– Елена Борисовна! Мы отказали двум медицинским центрам! На той неделе, – мужчина в возрасте, после перепалки с сидящей напротив миловидной девушкой, представителем совета попечителей, смотрел прямо на нее.
– Но мы так никогда не доберемся до "неблагополучных", Федор Лукич, – другая, рядом, перехватила взгляд, приняв на себя очередную порцию обвинений.
– А музей? Каждый день выносят из залов штукатурку! Год уже просят!
– А детский театр?!
– Успокойтесь, успокойтесь же! Уважаемые члены правления! – сидящая справа помощница призывала к порядку. – Прошу говорить по очереди.
– Да какая очередь, господа? – тридцатилетний молодой человек от промышленной палаты говорил спокойно и громко. – Чтобы получить помощь из "главного" дома, в любых формах, надо шагать погромче. Тогда о вас и заговорят. Ведь чего не хватает? Денег. Почему? Чем более фонд известен, тем значимее для всех, в том числе и власти. А известность – это шаги. Если мы поможем в создании галереи, и у входа будет информировать об этом табличка – тысячи людей узнают о нас, чем занимаемся, что даем городу, а это главное. И я согласен с правильностью довода: "Третьяковка" – это звучит! А у нас свои Третьяковки, "свои" яйца Фаберже. Вкладывайте, милости просим. А студия? Кто слышал? Ведь им, власти, – он кивнул за спину, – сейчас позарез нужны не только доклады о возрождении культуры, после скандалов с эпатажными выходками модернистов по стране… Вы же смотрите телевизор? А и лояльность электората – впереди выборы. Важен имидж бизнеса. И ее роль в его благонамеренности. И бизнес это понимает. Вот и давайте поможем. И нам ответят тем же. Причем любая вновь избранная власть – припишут-то себе. Ну, а людям… я уже сказал, будет куда сходить и сводить… Досуг, одним словом.
– Для меня за кадром, что вы понимаете под "своими" яйцами, но путаница в том, что нужно бизнесу, и что нам – налицо, – директор спецпроектов студии смутилась, услышав смешки, и тут же добавила: – Простите, если слишком прямо.
Елена прикрыла улыбку ладонью.
– Ничего, ничего, это приводит в чувство… проверено, – еще один мужчина в поношенном пиджаке с орденскими планками вступил в разговор. – И знаете, что я скажу, совет ветеранов готов подождать обещанной помощи ради такого случая.
Елена знала, что ветераны после обращения студии побывали там.
Мужчина продолжал:
– Семьи с детьми-инвалидами, с детьми под опекой. У многих родители осуждены – это может стать поводом для формирования изоляционного отношения к ним. Те же родители благополучных семей из осторожности могут навязывать такое отношение. Тяжело… Я сам рос без отца… и чувствовал это. Каждый день… Мы знакомились с работой студии. Многие просто бежали из дома. А ведь они также музыкально одарены, тянутся к доброте, заботе, но не находят. Люди знают всё о дорогом лечении рака у детей, о нужде в пересадках, о тяжелых заболеваниях скелета. Но есть и другая нужда – в душе. Нашей душе от болезни невнимания, отторжения. И кто знает… что важнее… Здесь не надо дорогих лекарств. Но как мало слышат этих отверженных. Кроме тех, кто сдвинул все с мертвой точки, – он кивнул на гостью, – госпожа Мара, уж позвольте мне так вас называть, с коллегами совершили подвиг. Ведь, что делает врач? Свою работу… на наши деньги. А здесь люди отринули какие-то личные радости, личные нужды… да и нужды своих семей, ради других. Различие есть… А ведь "отверженные", да, да, именно так, – видя скептические усмешки, повторил мужчина, – вырастут и окажутся рядом, на тех же перекрестках, в тех же домах. Рядом с моими детьми, с вашими. Кем они станут для них? Другом, женой? Или озлобленным соседом? Обиженным на жизнь, страну, одноклассников. Поймите, это те же девочки и мальчики. Протяните им руку… и они… ответят тем же. Помогут другим сиротам, а то и создадут подобный фонд… Порадуемся. Помочь-то надо малым – не хватает инструментов, мизерные зарплаты… даже нельзя называть так… – пожнём большее. Конкретно, здесь, сейчас… у нас есть такая возможность – голосуйте. Сделайте выбор за тех, у кого ее нет.
