– Будучи назначенным командовать оккупационным корпусом во Франции, перед тем как по приказу покинуть страну, – продал имение и расплатился по всем долгам русских офицеров. А в Париже их сделать легко, сами понимаете. Брал Варну. За пятьдесят лет до окончательного изгнания турок с Балкан. Одесса, по сути, отстроена Воронцовым. Крым обрел дороги и города во время именно его губернаторства. Воистину, за державу не щадил живота своего. Это вам не сегодняшний чиновник. Один из двадцати шести лучших людей империи, отлитых на памятнике тысячелетия Руси в Великом Новгороде. Между прочим, на пожертвования граждан. А среди них Ярослав Мудрый, Владимир Мономах, Петр, Екатерина… Но в большевистскую теорию не вписывался – причину скажу ниже, если успею. Прекрасное образование, полученное в Лондоне, воспитание в традициях верности отечеству дома, сделали Воронцова настоящим гражданином. Примером всем русским.
Он помолчал, будто чего-то выжидая.
– И вот, именно об этом человеке Пушкин написал:
"Полу-милорд, полу-купец,
Полу-мудрец, полу-невежда,
Полу-подлец, но есть надежда,
Что будет полным наконец".
Это к вопросу совместимости гения и злодейства, поднятом в литературе поэтом. О вместимости гением мелочности и мстительности, которая нивелирует различие между людьми, стоят ли они на монументах, или носят к ним цветы. Снимающая такой вопрос вообще. Добавлю: неспособность заметить и обобщить это, уравнивает дважды. В то время как строки – дважды разделяют. Разорвал, углубил пропасть автор – между Пушкиным человеком и Пушкиным поэтом.
Андрей умолк. Курчавая голова наследника "гнезда Петрова" привиделась каждому понуро опущенной… С ладонью прикрывающей глаза. Зал умер. Но тишина имела власть над ним, ровно до мгновения, когда лестное каждому "уравнивание", было попрано выползающим наружу рабством язычества, которое никуда не делось и не ушло, но точно знало, сколько можно позволить выжидать лести. Родственной, чудовищно родной и к тому же – женщине, властвующей над всеми персонажами жизни и этой книги без исключения.
Спины слушателей распрямились – мгновение пришло.
– А чтобы стихи не родились, – отчеканил Андрей, – Воронцову предлагалось всего лишь… отдать свою жену. Гению. Тот практически уничтожил героя. Вот и вся правда. Она миновала закомплексованного Александра Сергеевича и во многих других эпиграммах. Уже через год, и уже другой даме – Анне Керн, поэт писал: "Я помню чудное мгновение…" Начал с Воронцова, а кончил нелицеприятной, оскорбительной издевкой над Екатериной Великой. Тоже, между прочим, женщиной. И так много раз… Кому интересно – подойдите после.
Зал очнулся.
– Хочешь сказать, если бы поэт волочился за женой Багратиона, мы не знали бы и его? – голос с галерки заставил всех обернуться.
– Именно. Пушкин устраивал большевиков неизмеримо больше графов и князей, среди которых были достойнейшие люди России. Иначе, в их теории произошла бы нестыковка. Не останься в Ялте дворца графа Воронцова, о нем бы вообще никто не вспомнил. Такие уж мы ничтожества. Если поднимаем, так до небес, но топя и забывая правду. Как и между собой, и сегодня, – он оглядел аудиторию. – А потому… всё, что нам выпало… и выпадает – поделом.
Наверху зашептались.
– Займу еще минуту, – Андрей достал из кармана лист. – У Бенкендорфа, шефа жандармов, которого оболгали большевики, было около пяти тысяч агентов. Во всей империи… со всеми тайными и прочими. – Он поднял глаза. – А Пестель – идеолог декабристов – планировал сто двенадцать тысяч. Весь Кавказ хотел переселить в Сибирь, царскую семью вырезать "под корень", до последних троюродных племянников. Куда до него Сталину! Но на допросе выдал больше всех. Несостоявшийся палач, не выжил. Попытка зла удалась только через сто лет.
