Внезапно стало совсем тихо. Сзади послышались шаги, и по проходу в развалку зашагал мужчина. Его белый летний костюм и мягкие туфли молочного цвета резко контрастировали с черно-серой толпой подчиненных.
Директор был не молод, но и не настолько стар, чтобы допустить, что восемьдесят лет назад он позировал Жоану Миро.
Взойдя на подиум, он сел за низенький столик, к которому был подведен микрофон.
Присмотров прокашлялся.
– Доброе утро, – сказал он. – Начнем, как обычно, с информации о кадровых изменениях.
Я нащупал капсулу, стал лелеять этот гадкий шершавый комок, пытаясь убедить себя в его ценности.
Важность происходящего – вот о чем все думали в эту минуту. И я не должен был среди них выделяться.
На подиум поднялся Курин, зашел за стойку трибуны. Отрегулировав наклон микрофона, он поздоровался и сразу начал зачитывать фамилии и должности назначенных за последний месяц руководителей. В том числе он назвал и меня.
Я встал, вежливо поклонился залу и снова сел.
После Курина на выступил зам по коммерции. Он отчитался о совершенных за месяц приобретениях и осторожно предложил наладить контакт с австрийской фирмой для закупки современного оборудования. Старинная, ящичная, технология производства поролона давно утратила актуальность, говорил он, и приобретать износившиеся детали для старого оборудования стало слишком сложно.
– Давайте пытаться модернизировать технологию, – робко проговорил он.
В ответ прозвучал протест с места.
– Артур Михайлович! – сказала Вырлова. – Моя структура продублировала работу коммерческого направления. Мы нашли три фирмы, которые на своих складах имеют необходимые нам товарно-материальные ценности. Но, видимо, коллеги решили проигнорировать интересы корпорации. Вместо того чтобы, оптимизировав производство, экономить деньги для ее развития, они хотят превратить дорогостоящие машины в металлолом.
Завязалась дискуссия.
Зам по коммерции начал спорить с Вырловой.
Елена Сергеевна тоже поднялась на подиум исключительно для того, чтобы растереть в пух и в прах нелюбимого ею бородача.
Казалось, директор был далек от всех этих проблем. Он монотонно кивал головой, дожидаясь конца совещания.
После Вырловой выступал вальяжный здоровяк. Он протараторил сводку несчастных случаев. Оказалось, за месяц их было всего два. Один плотник повредил себе ногтевую пластинку на пальце, другой работник, сторож, подвернул ногу.
А как же тот парень, которому конвейер оторвал обе руки? Это произошло две недели назад. Он умер от потери крови. Но про парня не было сказано ни слова. И все мы сделали вид, что ничего об этом не знаем.
Совещание подходило к концу. Я посмотрел на часы. Семь сорок восемь.
Я закрываю глаза и начинаю искать Жору. Передо мной раскидывается огромное черное поле. Я жду, когда появится голубоватое свечение на горизонте. Оно возникнет неожиданно и тут же метнется ко мне лучом, вопьется в капсулу.
Жду.
Проходит минута. За ней вторая. Третья…
Свечения нет. Ощущаю только далекие подземные толчки.
Проходит еще несколько минут.
Толчки усиливаются, становятся настойчивей. Они то здесь, то там.
И вдруг мое сознание пронзает мысль. Это Жора упрямо тычется в пустоту, не зная, за что зацепиться.
И только тут я соображаю, что капсулы нет!
В груди легко и пусто.
Сперва я попытался ее восстановить. Снежный комок, колючее веретено, распирающее грудь и горло. Кусок льдины. Просто холодный камень.
Страх.
Я вспомнил позавчерашний вечер. Веяние. Но в груди по-прежнему теплая пустота. Мне не страшно.
Директор встает из-за стола. Подходит к самому краю подиума. Он сгибает ноги в коленях, поворачивает кисти рук ладонями вниз. Руки плавно движутся вперед-назад. Со стороны выглядит так, будто директор собирается продемонстрировать залу одно из упражнений китайской гимнастики ушу.
