- Ты сопляк, - всхлипнул он. - Ты ее трахал, да? Воображаешь себя крутым, а? Так вот что я тебе скажу: Диана Дюваль стоит дюжины таких, как ты. Дюжины!
- Значит, вот почему вы позволили мне ставить этот последний спектакль, Хаммерсмит? Увидели ее и захотели прибрать к своим грязным куцым лапам?
- Ты этого не поймешь. Ты думаешь не головой, а яйцами. - Казалось, он искренне обиделся на истолкование, которое Кэлловэй дал его восхищению Дианой Дюваль.
- Ну хорошо, как хотите. Но у нас по-прежнему нет Виолы.
- Вот поэтому я все и отменяю, - произнес Хаммерсмит медленно, смакуя момент.
Да, это должно было случиться. Без Дианы Дюваль "Двенадцатой ночи" не будет; и, скорее всего, это к лучшему.
В дверь постучали.
- Кто там еще, мать твою, - негромко выругался Хаммерсмит. - Войдите.
Это оказался Личфилд. Кэлловэй почти рад был увидеть это странное, изборожденное рытвинами лицо. Хотя ему хотелось задать старику кое-какие вопросы: о том, в каком состоянии он оставил Диану, об их разговоре, но он не желал беседовать об этом в присутствии Хаммерсмита. А кроме того, появление Личфилда в кабинете директора опровергало обвинения, которые уже было сформировались у режиссера в мозгу. Если старик по какой-то причине попытался причинить Диане вред, неужели он вернулся бы в театр так скоро, с улыбкой на лице?
- Кто вы такой? - рявкнул Хаммерсмит.
- Меня зовут Ричард Уолден Личфилд.
- Это мне ни о чем не говорит.
- Прежде я был доверенным лицом "Элизиума".
- Вот как.
- Я сделал своей целью…
- Что вам нужно? - перебил его Хаммерсмит, которого раздражали манеры гостя.
- Я слышал, спектакль под угрозой, - ответил Личфилд, ничуть не выведенный из терпения.
- Никакой угрозы нет, - возразил Хаммерсмит, позволив себе слегка улыбнуться уголком рта. - Никакой угрозы нет, потому что спектакля не будет. Он отменен.
- Неужели? - переспросил Личфилд, взглянув на Кэлловэя. - Это сделано с вашего согласия?
- Его согласие не имеет значения, я имею право отменить спектакль, если того требуют обстоятельства; это написано в контракте. Сегодня театр закрывается навсегда, и спектаклей здесь больше не будет.
- Будут, - возразил Личфилд.
- Что? - Хаммерсмит встал из-за стола, и Кэлловэй вдруг понял, что он никогда не видел его стоящим. Директор оказался коротышкой.
- "Двенадцатая ночь" будет идти, как запланировано, - мурлыкал Личфилд. - Моя жена любезно согласилась заменить мисс Дюваль в роли Виолы.
Хаммерсмит рассмеялся; это был грубый, хриплый смех мясника. Однако он тут же смолк: в офисе повеяло лавандой, и вошла Констанция Личфилд в мерцающих шелках и мехах. Она была такой же прекрасной, как и в день смерти, и при виде ее Хаммерсмит задохнулся и смолк.
- Наша новая Виола, - объявил Личфилд.
После секундного замешательства Хаммерсмит обрел дар речи:
- Эта женщина не может выступать на сцене без предварительного объявления за полдня.
- А почему бы и нет? - произнес Кэлловэй, не сводя глаз с молодой актрисы.
Личфилду повезло: Констанция была необыкновенной красавицей. Кэлловэй едва осмеливался дышать, опасаясь, что видение вот-вот исчезнет.
Затем она заговорила. Она произнесла строчки из первой сцены пятого акта:
- Не обнимай меня и не целуй,
Пока приметы времени и места
Не подтвердят тебе, что я - Виола.
Голос у нее был негромкий, музыкальный, но он, казалось, шел из глубины души, и каждая фраза словно говорила о скрытой, бушующей в ней страсти. И это лицо. Оно было живым, одухотворенным, и черты его скупо, но точно передавали изображаемые актрисой чувства.