Реакции не было.
– А вот боевой генерал от кавалерии Васильчиков герой "Бородина", так же оклеветанный и забытый большевиками, и тогда решительно защитил Россию, спас ее от "декабристов" и катастрофы. Ведь государь сомневался – применять ли силу.
– За противление злу насилием?., что ли?!.. – раздался возглас.
– В точку! Надо, надо идти на баррикады и митинги супостатов. Крушить их. Сейчас они уже не красные, а разноцветные. Сбивают с толку колоритом. Таким же лживым, как идеи учителей.
– Так вывод-то?! Какой вывод?
– Простой. Если негодяй и подонок захватывает власть – получаются "Гитлеры" и "Сталины". Их бесчеловечность становится видна всем и без "Пушкиных" – из инструмента – самой власти. Когда иссякнет возможность скрывать. Если же человек со всеми комплексами и недостатками, недугами и червоточинами духа становится поэтом, художником – они выливаются на страницы, картины, труды. Что гораздо хуже, потому как власть – преходяща, а последние – на века. Как и человек. Он остается прежним, собой перед грядущим. Кем бы мы его не объявили. Но увидеть это "прежнее" мы стыдимся. За редким исключением. Поражает общая доверчивость к навязанному. Особое отношение к их мнению. Прощение всего ради "величия" наследия. Хотя никакой "особости" в них нет. Как и у каждого. Оно ошибочно. История не знакома ни с одной исключительной "особью" среди нас. Она знает лишь претензии! Вот им-то – нет числа! Ну, еще нашим уверениям в чьей-то исключительности… Поразительное упорство в самоунижении. И завидное постоянство. Если властитель дум сказал: "Это плохо, а то – нет" – верим, пока не узнаем, что философия братоубийственна. А если поэт – пока кто-то не откроет глаза. И никакое "учитывание" заслуг не может быть оправданием! Если его нет для простого смертного. Потому что не может быть никакой привилегии, ни у какой биографии, ни у чьей роли, или места в истории. А памятник – всего лишь мертвый камень. И холодный. Мы, – он рукой обвел зал, – точно не хуже! Если – поэт, значит, чего-то другого не делал. Например, землю не пахал. Я не вижу большей заслуги писателя перед планетой, чем у пахаря, который его кормит. Потому как заслуга та не в труде над страницами, или на земле. А в труде над собой, в чем Александр Сергеевич – явный аутсайдер. Да уж прямо скажем… неудачник. Как, впрочем, и тысячи его собратьев, что на устах миллионов. Вот и всё.
– Значит, все-таки протест? – профессор с любопытством подался вперед, переводя взгляд с аудитории на Андрея и обратно.
Студенты насторожились.
– Смотря какой и кого. Вон, Бертран Рассел – потомственный английский аристократ, лорд, Кембридж, математик и философ, пацифист двадцатого века – постоянно сидел за взгляды. Англичане ох как не любят это вспоминать! В шестьдесят первом за то, что устроил митинг в годовщину Хиросимы – посадили в очередной раз. Одну из своих книг продавал за шиллинг! Безупречное отношение к деньгам. Ему важно было другое – мысль должна была дойти до каждого на земле! Мир перевернется, если дойдет до каждого! Но… был атеистом, и финал печален – в конце жизни "ухнулся" в свободу половых отношений для каждого из супругов. Годы протеста против ядерного оружия, работы до самоотречения, оказались прожитыми зря. Умнейший, образованнейший человек, в чьем желании помочь людям, миру, нет никаких сомнений, стоит у истоков движения, которое через ребенка из "пробирки", через суррогатное и черт знает какое еще в будущем материнство, приведет к чудовищной катастрофе. Перед которой все ядерные бомбы отнесут ко временам "господства" морали. Так определят последователи "новый" путь! Рассел не пришел к "озарению" Пушкина, которое прощает тому всё: "Среди детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он". Понимаете, всё! Ведь это Эверест "человеческого" не только в поэте, но и в каждом! Заметьте, как только атеист – в конституции морали появляются сноски! Да что Рассел! Сколько "мелочи" суетится на том пути от "оранжевых", "болотных" и прочих… с феминистками!.. куда ж без них!.. – до уродов покрупнее, значительнее и нахрапистее. Правда, финал у всех один, – Андрей обвел глазами зал. – Кого-то успокаивает?
