26
Сегодня предстояло сверстать номер "Вестника Полиуретана".
– Лиля! – крикнул я, приоткрыв дверь.
Сотрудницы находились в соседнем кабинете.
Через несколько секунд появилась Лиля.
У нее всегда такое испуганное лицо, как будто она заходит не в кабинет начальника, а поднимается на эшафот. Ну разве я похож на гильотину или виселицу? Может, она считает меня палачом? Честно говоря, это ужасно злит, и я начинаю говорить с ней более строго, хмурить брови. Как ни странно, Лиля воспринимает это как должное. Чинопочитание у нее в крови, поэтому разрядить атмосферу шуткой не получается. Может, у нее нет чувства юмора?
В руках девушка держала кипу бумаг – материал для будущей газеты, который не пойдет в печать. Напрасно Лиля вставала рано утром и ехала на рабочем автобусе в цеха, записывала интервью на диктофон, потом переносила на бумагу.
Юное создание – она старательно удаляла слова, в которых искушенный слух мог заприметить нотки возмущения, протеста существующей системе заводской власти, заменяя их благозвучными и, в конце концов, превращая текст в чистую апологетику.
Я велел положить бумаги на стол.
Тонкие запястья, венки просвечивают под молочно-белой кожей, пальцы едва заметно подрагивают. Девушка полна страха. Около сердца перезрелый плод, а моя капсула не полна. Это голод особого рода, его можно заглушить, можно контролировать, но осознание того, что теперь он всегда будет со мной, угнетает.
А Лиля просто напрашивается, ее страх не нужно отбирать силой, она готова одаривать меня этим нектаром с поразительной щедростью. Это развращает. Сгусток энергии маячит у меня перед носом, как сдобная булочка, как пирожное с вишенкой, утопленной в горку сливочного крема, как…
Отвожу взгляд, но не перестаю чувствовать близость изысканного блюда. На лбу появляется испарина.
– Вы свободны! – бросаю небрежно и остаюсь в одиночестве. Внутри точно ворочается кто-то, он голоден, раздражен. Знаю, что к вечеру буду чувствовать невероятную усталость. Почему бы не взять то, что так настойчиво предлагают? – Бросаю взгляд на дверь. Искушение позвать Лилю назад велико. Но вместо этого достаю из ящика шоколад и с аппетитом за него принимаюсь.
Выброси эти мысли из головы, Лемешев. Работай.
Я не звал ее, но Лиля вернулась. Вряд ли она сама понимала, что именно привело ее снова ко мне в кабинет. Вовсе не авторучка, забытая у меня на столе. У таких как Лиля есть внутренняя потребность в подобных экзекуциях.
Я медленно поднялся, обошел стол. Сгусток ее страха затрепетал, налился вишневым сиянием, будоража мой аппетит. Каждый из нас как наркотик для другого. Один жаждет опустошить, другой – стать опустошенным и на некоторое время освободиться от мучительного ожидания.
Ах, Лиля, как охотно ты идешь мне навстречу.
Когда дверь за ней закрылась, я сел в кресло и долго смотрел в одну точку. Нет смысла обманывать себя – мне нравится это ощущение бодрости, это приподнятое настроение. Чашка отличного кофе не способна дать такого прилива энергии. Неужели я окончательно перешагнул тонкую грань между необходимостью и пристрастием?
Нет, Лиля, больше этот номер не пройдет! Дари плоды своего страха кому-нибудь другому, желающих найдется много.
Самым неприятным было то, что я понимал – глупо и недостойно мужчины злиться на девушку. Моя вина. Пусть это действует сильнее, чем женщина, которая сбросила одежду и манит к себе. Если я не буду питаться астральным телом, то не умру в отличие от Слепца, что отказался поедать людскую плоть. Черт знает почему, но мне захотелось его помянуть. Надеюсь, коньяк для этой цели подходит.
Я достал из шкафчика бутылку, на донышке еще плескалось немного напитка.
Остаток дня я провел, составляя макет газеты. За месяц я подготовил достаточно материала, чтобы состряпать номер. Первую полосу я занял большой статьей-размышлением о жителях Полиуретана, оставив немного места для текста, который назавтра подготовит Илья.
