Елена снова стояла в грязи и грохоте проезжающих телег, карет и повозок с хозяйским скарбом, стонущими раненными и дворовыми. Прошло несколько минут. Слезы успели обсохнуть. Отчаяние уже злило женщину. И тут, вспомнив о пружинке, которую спрятала в тот же карман плаща там, в карете, она быстро опустила руку.
– Боже, какая же из них привела меня сюда?! Неужели перепутала!
"Другого у меня ничего нет, – понимая бессмысленность вопроса, подумала Елена. – Одна – вернуться во дворец. У кого она теперь? А вторая? Куда ведет вторая?
Что случится со мной? Ладно, хуже не будет!" – женщина выдохнула и резко дернула струну.
Путешественница поневоле, она стояла на проспекте посреди современных зданий. Слева, вдали, шумело Садовое кольцо, и просматривались купола церкви.
"Москва! Значит, вторая, – наша героиня облегченно повертела в руках струну, – но что же это было?.."
"Сухаревская башня, Пьер Безухов – ее любимец, украденный Людкой Толстовой, которая сходила с ума от романа. Минуту назад здесь, на Мещанской, Троицкой – нынешнему Проспекту Мира… впереди обоза ехал умирающий Андрей Болконский… а Наташа не подозревала… но Толстова уверяла – знала. Говорила, что Наташа знала? Или знала сама? – пыталась вспомнить Елена. Мысли путались. – Зачем мне всё это?"
Так, размышляя, женщина двигалась вдоль домов. Через пару минут она достигла цели.
– Вы сегодня уже второй человек, кто интересуется. С утра-то я был в управлении, а мой заместитель приняла женщину… Тоже очень интересовалась. Впрочем, сейчас древности в моде, – директор усмехнулся.
– Так, о книге… – Елена не обратила внимания на последние слова.
– А что книга? Её привез много лет назад, точно никто не знает, один из несчастных, что обрел здесь пристанище. Самого-то помнят, потому как прозрел. Уникальный случай. Однако без странностей не обошлось, – директор с любопытством смотрел на посетительницу, как бы раздумывая, интересно ли ей всё это.
– Да, да, я слушаю, рассказывайте, рассказывайте! – спохватилась Елена, уловив взгляд.
– Помниться, проклинал какой-то замок грез. Всё, конечно, похоже на вымысел, этакую притчу… – директор смутился. – Бабка тут одна была, сторож. Лет пять, как померла. Всю жизнь проработала здесь… да еще с отцом ребенком захаживала. От него место и приняла. – Он помолчал. – А вы, что занимаетесь топонимикой?
– Да нет… надо. Очень, – на лице женщины было такое отчаяние, что тот не задавал больше вопросов.
– Но раз интересуетесь, – директор пожал плечами, продолжая свою мысль, – может доля правды и есть. Тогда в приюте была церковь "Равноапостольной Марии Магдалины"… ее разрушили после революции. Да… привез-то он точно из Ливадии, дворец там царский, ну вы слышали, Ялтинская конференция сорок пятого… Сталин, Рузвельт, Черчилль. А тогда был бардак, простите за грубость. Места мне те памятны, часто ездил отдыхать с детьми. Так вот батюшка считал книгу-то чудотворной. И завещал беречь, хранить. Это ж та императрица, при которой государь завел вторую семью, – и, видя недоумение в глазах гостьи, пояснил: – Я на историческом учился… Как умерла, тот и обвенчался, ну и через год его убили. Как по приказу. Наша старуха так говаривала. От нее и про книгу узнал. Крепкая бабка была. Кладезь. Помнила все события и даты. Ей бы преподавать… В миллениум девяносто лет чествовали, домой ездили. А зачем он привез? Кто знает? Церковь разрушили… купола, говорят, были необычными – свет в окна от заката давали, а с керосином сами знаете, в те времена.
Он снова замолчал.
– До войны был институт слепых.
– А книга?! Где адрес-календарь?!
– Может, с библиотекой… раздали. Таким же. У нас – особая литература. Специальная, для чтения пальцами. А эта никому не нужна. Перед закрытием отсортировали, много ветхого было, пришлось утилизировать. Впрочем, тоже, только слышал. Да и положено.
– Так она точно ветхая! Позапрошлый век!
– Я же говорю… ненужная вещь в институте слепых-то.
– Боже! – Елена закрыла лицо руками. – Всё кончено. Всё пропало… – Она медленно побрела к выходу.