Неожиданно у Присмотрова как у кошки выгнулась спина. Он задрожал всем телом. Глаза закатились. По первым рядам прокатилась волна трепета. У замов беспорядочно задергались головы и плечи, словно все они сидели на электрических стульях.
Я напрасно пытался генерировать в себе страх, испытать хоть какое-то волнение. Все вокруг было таким ненатуральным, что я не смог ощутить ничего, кроме скуки.
Дрожь распространялась по рядам, постепенно приближаясь ко мне.
Жора! – позвал я мысленно. Ничего.
Директор тщательно сканировал ряды, вычищая и забирая себе все, что ему предназначалось.
Вдруг он, взмахнув дугообразно рукой, указал на меня пальцем и застыл. В эту минуту Присмотров был безобразен, как гоголевский Вий.
– Схватите его! – гневно рыкнул он.
Но все вокруг были обессилены. Подергивание голов утихло не сразу. Сидящие, постепенно приходя в себя, медленно поворачивались в мою сторону.
Только откуда-то сбоку совершенно бодрый подскочил ко мне Гавинский. Я заметил его краем глаза, узнал по зеленому костюму. Не поворачивая головы, изо всех сил толкнул его локтем, угодил в грудную клетку.
Гавинский охнул, но устоял.
Еще бы! В нем было, по меньшей мере, сто десять килограммов мышц.
Он схватил меня двумя руками за рубашку так, что стали отлетать пуговицы.
Я стал наносить ему частые удары в лицо, грудь, шею, но он меня не отпускал и все время пытался бросить на пол.
Рубаха затрещала по швам, я вырвался, но тут же получил удар в корпус и еще один – прямо в раненое надплечье.
Я взвыл от боли и попытался увертываться от новых ударов Гавинского.
Краем глаза я заметил медленно поднимающуюся фигуру сидевшего рядом начальника цеха: амбал надумал прийти Гавинскому на помощь.
У меня на руке тонким электронным писком прокричали часы.
Восемь ноль-ноль.
Операция сорвалась, успел подумать я, прежде чем тяжелый удар по голове поверг мир в темноту.
30
Я пришел в себя и обнаружил, что лежу на полу маленького тесного помещения. Стены оклеены пластами поролона.
Пытаюсь подняться, но руки связаны за спиной. На шею надето широкое металлическое кольцо, впивающееся в подбородок.
Ворочаюсь с боку на бок. С большим трудом удается сесть. Я опираюсь спиной о мягкую стену и в эту минуту замечаю, что во многих местах на поролоне чернеют пятна засохшей крови.
– Я вас не боюсь! – ору я.
Звук моего голоса тонет в звуконепроницаемых стенах.
Что это за место?
Осматриваюсь, насколько позволяет ошейник.
В потолок вмонтирована маленькая лампочка. Прямо посреди помещения стоит старинное резное, с инкрустацией, кресло. Кресло инквизитора?
Я представляю себе Повара, сидящего в нем.
Что меня теперь ждет? Неужели игра окончательно проиграна?
Я пошевелил руками, проверил, насколько надежно затянуты узлы. Даже если попытаюсь их развязать, снять с шеи кольцо мне никак не удастся.
Где сейчас Илья? Что случилось с Жорой?
В эту минуту лязгнул засов, дверь заскрипела. В помещение вошел человек.
Он повернулся ко мне, и тусклый свет лампочки упал ему на лицо.
Это был директор.
Он закрыл за собой дверь, вышел на середину помещения и сел в кресло.
Я подполз ближе, чтобы как следует его рассмотреть.
Присмотров удобно расположился, закинув ногу на ногу. Некоторое время мы внимательно рассматривали друг друга, и в течение этих минут никто из нас не произносил ни слова.
Директор был одет теперь во все черное. Когда он успел переодеться? Черный твидовый костюм. Блестящий галстук разделял белоснежный треугольник рубахи на две одинаковые половинки. Лицо его было настолько белым, что сливалось с рубахой.
– Браво, – сказал он. – Вам удалось заслужить личную аудиенцию со мной.
– Я к этому не стремился, – зло сказал я.