На второй полосе я разместил фотографии лачуг шатунов и несколько интервью, в которых шатуны рассказывали о своем прошлом – кто, где родился, кто, где работал. Были среди шатунов бывшие учителя, врачи, и даже один бывший летчик. Под этими интервью я поместил свою точку зрения на то, почему шатунов не убили, а позволили построить им свой жалкий убогий городок.
На третьей полосе был фейлетон на тему питания человеческим страхом с названием "Поваренная книга каннибала". Фейлетон предлагал несколько блюд и соусов из рабочих и клерков, а в конце размещался рецепт праздничного жаркого из директора корпорации.
Четвертая полоса в нарушение всех правил и законов была посвящена бесплатной рекламе. Из газеты, случайно оказавшейся в моей барсетке, я перенес объявления турагентств, предлагающих путевки в Крым, Анталию, на Кипр, в Грецию и на Майорку. Это было провокацией. На страницах газеты зомбированного города эти манящие названия выглядели кощунственно и беспрецедентно. Реклама была последней моей попыткой отхлестать спящих по щекам.
Газета была сделана ужасно. Я это знал, но не собирался ничего исправлять. В мои задачи не входило понравиться читателю. Надо было вызвать волну возмущения, хаос. Страх и смирение, в котором пребывал город, можно было расшатать чем-то неординарным, бросающимся в глаза.
Завтра с утра я вставлю в макет заметку Ильи, подготовлю бумаги и, минуя стоящую надо мной цензуру, тайно отдам в печать.
Покончив с работой, я взглянул на часы.
Поехать к Жоре, предупредить его о возможной опасности со стороны сестры было бы в настоящую минуту самым логичным поступком. Но я не стал этого делать, отправился домой.
Голова еще болела. Видимо, где-то глубоко внутри я все же противился влиянию храма. Почему же я так сильно поддался внушению Улитки. Глупец! Прежде я думал, что никто не знает Улитку так хорошо, как я. Значит, ошибался. Не важно, враг ты ей или друг. На всякого, кто окажется внутри нее, она в одинаковой мере обратит свое внимание и попытается сделать частью себя.
Только что я вплотную соприкоснулся с ней. Точнее с ее сознанием. Выходит, есть сама Улитка, чистое сознание; есть люди, отдающие свою энергию, – ее тело; есть директор и его ближайшее окружение – ее мозг и нервная система.
В последнее время ко мне часто стали приходить такие внезапные озарения. Я знал что-либо просто так, без всяких доказательств.
Так и сейчас.
Я был вполне уверен в том, что Эфа индивидуалка. Ее никто ко мне не подослал. Никакого отношения к службе безопасности она не имеет. Она не работала в структуре корпорации и с Поваром или Гавинским никогда не встречалась.
В городе нет братства служителей Улитки, которые могли бы использовать ее в качестве миссионера-вербовщика.
Эфа действовала, как подсказывали ей чувства и совесть.
Я думал так. Я был глубоко уверен в этом.
Было уже поздно, когда она ко мне пришла.
У нее был совершенно потерянный вид. Глаза распухли от слез.
– Я не права, – прошептала она. – Ты так и не понял, кто твой враг. Мне нужно было с тобой поговорить. Поговорить, прежде чем вести тебя в Дом молитвы.
– О чем поговорить, Эфа, – я был утомлен и хотел спать. Как мне теперь быть с ней? Если я оставлю ее у себя, Сократ с Жорой не смогут найти себе места от переживаний. Отвозить среди ночи домой было лень.
Я с жалостью посмотрел на девушку, которая поклоняется портрету директора завода, написанному известным художником Ж. Миро, да еще цветным заставкам "Майкрософт".
– Эфа, ты читала закон Ширмана?
– Что? Ты говоришь о Новом Законе?
– Видимо, так.
– Его никто никогда не читал. Ведь Закон нельзя брать с алтаря!
О, Эфа! Ты совсем не похожа на практичную Елену, жаждущую власти, денег и славы, видящую в Улитке прежде всего источник удовлетворения корыстных потребностей. Для Вырловой Улитка представляет научный интерес. Изучать ее шаги, быть среди первых, попасть в историю – вот чего она хочет.