То, что произошло с ней за последнее время, подсказывая и направляя, привело, наконец, к главному. Тому, где крылась разгадка. И вдруг это же самое, невидимое и непонятное, будто бы издеваясь, оборвало нить. Всё рухнуло. Где и как искать таинственную книгу в огромном мегаполисе. Да еще сообщая помощникам, найдись такие, что пропала книга не вчера и не тридцать лет назад. Да ее просто поднимут на смех. Елена была в отчаянии. Дверь показалась очень тяжелой…
– Постойте! – увидев совершенно нежданную реакцию на безобидное сообщение, директор подошел к ней. – Знаете, тот священник, а всё происходило при нём… понимал "ненужность"… мог отнести, скажем, на сохранность… А куда? Кому-то из надежных знакомых… скорее, в церковь. А ближайшая – "В листах", на Сретенке, обратитесь. Знаете?
Женщина закивала.
– Заместитель сегодня вашей "коллеге" так и посоветовала. Если у них – считайте, повезло… не теряют. Не в пример нам, грешным. – С виноватой улыбкой, но чувствуя важность догадки и оттого радуясь, мужчина посмотрел на нее. Находя, правда, несколько странной.
Елена бросилась на улицу.
Отец Боян, настоятель храма, вел службу размеренно и чинно. Слова разобрать было сложно. Но это не мешало многочисленным верующим креститься и отдавать поклоны, когда батюшка делал это сам. В том нехитром труде и состояла обязанность внимающих. Так они считали всегда. Так считали их деды и прадеды. Но последние еще и понимали для чего. Ведь они читали "Очарованный странник", а не билборды.
Служба закончилась. Священник, качая головой, говорил что-то мужчине, который совсем измял руками кепку. Елена подошла.
– Да нет, батюшка, и деда-то не помню, а прадеда – и не знаю, кем был… Прямо "Иван не помнящий родства… – услышала она.
– Да кто ж сказал-то вам такое? – священник укоризненно смотрел на него. – Разве же в памяти родства добродетель человеческая? От лукавого все ваши "Иваны". От родства до родовитости – один шаг. А как же быть с детдомовскими? С сиротами? Какая же это беда? А кто укоряет… сам родословную забыл… а она у всех одна – человече ты… Помнить надобно, что не животным, не зверем каким родился… А с этим, ох, как худо, ох… худо нынче. Брат на брата, отец на сына… не слыхивал? А в семьях до чего доходит? Матерей задушить готовы. Таких-то забывчивых и спросят там, – он указал глазами наверх и перекрестился. – В Царстве-то Небесном не все узнают друг друга. Там родство не по крови, а по духу. По духу соединяются люди! – повторил он. – Да и на земле такое родство единственное. Тогда и любовь, и семья, и дети настоящие. А коли тут не случилось – и там не сыщется. А вы… "Иваны"…
Тут отец Боян заметил ее. Несколько секунд священник стоял неподвижно, вперив взгляд в прихожанку.
Елена не помнила, что говорила.
– Да вы же сами ее и забрали!!! – даже стоявшие поодаль оглянулись. – Вынес-то показать… так вы ж – как схватили! И бежать! Скандал-то, господи какой был! – он снова перекрестился. – Принесли?!
– Что?! – в свою очередь воскликнула Лена.
– Книгу!