– Неужели? – директор изобразил удивление. – А мне казалось, вас интересует моя личность. Что ж, в таком случае наша беседа будет коротка, и нам с вами не жаль будет расставаться. Вы ведь скоро умрете, – он посмотрел на часы. – Полагаю, в течение ближайших пятнадцати минут. Прямо в этой комнате.
В горле у меня пересохло.
– Кем это решено? – чужим голосом спросил я.
– Мной, – спокойно ответил Присмотров.
Он смотрел пристально, чего-то от меня ожидая.
Сердце кольнула боль. Камень шевельнулся в груди, раздвигая внутренности.
Вот же она, капсула! Терпкая, колючая, холодная, взлелеянная мной капсула очищенного страха. Где же ты была раньше?
– Это казнь. Самая настоящая средневековая казнь, – сказал я негромко.
– Да, это казнь, если вам угодно.
Он по-прежнему надеялся меня сломать.
Теплая пустота внутри окончательно заполнилась льдом.
– Перед смертью я имею право на последнее желание! – я старался, чтобы голос звучал спокойно.
Он благодушно улыбнулся. Эта улыбка мне знакома.
– Что ж… Задавайте свои вопросы.
Надо тянуть время. Кто-нибудь должен ко мне прорваться. Ведь ровно в восемь часов Жора разослал по сети призыв к восстанию. Смог ли Илья добраться до генераторов?
– Кто вы такой, Артур Михайлович? Вы тоже не брезгуете человечиной? – Я бросил взгляд на бурые пятна крови на стенах.
– Обижаете, Сергей Петрович! – он развел руками. – Вы – человек просвещенный. Знаете, в чем разница между вещественным и духовным? Истинные хомотрофы не употребляют сырого мяса. Мы поглощаем чистую энергию человека, его духовную плоть. Человек остается жив. Это гуманно.
– Вранье! Не гуманно это! – крикнул я. – Вы чудовище, пожиратель человеческих душ!
– Что вы! Живая душа вечна и несъедобна. Мы поглощаем отпавшие ее части, которые обосабливаются, когда человек пребывает в страхе. Кусочек за кусочком. Вас учили делать капсулу? Это искусство можно сравнить с ремеслом старателя.
– И что дальше?
– Когда энергия уже практически исчерпана, человек меня больше не интересует. Я отдаю его менгам. Им тоже надо как-то существовать.
– За что вы их так любите? Один и тот же биологический вид?
По его лицу пробежала тень.
– Ничего общего! – резко сказал он. – Истинными хомотрофами становятся в процессе посвящения. Мы – не раса, мы – класс.
– В чем заключается посвящение?
– Это ритуал, говорить о нем я не имею права.
– Вы собираетесь меня убить, – заметил я. – Удовлетворите мое любопытство.
Он зло засмеялся.
– В мире десятки таких структур, как наша. Заводы, фирмы, секретные институты и даже школы. Как вам это? А еще есть партии, религиозные секты, общественные организации и так далее. Всех нас связывает информационная сеть. Процесс хомотрофии в мире является вполне контролируемым.
– И кто же его контролирует?
– Всемирный Фонд Хомотрофов. Вам это о чем-нибудь говорит?
Я отрицательно помотал головой.
– Эволюцией корпораций и вообще всей жизнью планеты движет воля к власти. На страницах газет и журналов, принадлежащих нам, мы ведем полемику по этому вопросу. Все человечество разделено на пищеносов и пирующих, для вас ведь это не ново, Сергей Петрович. Но корпорации – это как раз то поле деятельности, где формируются и закрепляются представления о том, кто кому служит. Истинных хомотрофов-магистров немного по сравнению с армией хомотрофов-бакалавров. Истинные магистры, такие, как я, люди очень высокого ранга. Мы питаемся коллективным страхом. У меня в повиновении пять тысяч человек. Это и есть Золотой Минимум Магистра. Мой запас, мои закрома, мой пищевой склад. В корпорации может быть только один магистр. Каждый из нас мечтает о монополии, о большой политике. Ведь одно дело выпивать утренний гоголь-моголь, взбитый из страха пяти тысяч, другое – пожирать страх миллионов. Включите телевизор – и вы увидите нас. Посмотрите на политиков и олигархов. Нет разницы между пятью и пятнадцатью миллиардами долларов, но есть разница между пятью и пятнадцатью миллионами избирателей. Пища делает тебя богом!..