– Ну, знаете… Я слово в слово могу повторить то же самое о больных детях, – первый мужчина в "возрасте" повернулся к председателю.
– Конечно, Федор Лукич! Я поддерживаю! – женщина в синей блузе, с другого конца выкинула вперед руку. – И потом, главный спонсор… обусловил выделение миллиона… – она осеклась, срезанная взглядом Метелицы.
Ее отношения с этим человеком секрета не составляли, так же как их испорченность последнее время. На память пришел и недавний разговор с Полиной.
"– И не вздумай отказаться! И выкинь дурь из головы! Это самое важное решение года. Вот уж точно, сделка на миллион!
– Самые важные сделки мы заключаем с совестью, – ответила Лена.
– Не впадай в детство и не лицемерь. Всё стало прагматичнее. Пусть с совестью, но с выгодой.
– Выгоды в такой сделке нет. Иллюзия. А совесть никогда переговоров не вела – ты или продаешь свою, или покупаешь чужую. Между прочим, иные – по несколько раз в день.
– Вот даже как?!.. – озлилась тогда Полина, принимая сказанное на свой счет, – а и раздай всё, как мать Тереза…"
Они почти поругались.
Меж тем кабинет шумел. Повышенный тон сменялся вниманием к кому-то из говоривших, затем чей-то возмущенный голос требовал и упрекал… и вновь тон возвращался, чтобы повторить знакомый людям пустой круговорот.
Елена же Борисовна думала уже о другом. Привычная обязанность держать подчиненных в рамках вдруг отошла на второй план.
В год гибели отца ей часто приходила мысль о случае, в обиходе называемого "Сон матери Рылеева", широко известного в пределах интернета – бездонного кладезя не только эпатажных, да и вполне правдивых, но давно утерянных историй.
О том, как, вымолив в отчаянии выздоровление ребенка, женщина была вынуждена страшно пожалеть об этом. Что, в конечном счете, и свело ее в могилу. Она слегла еще до казни сына, уже взрослого, зная наперед бессмысленность попыток спасти. Увидев будущее, буквально по годам во сне… тогда, в его детстве. Когда, "показав" это будущее, ее спросили, не изменит ли "неразумная" своей просьбы.
Елена раз за разом вспоминала эту историю и тут же сталкивалась с вопросом: к чему? Будто она связывала, как-то затрагивала ее жизнь… Мысль неотступно следовала за раздумьями, становилась навязчивой.
Дочь Бориса Семеновича не верила ни в чудеса, ни в подобные истории. Случай же не вызывал особых сомнений, главным образом благодаря существованию документа, который и подтверждал увиденное Рылеевой, задолго до трагедии. Но история в человеческой, точнее, женской логике, не заканчивалась – помощь обреченным тоже становилась бессмысленна, если верить в правдивость документа. Бог выбирал лучший из возможных, гораздо худших исходов! Среди множества вариантов. И делает это сегодня! Выходит, "вытаскивая", спасая, мы вовсе не "возвращаем" кого-то к жизни, а лишь вмешиваемся в уготованную судьбу, не зная последствий такого вмешательства. Видя своими, порой безумными от горя, глазами только верхушку, звено из цепи событий. А не весь замысел. Ведь "обречены" они Богом! Мы выбираем слово "обречены". А может, спасены?.. от более страшного ожидаемого? Пушкин, Моцарт, Шуберт, Лермонтов… что ожидало их? Проживи они еще год, десять? Тот, кому известно всё, решил забрать их раньше времени… или, теперь выходило – ко времени. "Почему же мы помогаем? Почему тысячи и тысячи людей кладут здоровье, время, деньги на помощь? Не знают? Не читали? Не верят? Нет, здесь что-то другое. Ведь может и мы звено той же цепочки, к тому лучшему из возможных варианту? Стоп. А почему ты сама не задумывалась об этом раньше? До того как прочла? Ведь поступала так же. Или нет? – Елена усмехнулась.