– Это вопрос? – рыжая девчонка улыбалась.
– Главный.
По залу пробежал шумок.
– Да… безжалостно. Так все-таки протест? Или смирение? – профессор лукаво усмехнулся. – Я не услышал ответа.
– Протестовали крестьяне деревни Богучарово, в романе "Война и Мир", когда отказались подчиниться своим господам и решили ждать французов, чтобы продать им фураж и провиант, а не призывающие раздеваться, где попало, а спать – с кем угодно. Думаю, мало, кто обратил на эпизод внимание, хотя случай был не единичен.
– Вопрос в лоб! Отвечай! – выкрикнул кто-то из зала. – Протест? Или предательство?! А то…
– Конечно предательство! – перебил другой голос.
– Думаю, нет, – молодой человек держал удар. – Их просто учили получать выгоду сами же господа. – В противном случае, вся Франция во вторую мировую, вместе с другими странами, состояла почти сплошь из предателей. Чехия, к примеру, произвела почти половину танков "Вермахта". Да так усердно работала, что наместник Моравии хвастался производительностью труда на заводах – она была выше, чем в Германии. Кружку пива и сосиску в подвальчике покупали тем вечерком "лишними" жизнями русских солдат, раздавленными этими танками. И чехи всё забыли. Зато помнят шестьдесят восьмой. Где по бездумью и глупости, иначе не назовешь, с обоих сторон погибли пятьдесят человек. Мы же – благородно не вспоминаем ничего. Сейчас оплачиваем "благородство". "Правда" имеет неприятное свойство – для кого-то она досадна. А дальше на очереди такое досадное понятие как совесть. Политики многих стран и уже сегодня освободились от нее публикациями и голосом в парламентах. Этакая игра в поддавки. Богучарово выступило лишь против слома привычного уклада и предъявило обвинения за такой слом власти. Которой тоже верят и всегда – зря. Не допускайте нарушения – не будет и протеста, одна из форм которого – согласие с врагом.
– А может лучше верить ей? Власти-то? – полюбопытствовал с сарказмом худенький студент с галерки. – А то совсем запутал.
– Тогда беспорядки.
– Получается, и выхода нет! – не унимался тот.
– Никакого. Власть в кресле, пока народ заблуждается. А как прозревает – сметает. Сам или с помощью извне. Власть порочна по природе. В любой стране, во все времена. А другой кажется только в креслах. Предмет "История человечества". Безнадежный круговорот.
– То есть всякий протест оправдан?!
– И всегда обоснован, заметьте. Ведь он – отказ от слепой веры. Да что ходить далеко… вон на днях президент подписал указ о повышении зарплат депутатам до трехсот тысяч. При минимальной оплате труда – пять по стране. Первый, в силу отсутствия государственного мышления, не понимает безнравственности подписанного. А вторые безнравственно делают вид, что достойны. Тлеющий протест существует перманентно – власть всегда и везде обоснованно недолюбливают. Его можно разжигать, как в примере, и не только литературном, но и примером дня сегодняшнего. Или дезавуировать, отвлекать, перенаправлять – но это уже талант. И тогда страна относительно спокойна. Но плата – насилие над свободами. Протестная суета свойственна всему миру. Исключений нет. И в Америке, и в Европе, и в Индонезии. В Китае или России. Всё одинаково. А если первые, кто не любит побольше, сливаются в кучки, то и получались "Богучаровы" двести лет назад, Пугачевы – триста, или даже районы в "Великую Отечественную". Ну и лозунги "Долой самодержавие!" в семнадцатом.