Артур извлек из внутреннего кармана плоскую лакированную коробочку, вынул обрезанную сигару, закурил. В выражении его лица появилось чуть видимое самодовольство.
В памяти всплыла сказка про кота в сапогах. Людоед, пойманный в сети тщеславия, сам превратился в пищу.
На чем же поймать этого страшилу?
– А что бывает с магистрами, которые выходят на пенсию, – спросил я первое, что пришло в голову.
– Они отдыхают на тропических островах, – сказал он.
– Почему вы решили меня уничтожить?
– Вы – неудобоваримый. Ваш вкус, видимо, подпорчен бунтом. Это делает страх непригодным к употреблению. К тому же он заразен, вроде гриппа.
Он улыбнулся.
– Вас нельзя съесть, зато можно убить. Поскольку вы мне мешаете, то именно это я и намерен сделать. Но убивать вас надобно особым способом. Если выстрелить Несъедобному в сердце или, скажем, отравить цианидом, – Артур коротко улыбнулся, – то вещественно он будет разрушен. Но останется невещественная часть, которую по желанию можно сохранить.
Артур со вкусом затянулся.
– Несъедобных надо убивать путем отсечения ума от чувств, – сказал он, выпуская клубы дыма. – Другими словами, головы от туловища. Если Несъедобному отрубить голову, о нем скоро забывают. Ему уже не стать героем. Во-первых, нежные умы Пищеносов не хотят долго помнить страшный безголовый образ; выбросив из памяти отрубленную голову, они забывают о мученике. Во-вторых, когда ум и чувства бывают внезапно разделены физически, душа становится бессильной. В противном случае она еще долго витала бы в привычных для нее сферах и пространствах, наводя смуту на подобных себе.
Директор встал.
– Мне известен ваш главный секрет, – сказал я, глядя на него снизу вверх.
– О чем это вы?
– Вы – менг.
Он усмехнулся, но я заметил в его взгляде плохо скрытое смятение.
– Что вы этим хотите сказать?.. – раздраженно выкрикнул он.
– Хочу этим сказать, что вы людоед – мерзкий повар Грязин. Вы не имеете никакого отношения к виду хомо-сапиенс, а являетесь животным низшим, вроде шакала или гиены, хоть внешне чем-то и напоминаете человека. Грязин – это ваша кличка, а не фамилия, ведь звери не носят фамилий.
Этими словами я задел его за живое. Губы Артура стали вздрагивать, глаза хищно пожелтели.
– Еще вопрос, – сказал я, словно не замечая его ярости. – Где ваши раритетные круглые очки? Те самые, в которых вы были, когда Жоан Миро писал ваш портрет. Вы всю свою долгую и нудную жизнь мечтали стать человеком. Художник подарил вам облик, который имел в себе набор человеческих качеств, непостижимых для вас. Вы хотели за ним спрятаться. Но вы не стали человеком, даже приняв тысячи причастий. Я не принимаю ваших объяснений. Воля к власти и тому подобное. Бред! Пытаясь стать человеком, вы из года в год (а может, из века в век) терпите поражение. Десятки раз вы меняли имена и страны, пытаясь найти себя, вырасти духовно, очеловечится. Но знайте: с того момента, как Миро написал ваш портрет, вы нисколько не изменились. Вы стали еще большим шакалом, Грязин. Все вы, подлые, ничтожные твари, чувствуете свое уродство и пытаетесь себя оправдать. Вы не ищете способы выправить себя. Ничтожные подражатели человечеству, вот кто вы такие! Вы стали очень похожи на нас, людоеды. Оттого мы перестали вас замечать и разрешили паразитировать на своем теле. Впору бы отторгнуть вас, скинуть как блох, но, увы, человечество, эволюционируя, несет в будущее не только сокровища удивительных открытий, а и тяжесть глупейших ошибок.