Ты совсем другая, Эфа. Ты маленькое добросовестное насекомое, которое служит хищной невинности голодного растущего птенца.
– Многие посещают Дом молитвы? – спросил я.
– Нет. Только те, кто ходит туда постоянно.
Я вспомнил Зою, Бирюкинга, Курина, которых видел идущими на воскресную службу.
– Людоеды тоже ходят?
– Некоторые из них.
– А руководство завода?
– Всего три человека.
– Но я видел многих рядом с Домом молитвы.
– Не все из них заходили внутрь. Ты мог стать сопричастным таинству, обрести смысл существования…
– Я его не терял, – обрываю ненужную проповедь.
Что такое сознание Улитки? Коллективный разум толпы? Или червь, паразитирующий в ее тонком астральном теле?
– Эфа!.. – кричу я.
Но как сказать, что ее обманули?
Беру ее за плечи.
– Эфа! Есть другая жизнь, она гораздо больше! Ты была за пределами городка?
Трясу ее, пытаюсь докричаться.
– Зачем ты туда ходишь?!
Ее лицо неподвижно, а из лазурных глаз ручьями бегут слезы.
– Те, кто не бывает в Доме молитвы, не могут видеть смысл в своей жизни, – твердо говорит она. – Поэтому вокруг столько несчастных людей. Они варят наркотики. Они деградируют, ведь в их жизни нет бога!
– Эфа, если бог есть, то он должен быть повсюду. Мне нет никакого дела до вашего храма. Я всего только и хочу, что разрушить Грань и дать людям возможность делать выбор. Те, кому нужна такая религия, пусть остаются. А кто здесь жить не захочет, тот сможет покинуть это место. Я говорю о таких, как твой дядя.
– Мой дядя слеп. Так же как и ты. Слепота – ваш враг!
– Твой дядя страдает, и я собираюсь ему помочь.
– Бог не хочет, чтобы ты причинил вред директору. Но он хочет, чтобы я остановила тебя!
Нож в ее руках мелькнул слишком быстро, чтоб я успел увернуться.
К счастью рана оказалась неглубокой. Лезвие пронзило кожу надплечья и уперлось в лопатку. Было больно, но я вполне мог поднимать руку.
Я посмотрел на лежащую девушку. Обороняясь, я дал Эфе увесистую пощечину и этим сбил ее с ног. Выдернув нож, я отшвырнул его в сторону. Затем наклонился к девушке, развернул ее лицом вниз, притиснул коленом к полу.
Огляделся. Веревки не было, но брючный ремень, вполне подошел для того, чтобы крепко связать ей руки. Этого мне показалось недостаточно. Я сдернул с кровати простыню, обмотал ею ноги Эфы. Она сопротивлялась, и пять минут ушло на борьбу. Затянув крепко узел, я выпрямился.
Нужно было продезинфицировать рану.
Пока я был занят Эфой, вся рубашка на спине промокла. Я снял ее и бросил в раковину.
В зеркале я увидел, что края раны разошлись, образовав дыру около сантиметра в диаметре, из которой текла кровь. Я стал вытирать ее полотенцем. В аптечке нашелся йод. Полоской пластыря удалось стянуть края раны и унять кровотечение.
Эфа перестала биться и лежала спокойно. На лице у нее было выражение равнодушия.
Через десять минут я натянул чистую футболку и подошел к ней.
– Девочка. Завтра утром мне ехать на работу, и поэтому я хотел бы выспаться. Но прежде я должен доставить тебя домой. Наверное, будет нелегко везти тебя в таком виде. Поэтому я предлагаю временное перемирие.
Она молчала.
Я подобрал ножик, вытер его, сунул в карман и стал ее развязывать.
Глядя на распухшие и слегка посиневшие кисти девушки, я почувствовал слабые угрызения совести. Можно было и полегче, сказал я себе.
Те, кто избежали самоубийства, нашли свои пути бегства от реальности. Эфа выбрала защитный механизм, победивший в ней желание стать свободной. Теперь она слепее слепых. Девушке нужна будет реабилитация.
