не вдаваясь в подробности, скажем, что в общих чертах это напоминает суп. Мы этим не занимаемся. "Что-то здесь не так", – думает Клим, засыпая в кастрюлю пригоршню соли вместо макарон. "Что-то здесь не так", – продолжает он думать, зачерпнув и не обнаружив в ложке макарон. Берёт щепоть вермишели и солит: пока варится, звонит своему другу профессору Шрайбикусу.
– Отто, привет, это Клим. Слушай, что бы это значило – они этим не занимаются?
– Если они не занимаются этим, – значит, они занимаются другим, – резонно замечает профессор Шрайбикус.
– То есть, если они не говорят и не слышат, значит…
– Значит, они глухонемые.
– Значит, они глухонемые, – ошарашенно повторяет Клим. Ну ведь это же ясно, как божий день: если человек показывает на рот и на ухо и при этом крутит головой, то он – глухонемой!
Но откуда, чёрт возьми, взялась эта фраза – "Мы этим не занимаемся? Ляховецкий рассказывает Шрайбикусу о своих приключениях на пустыре. Следует короткая пауза, после которой в трубке щёлкают пальцами:
– Телепатия.
– Ты думаешь? – растерянно спрашивает Клим.
– Да. Но не падай духом, репортёр: возьмёшь ты своё интервью. Считай, что тебе повезло; я знаю одного человека, который в совершенстве владеет искусством телепатии и может не только слышать чужие мысли, но и передавать свои.
– Кто это?! У тебя есть его координаты? Он сейчас в Киряйгороде?
– Да, и ближе, чем ты думаешь. Этот человек – я.
– Ты? – Клим недоверчиво хохотнул: он знал Шрайбикуса много лет, ещё со школьной скамьи, но ничего такого за ним не замечал.
– Не веришь? Сказать, о чём ты сейчас думаешь?
– О том, что ты пудришь мне мозги?
– Нет, Клим. Ты думаешь наконец-то поужинать, потому что сегодня ты не успел позавтракать и забыл пообедать. Но поужинать тебе, по крайней мере, в ближайшее время, не удастся.
– Это почему?
– Потому что, когда готовят супы, вермишель засыпают горстями, а соль – по вкусу, а не наоборот, – объяснил профессор.
35
К половине двенадцатого Натфиля задремала, и Гриша убавил скорость, чтобы меньше её беспокоить. Но минут через десять она застонала сквозь сон и проснулась.
– Кажется, начинается.
– Что? – не понял Гриша.
Натфиля кивнула на живот.
– Натфилёк, ты что?! Здесь на триста километров кругом – голая степь, потерпи до города!
– Н-нет, не могу, – она хватала воздух широко открытым ртом.
– Ну потерпи, милая, ну немножко! – Гриша, чуть не плача, выжимал из машины всё, на что она была способна. Наконец далеко впереди в кромешной тьме показался огонёк. – Ну вот, огонёк, там должны быть люди, – тараторил Гриша.
Огонёк горел в стороне от трассы – к нему пришлось добираться по заросшему бурьяном просёлку. Вскоре показалась большая тёмная изба – светилось в её окне. Изба была срублена сто, а то и двести лет назад – она так вошла в землю, что Грише пришлось наклониться к её окну.
Он постучал. Выглянула древняя, с ног до головы закутанная в чёрное, старуха. Слава Богу, старухи в этом смыслят, обрадовался Гриша и начал кричать ей, в чём дело. Старуха закивала и крикнула, чтобы вёл. Гриша помог Натфиле выбраться из машины и отвёл её в избу, которая состояла из одной большой комнаты и была освещена керосиновой лампой. Старуха заботливо уложила Натфилю на топчан, зажгла керогаз и поставила кипятить воду. Затем выпроводила Гришу за дверь.
Гриша пребывал в состоянии того странного возбуждения, когда происходящее вокруг плохо воспринимается и границы реальности легко исчезают, выпуская на волю монстров подсознания. Он ходил, курил, с кем-то разговаривал, потом залез в машину и включил радиоприёмник. Часы били полночь. Натфиля закричала с последним ударом. Казалось, она кричит целую вечность, хотя прошло всего две, от силы три минуты. Затем Натфиля затихла и раздался ещё один крик – хриплый, нечеловеческий вопль ужаса. Старуха, догадался Гриша и бросился к избе. Крик оборвался. Гриша распахнул дверь: Натфиля повернула к нему усталое счастливое лицо и смущённо улыбнулась. Старуха без сознания валялась у её ног. А между ногами Натфили, в крови, в плаценте, во всём том, что и должно было сопутствовать родам, лежала и таращила на Гришу расширенные ужасом глаза голова Ловергийна.
36
Поздней ночью Ирина Реверанец возвращалась домой. Ира еле переставляла ноги, одежда на ней была изодрана в клочья. Сегодняшняя ночь превратилась для неё в сплошной кошмар. Вечером, едва она заняла своё рабочее место у ресторана "Светлый путь", к ней на огромной скорости подкатила машина без номеров. Её затащили в машину и повезли куда-то за город. Здесь, в загородном домике, ей завязали глаза и связали руки за спиной. То что с ней делали потом, трудно назвать словами. Её как будто живую втолкнули в ад, на самое дно преисподней. Все её ощущения слились в невыносимую, дикую, пульсирующую боль. Её выворачивало, она теряла сознание – но каждый раз её приводили в сознание, чтобы снова терзать.