Артур смотрел на меня, не отводя злобного взгляда. В этом взгляде было все то, что так хорошо восемьдесят лет назад подметил в портрете гениальный Миро. Не доставало в лице Артура только человека.
Директор вынул из кармана очки – старомодные круглые очки Грязина, надел их, и сразу же лицо его осунулось, постарело, стало лицом Повара. Только глаза остались другими – точь-в-точь как на портрете.
– Откуда ты мог все это узнать? – Его голос прозвучал устало, бесцветно.
– Вы боитесь сказать правду даже приговоренному к смерти. Мне вас жаль.
– Я не лгал, – проговорил он. – Я уже давно не питаюсь человеческой плотью.
– Тогда вы должны были умереть, быстро состариться и отдать концы, как Слепец.
– Много лет назад меня взяли, что называется, с поличным и после громкого процесса определили в психиатрическую лечебницу. Что и говорить, я проявил неблагоразумие: начал буйствовать. Электрошок удивительная вещь, он открыл для меня новые горизонты.
Когда меня выписали, я хотел приобщить собратьев к новому способу питания. Я нес благо, прогресс. Потратил десятилетия на изучение феномена и совершенствование метода. Но менги слишком косны, привержены устаревшим традициям и убогой морали, чтобы оценить возможности подобной эволюции. Даже поставленные в условия, когда их же кодекс предписывает самоубийство, они упорствуют. Они готовы предать собственные принципы только бы ничего не менялось.
Грязин встал и вышел.
Я остался один в окровавленной комнате.
Неужели это последние минуты моей жизни?
Я огляделся. Кого здесь казнили прежде? Таких же, как я? Тех, из черного списка, в который был внесен Андрей.
Я попробовал освободить руки. Они были крепко связаны веревкой.
Внезапно дверь снова открылась, и в комнату ввалился Гавинский. За собой он волочил Жору: здоровяк держал его за волосы. Жорины руки были связаны за спиной. Рот заклеен скотчем. Успел ли он разослать призыв?
Борись! – приказал я себе.
На какой-то миг мне показалось, что я чувствую близость Андрея, но тут же ощущение исчезло.
Вслед за Гавинским вошел Присмотров. На этот раз он был без галстука. Верхние две пуговицы рубашки были расстегнуты. На лице – безапелляционность.
– Смотри! – крикнул Гавинский.
Он откинул носком туфли лежащую на полу циновку. Под ней был топор. Не просто топор, а огромная секира палача.
Я явственно увидел Жорин страх. Визуализировал его в виде тонких струек, исходящих отовсюду.
Черт, где же твоя капсула, Жора?
Гавинский толкнул Жору на пол. Тот безвольно стукнулся всем телом, застонал. Гавинский поднял топор, встав на колено, склонился над Жорой, взял его за волосы, запрокинул ему голову.
– Смотри! – опять заорал он мне.
Гавинский провел топором по Жориной шее, демонстрируя остроту лезвия. Из тоненькой царапины потекла кровь.
– Сволочь!.. – прохрипел я.
Здоровяк своей мощной рукой ухватил Жору за рубаху на спине и легко, как куклу, перевернул на живот. Он выпрямился, поставил Жоре на пояснице ногу, прямо поверх связанных рук. Придавил его так, что Жора не мог пошевелиться.
Я пытался вырваться. Цепь гремела у меня на шее, веревки все сильнее впивались в запястья. Я увидел, что деревянный пол в некоторых местах изрублен топором.
– Подожди, не убивай пока, – сказал директор. – Подними его и поставь на ноги.
У Гавинского во взгляде мелькнуло недовольство, но он подчинился. Схватив Жору за подмышки, он рывком его поднял.
Происмотров провел рукой себе по лицу, стирая грим.
– Хотел меня обмануть, раб, – прошептал он, подходя к Жоре вплотную.
Из груди Жоры начал истекать колеблющийся голубоватый протуберанец. Страх!
Ты еще в состоянии бояться? Где же твоя капсула, Жора?!