Двелекции
Андрею третью ночь не спалось. И не оттого, что он прочёл письмо – с ним было всё решено, и даже не оттого, что странное отношение к нему после гибели тестя, которое находило в его мыслях прежде хоть какое-то объяснение, сейчас исчезло. А оттого, что причину исчезновения такого отношения он, наконец, попытался найти не в людях окружавших его, а в себе. В том, что недавно узнал. Люди эти – Виктор Викторович, Лена, ее мать, знакомые, словно по команде, по какому-то молчаливому сговору вдруг стали относиться к нему с тем тактом и заботой, которые совершенно естественны совершенно в других, счастливых, как ему казалось семьях. Но не в его. Это-то и делало состояние молодого человека странным. По крайней мере, для них. Он чувствовал. Однако круг близких относил всё на не совсем здоровое состояние Андрея. Что не скрывалось… Нотки сочувствия, незаметные просьбы дать зятю отдохнуть или приглашение к ужину – звучали иначе. Иначе, чем прежде. Мужчина и сам был готов поверить в свою немощь, лишь бы не расстраивать близких. Старался без возражений слушать далеко неслучайные разговоры с председателем, уже понимая другое – даже легкое несогласие с другом семьи было ненужным в том, что начинал строить в себе, менять, на что надеяться. Порой ему казалось, будто лепестки невероятно большой сказочной розы, медленно расступаясь, приглашали подойти поближе, присмотреться, еще раз свериться, заглянуть в даль, которую заботливо прикрывали от него прежде. И мучаясь, постоянно размышляя об этом, он пытался найти, что забыто, не сделано им, перед тем как решиться на задуманное. А последствия могли быть чрезвычайными. Галина Николаевна уже в годах, даже более того. У Елены что-то не ладилось на работе, да и в малопонятных ему отношениях с "благотворителями". И потому мужчина не удивился, когда посреди ночи ему вспомнился разговор Пьера с князем Андреем из толстовской эпопеи. Он знал его почти наизусть – отношения двух совершенно разных людей были важной частью его диссертации. Отношения бывающего злым и резким Болконского, руководимого непомерным тщеславием, и Пьера. Отношения дворянина, все воззрения на мир которого состояли в снисходительной надменности к салонным тиражам человеческого типа и которые изменились одним днем сражения, видом купола неба, бездонного и всего лишь красивого, как думал раньше, и страшной картиной изуродованных тел – чудовищным результатом ущербности духа кумира миллионов, как понял потом… с близким человеком, другом – большим, сильным, хрупким и наивным. Отношения разумного героя и неразумного участника памятного разговора – трогательного сердцем, но абсолютно ненужного той жизни, в которую вытолкнула его мать. Именно Безухову, и только ему, нужен был Болконский. Именно он, и никто другой, нуждался в нем искренне. И князь чувствовал это, становясь настоящим, "внесалонным", "несветским", неизменно "упрощаясь", когда они были близки.
И эти тройственные "отношения" – Андрея с Еленой, её окружением и князя с Безуховым, сойдись они в одну точку, соединись с тем самым "бездонным", – образовали бы "настоящее", то, что и надо бы называть человеком. Но причудливый симбиоз двух Андреев, жены и Пьера не складывался. То ли знания "наизусть" великого романа было недостаточно, то ли его героям не хватало личной оценки мыслей и поступков современников… его, Андрея, современников. А может, просто от несогласия с неустроенностью жизни здесь и сейчас, от неумения "ходить" по-иному или нежеланием по-прежнему. Нежеланием даже просто сожалеть или отвечать за сделанное самим… и, конечно, с богатейшей палитрой нравственных оценок своих поступков, потому что второй Андрей, в эполетах, всей непомерностью и напором, которыми обладал, входил в него, первого Андрея, эти три ночи, становился между ним и лепестками, отодвигал и вытеснял мужа, зятя, сына. Оставляя только окружение – расплывчатое и зыбкое, без трех первых. Но определяющее. Окружение, которое никак не хотело меняться со времен эпопеи, не сомневаясь в полезности придуманных "новых" взглядов, "новых" ценностей. Сменить же его, как это удалось, пусть на время, "хрупкому" и "наивному" герою прошлого, и уже в этом романе, Андрей никогда бы не решился.
Таковым и виделся молодому человеку калейдоскоп сомнений, ошибок и безнадежности, посреди бурь человеческого счастья. Счастья, которое он порой видел в улыбках и веселии вокруг. Счастьем причудливым, непонятным, неизменно ускользавшим от нашего героя. Но и призрачным, ненастоящим. И вот он, он!., один из смертных, решил разобраться с этим. Решил бросить вызов обману, который душил… Освободиться от "полезности", "напора" и "непомерности". Надышаться ароматом сказочной розы.
Наконец, Андрей заснул. Но назвать это состояние тем привычным, знакомым каждому словом было нельзя. Никогда еще, ни наяву, ни в сновидениях, он не испытывал того, что пришло к нему этой ночью, настолько странным, невероятным казалось событие потом… Будто кто-то любит его сильно, сильно… но страшно. Именно страшно. Это не был чей-то порыв, протянутые руки или немой восторг, нет. Но чья-то обволакивающая воля. Кого? Или чего? Кто желал слиться, принять его, ощутить согласие? Ни один образ, известный ему как человеку, не подходил. Но все они были частью личности, поражающей своей глубиной и силой, чьей-то всепроникающей воли, частью неведомого, которое прикрывалось великим чувством, маскируя и заслоняя им свое ужасное начало. Сон длился недолго. Но именно длился… он хорошо это помнил. В отличие от "обрывочного" и редкого, как бывало прежде.