Констанция завораживала.
- Простите, - заговорил Хаммерсмит, - но на этот счет существуют строгие правила. Она состоит в профсоюзе?
- Нет, - ответил Личфилд.
- Ну вот, видите, это совершенно невозможно. Профсоюз строго запрещает подобные вещи. Они с нас кожу живьем сдерут.
- Да какая вам разница, Хаммерсмит? - вступил Кэлловэй. - Какого черта вы суетитесь? Когда это здание снесут, вы к театру и близко не подойдете.
- Моя жена наблюдала за репетициями. Она превосходно знакома с ролью.
- Это будет необыкновенной удачей, - продолжал Кэлловэй, глядя на Констанцию; с каждой минутой энтузиазм его разгорался все сильнее.
- Вы рискуете разозлить профсоюз, Кэлловэй, - проворчал Хаммерсмит.
- Я готов пойти на риск.
- Как вы совершенно правильно заметили, мне до этого мало дела. Но если им кто-нибудь шепнет словечко, вас размажут по стенке..
- Хаммерсмит, дайте ей шанс. Дайте нам всем шанс. Если профсоюз обольет меня грязью, это мое дело.
Директор снова сел.
- Да никто не придет, вы что, не понимаете? Диана Дюваль была звездой; они высидели бы весь ваш занудный спектакль, только чтобы посмотреть на нее, Кэлловэй. Но неизвестная?.. Ну ладно, это же ваши похороны. Идите, делайте что хотите, я умываю руки. Вы за все отвечаете, Кэлловэй, запомните это. Надеюсь, они вас за это распнут.
- Благодарю вас, - произнес Личфилд. - Очень любезно с вашей стороны.
Хаммерсмит начал наводить порядок у себя на столе, освобождая место для бутылки и стакана. Беседа была окончена: он больше не интересовался судьбой этих однодневок.
- Уходите, - велел он. - Просто уйдите отсюда.
- У меня несколько условий, - заявил Личфилд Кэлловэю, когда они вышли из офиса. - В спектакле необходимо кое-что изменить, для того чтобы моей жене было удобнее работать.
- И что именно?
- Ради комфорта Констанции я попрошу вас существенно уменьшить яркость освещения. Она не привыкла играть в свете таких ослепительных софитов.
- Очень хорошо.
- Я также хотел бы, чтобы вы установили ряд софитов на рампе.
- На рампе?
- Я понимаю, это необычное условие, но она чувствует себя гораздо лучше, когда на рампе горят огни.
- Они же слепят актеров, - возразил Кэлловэй. - Им трудно видеть зрителей.
- И тем не менее… Я вынужден настаивать на этом условии.
- Хорошо.
- И третье, я попрошу вас изменить все сцены с поцелуями, объятиями и другими прикосновениями таким образом, чтобы исключить любой физический контакт с Констанцией.
- Все?
- Все.
- Но ради бога, почему?
- Моей жене противопоказано учащенное сердцебиение, Теренс.
Кэлловэй на мгновение поймал взгляд Констанции. Он был подобен взгляду ангела.
- Может быть, следует представить нашу новую Виолу группе? - предложил Личфилд.
- Почему бы и нет?
И все трое отправились в зрительный зал.
Переустройство сцены и изменение всех эпизодов с прикосновениями к Виоле не заняло много времени. И хотя актеры сперва отнеслись к новой коллеге с опаской, ее сердечные манеры и природная грация быстро покорили их. А кроме того, ее появление означало, что спектакль все-таки состоится.
В шесть Кэлловэй объявил перерыв, сказав, что репетиция в костюмах начнется в восемь, и отпустил актеров часок отдохнуть. Все разошлись, переговариваясь с новообретенным энтузиазмом. То, что еще утром казалось хаосом, по-видимому, начало обретать форму. Конечно, оставалось еще множество мелких недочетов, но все это было нормальным для спектакля. На самом деле актеры сейчас впервые почувствовали себя уверенно. Даже Эд Каннингем снизошел до комплиментов новой Виоле.