– Или Майдан!
– У меня к докладчику вопрос, – профессор знаком попросил тишины и встал. Заложив руки за спину, он сделал несколько шагов к рядам, затем повернулся. – То есть, не существует обстоятельств, уничтожающих протест?
– Отчего же? – Андрей вскинул брови. – Вот в тех отношениях, солдата и генерала, простого человека и графа он не востребован. Замечу, при огромной разнице в доходах. "Человечность" побеждает всё. Дух становится выше имущественных различий.
– Да это новаторство в революционных теориях, милейший! – воскликнул преподаватель, поправив седую прядь. – Вы отрицаете единственно общее, что их объединяет – движущую силу масс и мотив – разрыв в уровне жизни! Ведь нищета одних и богатство других – взрывоопасная смесь! Так было всегда. Маркс!
– Устарела теория. Задолго до рождения. Тупиковой ветвью прогресса ее сделал Воронцов.
– Нет, помилуйте, давайте о сегодняшнем дне! Ни крестьян, ни князей нет. Есть "бизнес" и работающие на него. Как убрать противоречие здесь?
– Да очевидно – как. Следовать примеру Воронцова. Он заставил, подчеркиваю, заставил себя спуститься к человеку. Встать с ним под пули, штыки, и остаться вместе потом. Что мешает бизнесу стать с человеческим лицом? Стать под пули его не зовут. Жадность. Ведь не пропить, не проесть, не сносить всех костюмов. Ну не может быть человеческой, человечной… цель набивать карманы. "Всех денег не заработать" – банальная догадка посещает… пусть некоторых. Остается шажок. В нём, в маленьком движении, а не в строительстве "силиконовых долин" или разработке арктических шельфов обещанное будущее. По-настоящему светлое. И шагнут, и примут его, и откликнутся. Это и есть идея двадцать первого века. Его предназначение… соломинка перед катастрофой! Ну, понял, увидел же Эндрю Карнеги смертельное жало богатства. И раздал почти всё.
"Если человек умирает богатым – он умирает в позоре" – его слова. Михаил Семенович Воронцов оказался жив в нём. Отношения к человеку шагнули через крепостное право, каторжный труд, зависть и злобу, как следствие… и попрали теорию Маркса. Но никто не заметил. А ведь жестокостью молодого Карнеги к рабочим пугали детей!
– Значит… взрывная смена власти не одобряется? То есть библейское "Всякая власть от бога" – вы все-таки оправдываете? – спросил профессор.
– Хорошо отвечал на этот вопрос автор "Воскресения", добавляя: "Очень может быть", но просил уточнить: "Чья власть? Екатерины или Пугачева?"
Профессор хмыкнул.
– Ну да… Сталина или Романовых? – и бросил взгляд в зал: – Будут вопросы?
– А я не согласен, – прямо перед кафедрой, в центре аудитории, поднялся длинноволосый парень.
Все повернулись.
– Всякая власть привязана к месту, и потому во времени их может существовать несколько…
– Интересно, интересно, продолжайте Миронов, – профессор одобрительно кивнул.
– Я имею в виду, что в конкретном месте – под тем же Оренбургом – власть Екатерины отсутствовала… была неочевидна. А Пугачева, там же и в то же время, существовала бесспорно. И вообще, власть реальна лишь в проявлениях и на конкретном месте… она ничто без них. Так вот, проявления власти Екатерины… в том месте, не замечалось. А значит – не было, – студент пожал плечами.
– И что с того?! – крикнул кто-то явно недовольный заключением.
– А то, что библейское выражение верно. То есть существовали одновременно две власти, но в разных местах. Как и тысячи ежечасно и повсеместно. Коллективные или индивидуальные.