Такого страха Андрей не испытывал никогда. Потом, уже проснувшись, он долго думал… Отчего страх присутствовал в любви? А что это была она, молодой человек не сомневался. Любовь заявляла о себе не как результат увиденного – он ничего не видел, не как следствие чьих-то действий, хотя "нечто" двигалось, обозначая себя, и обращалось к нему, а как чувство, которое спутать ни с чем нельзя. Ибо если предположить, что ты ошибся в нем, то и понимание, кто ты есть сам, должно отойти на второй план, уступая определению любви этой волей… ее приговору. Холодная, абсолютная, она исходила из чего-то непостижимого разумом. Незнакомый прежде опыт, заявив себя, приводил в смятение. Как рыбка из аквариума моряка, выращенная заботой и любовью, уверенная, что весь мир и есть стеклянные стены ее дома, вдруг по хозяйской небрежности попадает в океан, и в смятении цепенеет. Страх и ужас приходят потом. Так и Андрей, в какое-то мгновение почувствовал, что раздавлен. Не уничтожен, а раздавлен и подчинен.
И вдруг… освободился. То было не облегчение. Сравнение не подходило. Рождение, жизнь! Возврат обратно. Обретение знакомого, привычного, несовершенного, порой отталкивающего, но родного. Кто-то дал Андрею, почему-то только ему, почувствовать разницу – где бы мог оказаться человек, не имей защиты… И где может оказаться, отринув ее. Защиты покровителя, объявившего когда-то о нем миру.
И все беды, горести и преступления, насилия и смерть, все страсти земные отошли, потеряли значение и смысл, как испытания, как терпимое зло, которое ни с чем уже и никогда бы не спутал.
А потом он видел себя молодым, жизнерадостным… даже юным. Студентом, подающим надежды, и не только преподавателям. Впрочем, не только надежды, но и сомнения, как и однажды, на лекции.
Тема "Гений и злодейство" не особо заинтересовала студентов – настолько была затаскана. Предложение написать к этому дню эссе также не нашло откликов, кроме одного. Профессор снял очки, положил в футляр и произнес:
– А теперь послушаем другие соображения… я надеюсь. Один из вас их подготовил, остальные, возможно, выскажутся по ходу. Прошу, – он кивнул Андрею, сделал шаг к столу и присел, уступая кафедру.
Пока молодой человек спускался, кто-то из сокурсников, под смешок соседа, выкрикнул:
– Сколько не пиши, Пушкиным не станешь!
– Во-первых, я пишу прозу, – нашелся тот.
– Уже?! – не уступал весельчак. – И как оценивают во дворе?
По аудитории прокатился смех.
Однако докладчик не обратил на это внимания и, раскладывая памятки, добавил:
– Во-вторых, не хочу быть как Пушкин. С его комплексами, тщеславием и даже непониманием мелочности своих поступков.
Зал загудел.
– Поконкретнее! – раздался чей-то возглас.
– О чём? О чём он?!
– Я о мстительности, лицемерии.
– Ну-ка, ну-ка? – профессор вернул очки в руки – место, предназначенное для особых ситуаций, – и откинулся на спинку стула.
Андрей осмотрел аудиторию. Любопытство одних мешалось с ухмылками остальных. Отведя взгляд в сторону, и как бы обращаясь к невидимому слушателю, на лестнице у стены, он начал:
– В битве при Бородино главный удар по багратионовым флешам пришелся на дивизию графа Михаила Семеновича Воронцова. Дивизия погибла. Вся. Триста оставшихся от девяти тысяч раненных солдат и пятьдесят офицеров, вместе с проткнутым в штыковой атаке самим командиром, были перевезены в его имение, где и выздоравливали. Вместе. Как и воевали. Подобные отношения – между чиновником такого уровня и простым человеком – не повторились уже никогда в нашей истории. Именно отношением людей друг к другу, а не военной наукой решился тогда исход сражения.
Зал притих, но тишина была настороженной.
– При Краоне, уже во Франции, случай поставил Воронцова один на один с армией Бонапарта, двукратно превосходившей его корпус. Два соединения, спешившие к месту сражения на подмогу – опоздали. Воронцов выстоял. Не сдвинулся ни на шаг… Там же, на чужбине, женился на знатной польке – из Браницких. А от поляков, как известно, все беды на Руси – то в Киеве засядут, то во Львове, то в Москве, – он уже смотрел прямо в зал.
Тот снова загудел. Докладчик повысил голос: