Актеры рассмеялись. В этот вечер они много смеялись. Спектакль шел без сучка и задоринки, и, хотя они не могли видеть зрителей из-за сияющих огней рампы, они чувствовали их любовь и восторг. Актеры покидали сцену, полные воодушевления.
- Все ваши друзья, мистер Личфилд, сидят на галерке, - сказал Эдди. - Они очень довольны. Они молчат, но я вижу, как они улыбаются.
Акт первый, сцена вторая; первый выход Констанции Личфилд был встречен спонтанными аплодисментами. И что это были за аплодисменты! Подобные глухому рокоту военных барабанов, подобные стуку тысяч барабанных палочек. Щедрые, бесконечные аплодисменты.
И разумеется, она их оправдала. Она начала свою роль именно так, как от нее ожидали, вкладывая в игру весь свой талант, не нуждаясь в движениях тела для того, чтобы передавать движения души, произнося стихотворные строчки с таким пониманием и страстью, что едва заметный взмах ее руки значил больше, чем сотня величественных жестов. После первой сцены каждое ее появление зрители встречали бурными овациями, за которыми следовала благоговейная тишина.
И снова! Аплодисменты! Аплодисменты!
Сидевший в своем офисе Хаммерсмит сквозь алкогольную одурь различал несмолкающий гул аплодисментов.
Он как раз наполнял очередной стакан, когда дверь открылась. Он на мгновение поднял взгляд и заметил, что на пороге стоит этот нахал Кэлловэй. "Бьюсь об заклад, позлорадствовать пришел, - подумал Хаммерсмит, - пришел мне доказывать, что я был не прав".
- Что вам нужно?
Молокосос не ответил. Краем глаза Хаммерсмит заметил на лице Кэлловэя широкую, довольную улыбку. Самовлюбленный недоумок пришел сюда, когда у человека горе.
- Я думаю, вы слышали?
Вошедший что-то проворчал.
- Она умерла, - сказал Хаммерсмит, начиная плакать. - Она умерла несколько часов назад, не приходя в сознание. Я не говорил актерам.
Кэлловэй ничего не ответил на это сообщение. Неужели этому негодяю все равно? Он что, не понимает, что теперь всему конец? Женщина мертва. Она умерла в здании "Элизиума". Начнется официальное расследование, вмешается страховая компания, будет вскрытие, следствие: откроется слишком многое.
Он сделал большой глоток, не глядя на Кэлловэя.
- После этого твоя карьера надолго застопорится, сынок. Конец не только мне, но и тебе.
Но Кэлловэй по-прежнему ничего не отвечал.
- Тебе что, нет дела до собственной карьеры? - повысил голос Хаммерсмит.
Последовала минутная пауза, затем Кэлловэй отозвался:
- Да плевать мне на нее.
- Выскочка бездарный, вот ты кто. Вы все такие, гребаные режиссеры! Одна положительная рецензия, и вы считаете себя творцами от Бога. Так вот позволь мне кое-что тебе объяснить…
Он снова взглянул на Кэлловэя, и ему не сразу удалось сфокусировать затуманенный алкоголем взгляд. Но в конце концов он это разглядел.
Кэлловэй, грязный педик, заявился к нему без штанов. На нем были носки и ботинки, но ни трусов, ни брюк. Эта сцена могла бы показаться комичной, если бы не его лицо. Он явно рехнулся: глаза вращались, по лицу текли слюни и сопли, язык вывалился изо рта, как у запыхавшейся собаки.
Хаммерсмит поставил стакан на промокашку и вгляделся в то, что было хуже всего. Рубашка Кэлловэя была заляпана кровью, алый след тянулся через все горло к левому уху, из которого торчала пилка для ногтей. Металлическое острие вошло глубоко в мозг. Он был однозначно мертв.
Но он стоял, говорил, ходил.
Из зрительного зала донесся приглушенный гул очередной овации. Этот звук показался директору нереальным, он шел из другого мира - из мира, где правили эмоции. Хаммерсмит всегда чувствовал себя изгнанным оттуда. Он никогда не блистал актерскими дарованиями, хотя, видит бог, старался, а две написанные им пьесы, он знал, никуда не годились. Его призванием была бухгалтерия, и он воспользовался ею, чтобы оставаться как можно ближе к сцене, ненавидя собственную бездарность так же сильно, как и талант других.
Аплодисменты стихли, и, словно по подсказке невидимого суфлера, Кэлловэй бросился на хозяина. Его маска была одновременно комической и трагической - здесь смешались смех и кровь. Хаммерсмит струсил и оказался в ловушке за столом. Кэлловэй вскочил на стол (он был ужасно нелеп: полы рубашки развевались, яйца раскачивались из стороны из сторону) и схватил Хаммерсмита за галстук.
- Филистимлянин, - произнес Кэлловэй, так и не узнав истинного лица Хаммерсмита, и сломал ему шею - хрясь! - а где-то далеко зрители снова захлопали в ладоши.
Не обнимай меня и не целуй,
Пока приметы времени и места
Не подтвердят тебе, что я - Виола.
Из уст Констанции это звучало как откровение. Почти казалось, что "Двенадцатая ночь" написана только что и роль Виолы предназначена специально для Констанции Личфилд. Актеры, игравшие на одной сцене с ней, отбросив гордость, склонялись перед гением.