– Так всякая от бога? – не унимался возмутитель.
– Выходит так, – студент вдруг резко повернулся на голос: – Ее много и всегда. Взять преступные группы – там власти признанной законом нет. Но есть "свои" законы и своя власть. Да так на каждом шагу, начиная с семьи. И всякая из них закон пишет для себя. Если же кто-то его не соблюдает – сразу же рождает власть новую. Собственную. И нет оснований считать, что она призрачна.
– Во, загнул! Оппонируй, Андрюха! Защищай Толстого!
Зал зашумел. Профессор выглядел довольным – такого серьезного обсуждения известной любому школяру темы он предвидеть не мог. Наконец, все успокоились. Андрей поймал на себе взгляд преподавателя, все еще ждущего ответа, и повернулся к залу:
– Не буду… защищать. Я подумаю… Возможно, оппонент прав… великие имена, великие заблуждения…
– Вот это ревизия! – тот же голос явно провоцировал углубление полемики.
Но все почему-то молчали.
– Да и Эндрю твой – раздал-то почти всё… – весельчак сверху уже не смеялся. – Зажал, шельма.
– Никто и не заставляет всё, – Андрей развел руками. – Оставьте необходимое. Уверен, каждый удивится малостью необходимого. Но победа стоит того. Над собой, не над конкурентом. А демонстрация собственного благополучия – Иудин комплекс неполноценности – мерзкий вызов окружающей нищете. В общем, – он сделал паузу, – "победа" и есть вера в Бога. Люди же оценят другое – понимание, что нет их вины в нужде, как и заслуги "раздающих" в "благополучии". Тогда слова "человек человеку друг, товарищ и брат" станут не лозунгом, а комментарием к заповедям.
– Ну вот, докатились! Проповедник нашелся! – откровенно возмущенный голос из самого угла, тоже наверху, заставил всех обернуться.
Но, к удивлению Андрея, единомышленников оказалось много.
– Достали! Теперь и здесь вещают!
– На постриг собрался, Андрюха! Сознавайся! – весельчак снова уловил настроение.
Докладчик не выдержал:
– Что, ближе лозунги, которыми морочат людям головы?! Кровушкой Волгу до краев? Или Днепр?! В очередной раз?! Так не забудьте – вашей! Ну, сговорившись, перевернут, ну, завладеют… – перекрикивая зал, продолжал он, – демагогия, демонстрация преданности друг другу в кучке… До времени. Всякую власть сваливает другая, всегда! Без вариантов! Но вам… и шипов от роз не достанется! Ни от первого, ни от второго "междусобойчика"! Не надейтесь.
Зал чуть притих. Таким Андрея – "душку", как прозвали его девчонки, не видел никто. Но голос звучал уже ровно.
– "Местечковость" неизменно победит. "Своим" будут прощать всё! То и погубит. Было. И снова услышите возглас: Господа евреи! Завтракать! Всё начнется сначала. Жидко, мерзко и дурно пахнет.
Андрей насмешливо посмотрел на присутствующих.
– А они, – он провел рукой по верху зала, откуда возмущение начиналось, – такие же. Смена. И поступят так же. "Я сам обманываться рад" – опора для простоватых умом. Клюнут. И отработают. А на крючке-то прежнее: светлое будущее, справедливость, равенство… даже не меняют… недоумкам сгодится! Нигде их нет, не было и быть не может – равенства-то со справедливостью! В другом они месте… сказал бы… да в проповедники уже записали. А вот с револьвериков… очередную "семью" в Екатеринбурге – это запросто, у обещающих-то! Виноватых найдут потом. Уже новая смена. Появится "Пушкин". Вознесут "Дали". Оболгут Воронцова. Все пойдет по плану. – Он сделал паузу и повторил: – Всё идет по плану. Только я хочу – светлое настоящее! Сегодня и для себя! И оно будет у меня. Обещаю!