Ира и сама не знает, как ей удалось выжить после всего этого. И не только выжить – но и бежать. Смутно припоминает ветви, которые хлестали по лицу, вспаханное поле. Овраг, в который провалилась, когда кончилась пашня. Потом – снова какие-то заросли, потом – колыщущиеся вдали огни города, который своими очертаниями напоминал огромный светящийся диск – точь-в-точь как тот, который показывали в городских теленовостях.
Потом её снова похитили. На этот раз – какие-то врачеобразные извращенцы. Эти её не мучили, но страху нагнали ещё похлеще чем те, первые. Думала, будут препарировать. Затащили в какое-то длинное помещение, раздели, положили на стол. Направили на неё лампы, ходили кругом, рассматривали, ощупывали, заглядывали в уши, в рот, в нос, в… словом, везде заглядывали. Потом пришёл ещё один – видно, старший. Тот, который заглядывал больше других, подошёл к нему и говорит:
– М-да. Это даже где-то красиво. Не знаю, как вы, экселенц, но я от всего этого даже испытываю эстетическое наслаждение. Так что с женской особью, думаю, проблем не должно возникнуть.
Старший осмотрел Ирину, поднял и согнул в колене её ногу, затем то же проделал с рукой:
– Да, но вот что касается мужских особей…
– Здесь тоже должно быть без проблем, – заверил эстет. – На первых порах мы можем ограничиться сугубо внешней, визуальной атрибутикой, чего, учитывая психологические аспекты межполовых отношений, будет вполне достаточно… – разговаривая, эти двое вышли, за ними гуськом потянулись остальные. Ира осталась одна. Встала, собрала свои лохмотья, оделась. Никто её не сторожил, никто не задерживал. Вышла в длинный тёмный коридор, долго плутала в поисках выхода, наконец оказалась на улице.
И вот теперь, еле переставляя ноги, она шла домой по пустому, как будто вымершему, городу. Не было сил ни ругаться, ни плакать – только стон вырывался иногда из глубины истерзанного тела. Внезапно, словно ветер в, листве, прошелестел тихий голос:
– Ира, можно вас проводить?
Вздрогнула, обернулась – высокий, аккуратно одетый юноша шёл за ней, всего в трех шагах.
– Откуда ты меня знаешь?
– Мы с вами жили в одном доме, – юноша поравнялся с ней: Ирина взяла его под руку.
– Жили? Значит, ты уехал?
– Нет, я умер.
37
Умер?! Умер… – и вдруг Ирина поняла, что всё это значит. Поняла, почему не помнит, как выжила и убежала от тех, за городом – потому что не выжила и не убежала. Потому что они замучили её до смерти или убили – а ветви, хлеставшие по лицу, пашня, овраг – всё это было, когда её тащили убивать. Или выбрасывать, уже мёртвую. Те, другие, похожие на врачей – это и были врачи, а помещение, в котором её осматривали – это был, конечно, морг. Странным был их разговор – но кто знает, какие спектакли они устраивают в своих анатомических театрах? Из глаз хлынули слёзы, тонкий стон, похожий на крик умирающей птицы, вырвался из груди.
– Значит… значит, я тоже умерла, – пролепетала она, глотая слезы.
– Нет, вы живая, – прошелестел мертвец. – Вы – тёплая.
Тёплая… Ирина коснулась его бледной кисти – и вздрогнула, ощутив жуткий могильный холод.
– А ты… Ты – почему здесь? – странно, однако ни страха, ни чувства враждебности.
– Потому что я люблю вас – прошелестел мертвец.
Ирина посмотрела ему в лицо и нашла его очень привлекательным.
– Странно, я никогда тебя раньше не встречала…
– Я вас тоже видел только однажды. За несколько мгновений до моей смерти.
– До твоей смерти?
– Да, и это были самые счастливые минуты в моей жизни. Я жил пятью этажами выше вас. В тот вечер я потерял ключи от квартиры и не мог попасть домой. Зашёл к соседям – решил залезть в своё окно с их балкона. Отговаривали – не лезь, сорвёшься. Не послушался, полез… Ну и сорвался. Когда пролетал мимо вашего окна, увидел вас, и… До сих пор не могу понять, что произошло – как будто крылья выросли. Я стал словно невесомым, словно парил на одном месте. Со мной никогда раньше такого не было, я и не поверил бы никогда, что такое возможно. И это продолжалось всё время, пока я вас видел. Потом, уже после смерти, я долго думал, что произошло, и решил, что полюбил вас. Иначе никак нельзя объяснить. Только любовь так может…
– А потом…
– А потом вы подошли и задвинули штору. Я упал и разбился.
– Значит, – её голос дрогнул. – Значит, если бы я не зашторила, а открыла окно…
Мёртвый промолчал. Ира не могла отвести глаз от его лица: новое, никогда прежде не испытанное чувство заполнило её душу.
Она бросилась к нему на грудь и зарыдала.