"Чуточку другие расчеты тлели в твоей душе. Не в душе, а в голове. И не тлели, а разгорались", – поправил кто-то внутри. Тщеславие, пост главы фонда, влиятельные знакомства… И, конечно, легкое ощущение "легкой" недоступности в твой мир остального окружения. Такой статус позволял отвечать на все вызовы жизни.
Она вздохнула.
Ладно… и все-таки? Ведь многие делают это искренно. И тут ее осенила неожиданная догадка… не спасение важно и не его сроки… возможность или ненужность этого тоже определит ОН. Не наши усилия, поступки и стремления, а ОН, который и направляет эти усилия. Они нужны только нам. Себе. Нам самим, а вовсе не детям, больным, всем несчастным на этом свете. Если бы нужно было детям – отпадала бы помощь непонимающим, что это такое. Отсталым умственно, слишком маленьким, да многим подобным. Нет, стремления и поступки заменяют сон той несчастной матери явью… и нам. Так ОН доносит до сердца требуемое душе. Так изливает живую воду. И потому еще живем… не забирают… надеются "восхитить" к себе лучшими, нежели теперь. Поступая так, помогая им, мы сами переживаем их страдания, болеем вместе с ними, плачем и забираем частичку их слез, их боли, потому что они видят это. А когда кому-то больно так же как тебе, боль стихает, делясь и половинясь с держащими твою руку – не попустил Творец ее бесконечности, положил предел злу.
"Значит, все-таки легче не только им, а и мне", – подумала Лена и опять вздохнула. Покой наступил. Понимание пришло. Она снова была на заседании.
– Так! – голос обрел металлические нотки. Всё стихло. – Насколько мне известно, они в некотором смысле наши коллеги. Эти дети дают благотворительные концерты в тех же больницах, детских домах… Я убедительно прошу всех одобрить предложение о помощи.
Тон и выражение лица не оставили вариантов никому.
"Почему мне привиделось это?" – Метелица открыла глаза, мужчина, сидящий впереди, прихватил запястье стюардессы, не давая ей идти дальше. Та же, не глядя на него, вытянула свободную руку в сторону помощницы в глубине салона, делая знаки принести минералки.
"Господи! – Елена застыла. На дагерротипе, на том самом, который увез Андрей, двое мужчин умоляли женщину пойти с ними, но за руку держал ее один! Та же, именно в этом и было отличие от увиденного сейчас, стоя на коленях, обращалась к кому-то неведомому за кадром. Точь-в-точь такой же протянутой рукой! – отец что-то говорил, рассказывал очень давно о снимке… Но что? Что?!" – женщина в отчаянии до боли сжала губы.
Всё было бесполезно.
Москва встретила ласковым солнцем, будто обращая утренний сон в явь.
– "Сухаревская"? Так доедете до "Проспекта Мира", по кольцевой, и одну остановку в центр, – девушка повернулась к парню, и они чему-то рассмеялись.
Эскалатор поднимал одетые тела слишком медленно. Даже нехотя. Недовольство вызывали хмурые лица. "То ли дело в праздники, – думалось ему, – когда все нарядные, шумят, перекрикивая ладный гул подружек-шестерен… даже суета другая – веселая. И двести ступенек им нипочем – снуют вверх и вниз. Эх, стар стал… а ведь помню иные времена. Больше в людях-то солидности было… да и улыбок".
Вдруг он заметил "новенькую". Глаза той в растерянности бегали по щитам на стенах и лицам, но ничего не читали – это старик заметил сразу – ни слова на первых, ни мысли вторых. Голова женщины то и дело высовывалась и нетерпеливо посматривала вверх.
"Не просто торопится. По особенным делам… сразу видно, – механизм гулко пыхнул и удвоил скорость. – Помогу, – решил старик, – редкость большая по таким-то делам торопиться".
Очередь "хмурых" чуть качнулась назад, люди вздрогнули, поозирались, и всё пошло своим чередом. Будто ничего и не было. Простыми толчками их было уже не пронять.
Выбежав на поверхность, Елена увидела всё.
Две старушки прямо перед ней, те, знакомые еще по кемпингу, стояли у "Макдональдса" на "Сухаревской". Женщина отчетливо слышала каждое слово. Она попыталась двинуться вперед, но, как и тогда, во сне не смогла.
"Вчерась Полина-то опеть в церков ходила. Уж лет пять как не пропущает воскресной службы… все причашается", – первая, сухонькая, стояла к ней лицом.