Всем горожанам нужна будет помощь.
Я развязал ей ноги, помог подняться, поглядывая на нее с некоторой опаской. Но, кажется, Эфа больше не собиралась покушаться на мою жизнь.
– Приведи себя в порядок, – предложил я. – В ванной зеркало.
Я согнулся от ледяного толчка. Это был первый удар веяния. Всякий, кто хоть однажды его испытал, никогда не спутает это ощущение ни с чем другим. Волны, настроенные на наши личные частоты, ковырялись в наших внутренностях.
– Ну что? Вот он, твой бог? – простонал я сквозь зубы.
Значит, я еще не зачислен в категорию руководства. А может, они по-прежнему уверены, что у меня есть защита.
Лицо Эфы исказила гримаса страха и душевной боли. Она села на пол, опершись о стену, обхватила колени руками и, зажмурив глаза, стала что-то быстро шептать.
Эфа молилась. Я не разбирал ее слов.
После первого толчка, страх немного схлынул и локализовался, стал колючим снежным веретеном, медленно вращающимся в груди, в том самом месте, где я готовил свою капсулу.
Преодолевая дрожь в руках, я начинаю рыться в сумке. Куда же я его подевал?
Вытряхиваю содержимое сумки прямо на пол. Комплекты белья, чистые носки, полотенце… Где же мешочек? Наконец, нахожу его в выдвижном шкафу тумбочки. Включаю кипятильник.
Эфа начинает стонать.
Две трети содержимого высыпаю в кофейник. Мешочек с остатком плотно завязываю.
У Эфы вздрагивают плечи. Она рыдает.
– Так мне и надо, – тихо шепчет она. – Так мне и надо.
Наконец, вода закипает. Завариваю напиток. Накрываю кофейник крышкой. Смотрю на часы. Ровно через минуту разливаю чай в кружки, передаю одну из них Эфе.
– Нет. – Эфа отрицательно мотает головой.
Она отказывается пить.
Обжигаясь, маленькими глотками выпиваю пахнущий тимьяном напиток. В памяти всплывает простодушное лицо Андриана. Чай согревает мне душу. Становится спокойно, страх постепенно уходит.
Надо заставить ее выпить. Беру чай, предназначенный Эфе, охлаждаю его, переливая из одной кружки в другую. Сажусь на пол рядом с девушкой, обнимаю ее за шею, запрокидываю ей голову. Эфа сжимает зубы, чай льется по щекам, попадает в нос. Она захлебывается, открывает рот, кашляет, судорожно глотает, и мне удается ей споить больше половины кружки. Думаю, для ее веса достаточно.
Отставляю кружку, и мы так и сидим, обнявшись, а с ночного неба на нас нисходит вселенское равнодушие.
27
Прежде всего, я должен был отвезти Эфу домой.
Она крепко держалась за меня, прижимаясь всем телом. Ей впервые приходилось ехать на мотоцикле.
У меня жутко болела голова, а во рту стоял горький привкус настоя. Что за дрянь в него намешана?
По пути мы завернули к Илье.
– Я думал, вы, Сергей Петрович, и ночью приедете, – сказал Илья. – Мы нарочно не закрывали люк изнутри. Слишком сильным было веяние.
Значит, Морховицы эту ночь провели в шахте.
– Почему вы не пользуетесь отваром трав? – спросил я.
– К сожалению, это нам не помогает, – Илья развел руками. – Мы отличаемся от вас.
Я посмотрел ему в глаза. "Мы отличаемся от вас". Как же близко подошли менги в своем развитии к людям! Встретишь такого в большом городе где-нибудь в метро и не узнаешь, что перед тобой людоед.
– Текст готов? – спросил я.
– Все в порядке, – ответил Илья.
Он достал из заднего брючного кармана сложенный лист бумаги, развернул его и подал мне. Я пробежал текст глазами, кивнул.
– Инструменты приготовили?
– Все, что вы сказали плюс две монтировки и кувалда.
– Хорошо. Николай с Василием подойдут в шесть. До завтра.