Личфилд застал Таллулу за уборкой в Зеленой комнате.
- Сегодня…
- Да, сэр.
- Тебе нечего бояться.
- Я не боюсь, - ответила Таллула. - Как вы можете так думать? Как будто…
- Это может быть болезненно, о чем я сожалею. Для тебя, да и для всех нас.
- Я понимаю.
- Не сомневаюсь. Ты любишь театр, как и я: тебе известен парадокс актерской профессии. Играть жизнь… ах, Таллула, изображать живого человека - как это странно. Иногда, знаешь ли, я спрашиваю себя: а долго ли еще я смогу продолжать этот спектакль?
- Вы играете превосходно, - ответила она.
- Ты так думаешь? Ты действительно так думаешь? - Ее похвала подбодрила его. Он так устал постоянно притворяться: изображать человека из плоти и крови, дыхание, жизнь. Чувствуя благодарность к Таллуле за ее слова, он прикоснулся к ней. - Ты хотела бы умереть, Таллула?
- А это больно?
- Совсем чуть-чуть.
- Тогда, мне кажется, это будет прекрасно.
- Так оно и есть.
Личфилд прикоснулся губами к ее губам; она с радостью уступила ему и менее чем через минуту была мертва. Он положил ее на потертый диван и закрыл Зеленую комнату ее ключом. В прохладном помещении тело должно быстро окоченеть, и она встанет снова примерно в то время, когда прибудут зрители.
В шесть пятьдесят Диана Дюваль вышла из такси у дверей "Элизиума". Было темно и ветрено, однако женщина чувствовала себя превосходно: ничто не тревожило ее теперь. Ни темнота, ни холод.
Незамеченная, она прокралась мимо афиш, на которых красовались ее имя и лицо, и прошла через пустой зал в гримерную. Там она нашла своего возлюбленного - он пытался убить время, куря сигарету за сигаретой.
- Терри.
Диана на мгновение задержалась в дверях, чтобы ее появление произвело надлежащий эффект. При виде ее он сильно побледнел, и она слегка надула губы. Это оказалось непросто. Мышцы лица онемели, но ей удалось изобразить недовольную гримаску.
Кэлловэй потерял дар речи. Диана плохо выглядела, в этом не было сомнений, и, если она покинула больницу, чтобы принять участие в костюмной репетиции, ее следовало уговорить не делать этого. Макияжа на ней не было, пепельные волосы потускнели.
- Зачем ты пришла? - спросил он, когда она закрыла дверь.
- Мне нужно закончить одно дело, - ответила Диана.
- Послушай… Я хочу кое-что тебе сказать… - Боже мой, что сейчас начнется! - Мы нашли замену тебе. - Она непонимающе уставилась на него. Он продолжал, запинаясь на каждом слове: - Мы решили, что ты не в состоянии играть, то есть не вообще, но, понимаешь, по крайней мере на премьере…
- Ничего страшного, - ответила она.
У Кэлловэя даже отвисла челюсть.
- Ничего страшного?
- Какое мне дело до этого?
- Ты же сказала, что вернулась закончить…
Он смолк. Диана начала расстегивать пуговицы на платье. Она же не серьезно, подумал он, не может быть. Секс? Сейчас?
- За последние несколько часов я много думала, - произнесла она, повела бедрами, чтобы стряхнуть помятое платье, и перешагнула через него. На ней был белый бюстгальтер, который она безуспешно пыталась расстегнуть. - Я решила, что театр - это не для меня. Ты не поможешь?
Она повернулась к нему спиной. Кэлловэй механически расстегнул бюстгальтер, не понимая хорошенько, надо это ему или нет. Но, видимо, его согласия не требовалось. Она просто вернулась закончить то, чем занималась, когда их прервали. И, несмотря на странные горловые звуки, которые она издавала, и остекленевшие глаза, Диана по-прежнему была привлекательна. Она развернулась, и Кэлловэй уставился на ее полные груди - они были белее, чем прежде, но все так же прекрасны. Брюки становились ему тесны, и ее поведение еще подливало масла в огонь: она покачивала бедрами, проводя руками между ног, как вульгарная стриптизерша из Сохо.
- За меня не беспокойся, - говорила Диана. - Я выбор сделала. Все, что мне на самом деле нужно…
Она прикоснулась руками, которые только что побывали у нее между ног, к лицу Кэлловэя. Пальцы были холодны как лед.
- Все, что мне нужно, - это ты. Я не могу получить и секс, и сцену… В жизни каждого из нас наступает момент, когда приходится делать выбор.
Диана облизала губы. На коже в том месте, где скользнул ее язык, не осталось влажного следа.
- Несчастный случай заставил меня задуматься, заставил меня поразмыслить о том, что мне действительно нужно. И, честно говоря, - она принялась расстегивать ему ремень, - мне совершенно наплевать…
Она расстегнула молнию.
- …на эту, да и на все остальные гребаные пьесы.
Брюки упали на пол.
- Сейчас я покажу тебе, что мне нужно.
Она сунула руку ему в трусы и сжала член. Ледяное прикосновение почему-то показалось Кэлловэю исключительно сексуальным. Он засмеялся и закрыл глаза, а она стянула ему трусы до коленей и опустилась на пол.
Диана осталась такой же искусной, как и прежде, и горло ее было открыто, словно водосток. Во рту у нее было несколько суше, чем обычно, и язык ее царапал его плоть, но эти ощущения сводили его с ума. Кэлловэй настолько забылся, что даже не заметил, как легко она смогла засунуть его член себе в глотку дальше, чем ей это удавалось прежде; она использовала все свои навыки, чтобы довести его до крайней степени возбуждения. Сначала она двигалась медленно, потом ускорила ритм, так что он едва не кончил, затем почти прекратила, пока желание не прошло. Он был полностью в ее руках.
Кэлловэй открыл глаза, чтобы посмотреть на любовницу. Диана словно вонзала в себя его член, на лице ее был полный восторг.
- Боже, - выдохнул он, - как хорошо! О да, да!
Лицо ее даже не дрогнуло при этих словах, она просто беззвучно продолжала свое занятие. Она не производила обычных звуков - негромкого довольного ворчания и тяжелого дыхания через нос. Она поглощала его плоть в полной тишине.
На мгновение Кэлловэй придержал дыхание - у него возникла ужасная мысль. Голова Дианы продолжала покачиваться внизу, глаза ее были закрыты, губы сомкнуты вокруг его члена, она была полностью погружена в свое занятие. Прошло полминуты, минута, полторы минуты. И в животе у Кэлловэя что-то сжалось от ужаса.
Она не дышала. Она была так бесподобна сейчас именно потому, что ни на миг не останавливалась перевести дыхание.
Терри замер от ужаса, и член его обмяк. Но Диана не обратила на это внимания, неутомимо продолжая работать, пока в мозгу Кэлловэя формировалась невозможная мысль: "Она мертва. Мой член у нее во рту, в ее холодном рту, и она мертва. Вот зачем она вернулась, слезла со стола и пришла сюда. Она жаждала закончить начатое, ей теперь безразличны и пьеса, и ее соперница. Именно это она любила больше всего, только это, и ничто иное. Она выбрала свой удел: заниматься этим вечно".
Кэлловэй не в силах был пошевелиться; он просто смотрел как дурак на труп, который делал ему минет.
Затем Диана, по-видимому, почувствовала его ужас. Открыла глаза и взглянула на него. Как он мог принять этот мертвый взгляд за взгляд живого человека? Она осторожно выпустила изо рта его сморщенное мужское достоинство.
- В чем дело? - спросила она, и ее нежный голос по-прежнему имитировал жизнь.
- Ты… ты не… дышишь.
Лицо Дианы помрачнело, и она отстранилась.
- О, дорогой мой, - произнесла она, оставив попытки изображать живого человека. - Я слишком плохая актриса для этого, верно?
Голос ее походил на голос призрака - тихий и несчастный. Кожа, которую Кэлловэй счел такой чарующе белоснежной, оказалась при ближайшем рассмотрении безжизненной, восковой.
- Ты мертва? - спросил он.
- Боюсь, что да. Я умерла два часа назад. Но мне необходимо было прийти, Терри, - столько незаконченных дел. Я сделала выбор. Ты должен быть польщен. Ведь ты польщен, правда?
Она поднялась и протянула руку к своей сумочке, оставленной у зеркала. Кэлловэй взглянул на дверь, пытаясь заставить себя пошевелиться, но ноги не слушались его. А кроме того, ему мешали спущенные брюки. Пара шагов - и он упадет.
Она обернулась к нему, и в руке ее что-то блеснуло. Как он ни старался, он не смог разглядеть, что это. Но что бы это ни было, оно предназначалось для него.
С момента постройки нового крематория в 1934 году кладбище терпело унижение за унижением. Могилы грабили в поисках свинцовой подкладки гробов, камни выворачивали и разбивали, все было испещрено граффити и загажено собаками. Не много осталось и приходивших ухаживать за могилами. Несколько человек, у которых здесь были похоронены дорогие родственники, стали слишком стары, чтобы пробираться по заросшим тропинкам, и слишком слабы духом, чтобы смотреть на этот вандализм.
Но так было не всегда. За мраморными фасадами викторианских мавзолеев покоились члены влиятельных и процветающих семей. Отцы-основатели, местные промышленники и чиновники - все, кем по праву гордился город. Здесь было погребено тело Констанции Личфилд ("Доколе день дышит прохладою и убегают тени"), и могила ее была одной из немногих, за которыми еще продолжали ухаживать тайные почитатели.
В эту ночь на кладбище никого не было - для влюбленных парочек стоял слишком сильный холод. Никто не видел, как Шарлотта Хэнкок открыла дверь своего склепа, и, пока она с трудом пробиралась навстречу луне, ее приветствовали лишь хлопавшие крыльями голуби. С ней был муж, Джерард; он сохранился хуже, поскольку умер тринадцатью годами ранее. За Хэнкоками следовал Джозеф Жарден со своей семьей, за ними - Марриотт Флетчер, и Энн Снелл, и братья Пикок. В одном углу Альфред Кроушоу, капитан семнадцатого уланского полка, помогал своей прелестной жене Эмме выбраться из их гниющего ложа. Повсюду приподнимались крышки фобов: да это же Кезия Рейнольде со своим ребенком, который прожил лишь один день, и Мартин ван де Линде ("Память праведника пребудет благословенна"), у которого пропала жена, Роза и Селина Голдфинч - обе прямые как тростинки, - и Томас Джерри, и…
Слишком много имен, чтобы перечислить все. Слишком много степеней распада, чтобы их описывать. Достаточно будет сказать, что они восстали из мертвых: саваны развевались на ветру, лица были лишены плоти, виднелись обнаженные черепа. Но они, распахнув ворота, вышли с кладбища и пробирались через пустыри к "Элизиуму". Издалека слышался шум машин. Где-то наверху проревел самолет. Один из братьев Пикок, засмотревшись на мигавшего разноцветными огоньками гиганта, споткнулся, упал ничком и сломал челюсть. Ему осторожно помогли подняться и под руки повели дальше. Падение не причинило ему особого вреда; да и что с того, что в день Страшного суда он не сможет смеяться?
А тем временем генеральная репетиция продолжалась.
О музыка, ты пища для любви!
Играйте же, любовь мою насытьте,
И пусть желанье, утолясь, умрет!
Кэлловэя не могли найти у занавеса; и Хаммерсмит через вездесущего мистера Личфилда передал приказание начинать спектакль, с режиссером или без него.
- Он, скорее всего, наверху, на галерке, - сказал Личфилд. - Знаете, мне даже кажется, что я его вижу.
- Он улыбается? - спросил Эдди.
- От уха до уха.
- Значит, напился в стельку.