Лена опустила глаза, заметила в руке струну, пошатнулась, но, с трудом устояв, оперлась на парапет.
"Вам не плохо?" – услышала она за спиной: мальчишка-студент в очках на носу и с гамбургером в руке уже скидывал на землю рюкзак.
– Нет, нет… мне не дурно, – и, удивляясь необычному слову, как и "неслучайности" всего происходящего, выдохнула. Сунув струну в карман, она тут же повернулась к старушкам, не замечая удивленного взгляда молодого человека на странный оборот в ответе.
– Вы обронили, – не отставал студент, протягивая тетрадку.
Лена машинально свернула тетрадь в рулон.
– А мне батюшка говорил, что Иуда тоже причастился… и хлеба вкусил, и вина отпил, – чуть понизив голос, продолжала первая старуха. – А с причастием в него вошел сатана. С причастием! Слышь?
– Да господь с тобой, Матвевна! – замахала руками вторая. – Скажешь тоже! С причастием! – спина суетливо закрестилась.
"Что-то я пропустила… отвлеклась, что-то не то, – мелькнуло в голове. – Стоп! "Матвевны" тогда не было! Была Глафера!"
Меж тем разговор продолжался.
– Так и есть, – обиделась собеседница, – батюшка-то шибко строгий был. Сказал, к нему готовиться надо, к причастию-то. Сокрушенным сердцем принимается… Сокрушенному от стыда, за жизть-то свою. Иначе опасно. А я-то, чего стыдиться, думаю. Посты блюду, свечки ставлю. Он и говорит: Мария Египетская, – старуха наклонилась к соседке, – всего два раза причашалась. В жизни-то. А ты, бабушка, о другом думаешь, раз не в чем каяться. Ступай, говорит… сегодня, – старуха вздохнула. – Давно уж это было. Да и батюшка тот помер…
– Да что же это!!! – в отчаянии закричала Лена. Прохожие обернулись. Некоторые в изумлении остановились. Она попробовала двинуться – попытка удалась. Через секунду бабульки удивленно смотрели на нее.
– Вы! Вы… – незнакомка на секунду затихла, будто колеблясь – начинать ли разговор. Всё выглядело необычно, невероятно…
– Что, мила́я? – подняла брови та, что стояла лицом.
– Вы… вы помните меня?! – наконец решилась женщина.
– А как же, душенька, как не помнить. Ты ж сегодня подходила.
Лена стояла как вкопанная.
– Как же сегодня?! Это было там, в кемпинге!
Бабка покачала головой:
– Всё интересовалась приютом. Как клещ вцепилась. Книгу каку-то спрашивала… эта… как ее, святые угодники… ымператрицыну. Точно! Пытала об Троицкой… Али не помнишь?
– А что еще?! Бабушка! – женщина пришла в себя. – Ну… вспоминайте!
– Да в себе ли ты, голубушка?! Приют искала. А чего искать-то, вона, – старуха кивнула на проспект Мира, – дом тринадцать. Так и сказала тебе. Там и был… до войны и после… Чудна́я ты какая-то нынче.
Тут она заметила тетрадку в руках женщины. Глаза старухи неожиданно сузились, губы что-то зашамкали.
– Я не поняла… повторите…
Бабка подняла голову:
– А струнка-то, струнка-то – ан уж в ручках девичьих! Искать не надобно. Ишь, как пташечка сжалась, – бабка кивнула на тетрадь. – А в кармане-то – вторая. Куды ж так много? Теперь без меня, милая, без меня. Тяни, коли не боишься…
Елена бросилась в подземный переход. На той стороне Садового, первые строения шли подряд и без номеров. Наконец, подняв глаза, она увидела на стене четную цифру: – "Дом-музей "Серебряного века", – губы зашевелились. – Брюсов, поклонник самоубийств… только самоубийств других, – женщина с досадой поморщилась, – опять он на пути…" Однако мысль уцепилась: "За внешностью, напоминавшей человеческую, по воспоминаниям современников, у Брюсова скрывалась "некая сущность без лица и названия". Сущность… О, боже, не отстанет… опусти глаза, прочь. Так, тринадцатый напротив. Надо перейти. Назад".