Мы поехали дальше.
Я притормозил у дома дяди Сократа. Эфа слезла с мотоцикла. Она бледна и тоже чувствует себя не важно. Я повесил шлем на руль, потер виски.
Интересно приведет ли меня в чувство аспирин?
Я постучал в дверь. Открыл дядя Сократ, кивнул приветственно и спросил:
– Где это вы загуляли?
Выглядел он бодро в отличие от Жоржа. Бледное усталое лицо, синяки под глазами выдавали, что брат Эфы не спал всю ночь. Несмотря на то, что давно пора было бежать на автобус, Жора был в домашней одежде.
Я не стал ничего рассказывать, просто передал девушку из рук в руки. Только попросил, чтобы за ней как следует присматривали и чтобы никто не выходил из дома.
– Завтра в городе могут быть беспорядки, – сказал я, прощаясь.
Вета пожала мне руку и сказала:
– Берегите себя, Сергей.
А Жорж вышел со мной за калитку.
– Меня уволили, – сказал он с нотками истерики в голосе. – Сегодня менги получат команду уничтожить неблагонадежного.
Я задумался.
– Пропуск не отобрали?
– Нет еще. Надо сдать дела.
– Андрей знает.
– Он теперь все знает.
– Хорошо. Тогда как следует отоспись, а завтра выходи на работу. Дальше – по плану.
Жора замялся.
– Ты ее не обидел? – спросил он.
Чертов интеллигент.
– Да она сама кого хочешь обидеть может!
– Я рассказал семье о нашем плане, – выдавил он из себя. – То, что произошло ночью, было как-то связано с этим?
– Отчасти, – поморщился я. – Как пережили веяние?
Мой деловой тон его успокоил.
– Не привыкать! – уже бодрее ответил Жора.
Мы сверили часы. До операции уже не увидимся. Завтра в семь пятьдесят Жора выйдет на связь.
Через полтора часа я выходил из здания типографии. Предоплата произведена на минувшей неделе. Заказ будет готов к пяти вечера.
Я вставил информацию Ильи в первую полосу и назвал ее "Вредное производство убивает".
Готовые газеты заберут Оливейра с Николаем и оттранспортируют их на повозке. Они передадут половину тиража шатунам и подросткам. Те начнут их разносить по почтовым ящикам в семь утра. Остальное заберут менги.
Я вернулся в контору, сел за стол. Головная боль не сдалась, аспириновая атака ее не сломила. Нужно было все обдумать еще раз, во всех деталях.
А думать-то нечем.
Я уперся лбом в прохладную столешницу.
Все готово для завтрашнего восстания. Мы обезглавим Улитку, парализуем всю ее нервную и эндокринную систему. Разрушим ее оболочку, полностью блокируем процесс пищеварения.
Я приподнял голову. Кое-что не давало мне покоя. Выдвинул ящик стола, достал портрет Присмотрова. Под ним по-прежнему лежала фотография Елены. Она такая далекая на ней, холоднее, чем в жизни. Впрочем, я ее слишком мало знаю.
Я храню ее фотографию, как она и просила. И так же, как она хотела, собираюсь совершить переворот. Только действую по-своему плану.
Елена умна и клялась мне, что знает обо всем, что происходит в корпорации и за ее пределами. Если ей хоть что-нибудь известно о нашем восстании, если она сумела связать пропажу портрета со мной, она постарается мне помешать.
Я набрал номер секретаря Елены Сергеевны, представился и попросил записать меня на прием. Затем спрятал фото, а директорский портрет завернул в бумагу и убрал в большой пластиковый пакет. Обязательно его верну. Позже.
Надо бы заглянуть в медпункт, в голове все пульсирует. Не сейчас. Позже.
Поднимаюсь по лестнице, сердце колотиться как сумасшедшее. Останавливаюсь перевести дыхание. Что со мной?
Не помню, как дошел до кабинета.
На Елене лица нет.
– Что случилось?! – спрашивает она.
Я сажусь на предложенное место и принимаю сосредоточенный вид. В голове, к счастью, проясняется. Надолго ли?
– Говори же, не мучай меня!