Она побежала обратно, думая о странном совпадении места и событий, которые происходили здесь, и связаны были с ней, в чем женщина не сомневалась, с ее появлением. Несомненно, придавая непонятную значимость такому появлению, подчеркивая "неслучайность" уже нового события, в новом времени, но в том же месте. Общим же была еще и она. Еще она… Место и человек. Оставалось соединить время.
Через минуту золотые купола стрелецкого храма поставили всё на место.
Старух уже не было. "Стоп. Прием остановил во второй раз. – Я что-то делаю не то. Зачем тетрадь? "Тяни", так, кажется, сказала сухонькая". Елена поколебалась и, словно подчиняясь чьей-то команде, медленно вытянула пружинку из свернутой тетрадки…
Динь-дон, динь-дон, запела вешалка с ремнями, но так и не появилась из-за легкого тумана, который скрыл всё вокруг.
Воздух запах лошадьми. Через минуту туман стал редеть. Всё преобразилось: дома стали ниже и неопрятнее, краски поблекли и облезлые низенькие фасады разошлись, уступая место пустырю. Уши наполнил непонятный гул.
Елена подняла голову: старинная неуклюжая башня из красного кирпича прямо перед ней уходила метров на двадцать ввысь. Там, наверху, из окна, похожего на бойницу, свешивался мужчина и махал ей рукой.
Она не успела всмотреться, как услышала позади:
– Барышня! Ну, что же вы, барышня! Куда ж в таком виде! Босиком бы еще! Давайте к нам, мы на Посад, как и все. Там и сышете родных… или кого уж потеряли. О, господи! Да кто ж сподобил-то одеть вас так?!
Среди грохота колес по мостовой, скрипа рессор и криков кучеров она слышала только этот голос. Он доносился из кареты, которая остановилась в десяти шагах. Женщина лет шестидесяти была там не одна. Личико молодой дамы с любопытством выглядывало из-за плеча.
– Маман! Надо же помочь! – ожило лицо. – Посмотри на обувку!
– Из гувернанток, поди, – первая нахмурилась.
– А, может, француженка? Так своевольно! – восхищенные глаза и улыбка выдавали добрый характер девушки.
– Ефим! Расселся! Помоги барышне! – мать недовольно посмотрела на козлы.
– Мы чаво? Мы зараз! – большой бородатый кучер, ловко спрыгнув, направился к ней.
Только тут Лена поняла, что стоит в грязи на брусчатке в осенних туфлях, а ее зеленый плащ больше напоминает запачканную попону извозчика.
– Где ж вещички-то ваши? Уж снег пробрасыват… кабы не мы… надёжа на кого?., хранцузы, что ль, подвезут? И так уж, вона, до первопрестольной, порази их гром… на плечах-то русских… Эх, да что говорить, барыня!.. – мужик подхватил ошеломленную женщину на руки и понес по грязи в карету.
– Накиньте же вот, накиньте, – молоденькая девушка, почти девочка, протягивала толстую шаль.
– Да ноженьки, ноги подоткни ей… Соня, – проворчала мать на еще одну барышню, сидевшую напротив.
Я Наташа, это маман, а ее зовут Соня, – первая кивнула на соседку. – Ростовы мы, а вы?..
– И то верно. Как величать-то вас, сударыня? – мать с укоризной смотрела на гостью.
– Елена… Елена Борисовна… – чуть слышно прошептала гостья.
– Как хорошо сложилось! – радостно заговорила дочь. – Правда, маменька? Веселее вместе… откуда вы? А что у вас за пружинка такая?
Женщина быстро спрятала струну в карман.
– Helene, значит… – почему-то недовольно вмешалась мать и бросила взгляд в окно. – Да бог с именем-то, неприятно оно нам, уж прости грешных… да не на всех Helene-то напасть, не супься, – заметив подавленность Елены, вздохнула она. – А вот что в кутерьме-то этакой делаешь, изволь признаться, – и выглянула просить кучера ехать.
Экипаж тронулся. Неожиданно дочь резко прильнула к окну:
– Мама! Мама! Посмотри! Посмотрите вон туда! Точно, точно! Это он, маменька!
– Да где? Кто? – вторая девушка наклонилась к ней.