Последний акт двигался к своему радостно-горькому завершению, и, судя по мертвой тишине в зале, зрители были заворожены.
Герцог говорил:
- Дай руку мне. Хочу тебя увидеть
В наряде женском.
Во время репетиции намек, содержавшийся в этих словах, был упущен, никто не смел прикоснуться к Виоле, не говоря уже о том, чтобы взять ее за руку. Но на сцене, в волнении, все табу были забыты. Потеряв голову, актер потянулся к Констанции. Она же, в свою очередь, позабыв о запретах, протянула руку ему в ответ.
Личфилд, стоявший за кулисами, едва слышно выдохнул "нет", но его приказ не был услышан. Герцог сжал руку Виолы, и под нарисованным небом соединились жизнь и смерть.
Это была ледяная рука, кровь не текла по ее жилам, кожа ее не горела.
Но здесь она вполне могла сойти за живую.
Они были равны, живой и мертвая, и никто не мог найти причины разлучить их.
Личфилд испустил вздох и позволил себе улыбнуться. Он боялся этого прикосновения, боялся, что оно разрушит чары. Но Дионис сегодня покровительствовал им. Все будет хорошо; он чувствовал это нутром.
Спектакль закончился, и Мальволио, все еще выкрикивавший свои угрозы, удалился. Один за другим актеры покидали сцену, оставив клоуна произносить финальные строки:
- Был создан мир бог весть когда -
И дождь, и град, и ветер, -
Но мы сюда вас ждем, господа,
И смешить хотим каждый вечер.
Огни в зале погасли, занавес опустился. На галерке загремели аплодисменты - те же аплодисменты, похожие на глухой стук. Актеры, лица которых сияли при виде успеха костюмной репетиции, собрались на сцене для поклонов. Занавес поднялся, и шум в зале усилился.
Кэлловэй - он оделся и смыл с шеи кровь - нашел за кулисами Личфилда.
- Ну что ж, мы имели оглушительный успех, - произнес череп. - Действительно, жаль, что эта труппа должна так скоро распасться.
- Да, жаль, - согласился труп.
Актеры повернулись к кулисам, зовя Кэлловэя присоединиться к ним. Они аплодировали ему и приглашали выйти на сцену.
Он положил руку на плечо Личфилду:
- Мы пойдем вместе, сэр.
- Нет-нет, я не смогу.
- Вы обязаны. Это столько же ваш триумф, сколько и мой.
Личфилд кивнул, и они вместе вышли, чтобы поклониться зрителям.
За кулисами Таллула принялась за работу. Она чувствовала себя отдохнувшей после сна в Зеленой комнате. Все болячки прошли - вместе с жизнью. Ее больше не беспокоила ломота в ногах. Не было больше необходимости тяжело втягивать воздух в бронхи, загаженные за семьдесят лет, или потирать руки, чтобы заставить кровь бежать по жилам, не надо было даже моргать. Она с новыми силами принялась разводить огонь, используя остатки прежних постановок: старые декорации, реквизит, костюмы. Навалив в кучу достаточно горючего, она чиркнула спичкой и подожгла ее. В "Элизиуме" начался пожар.
Сквозь аплодисменты послышался чей-то крик:
- Чудесно, дорогие мои, чудесно!
Это был голос Дианы, они все узнали ее, хотя и не могли разглядеть как следует. Она ковыляла по центральному проходу к сцене, явно затевая ссору.
- Сука безмозглая, - буркнул Эдди.
- Ой-ой-ой, - произнес Кэлловэй.
Она уже подошла к краю сцены и обратилась к нему:
- Ну что, получил все, что хотел? Это твоя новая подружка, да? Да?
Она попыталась вскарабкаться на сцену, схватившись за раскаленные софиты. Кожа ее зашипела и начала гореть.
- Бога ради, кто-нибудь остановите ее! - воскликнул Эдди.
Но Диана, казалось, не замечала, что ладони ее обугливаются; она лишь рассмеялась Эдди в лицо. Над рампой поплыл запах горелого мяса. Актеры рассыпались, позабыв о своем триумфе. Кто-то завопил:
- Погасите свет!
Мгновение спустя огни на сцене погасли. Диана с дымящимися ладонями повалилась навзничь. Кто-то из актеров упал в обморок, другой в приступе тошноты убежал за кулисы. Откуда-то сзади послышался слабый треск горящего дерева, но люди были слишком поглощены тем, что происходило в зале, чтобы обращать на это внимание.
Когда выключили горевшие у сцены огни, актеры смогли более ясно разглядеть зрительный зал. В партере не было никого, но балкон и галерка ломились от восторженных почитателей. Заняты были все кресла, каждый дюйм между рядами. Кто-то наверху снова начал хлопать, и через несколько мгновений снова разразилась буря аплодисментов. Но теперь никто из актеров не радовался им.
Даже со сцены они могли разглядеть своими утомленными, ослепленными софитами глазами, что ни один человек в этой восторженной толпе не был живым. Одни махали актерам тонкими шелковыми платочками, зажатыми в гнилых пальцах, другие стучали по спинкам передних сидений, большинство просто хлопало костями о кости.
Кэлловэй улыбнулся, низко поклонился, с благодарностью принимая их восхищение. За пятнадцать лет работы в театре ему не приходилось вызывать у зрителей такую бурю эмоций.
Купаясь в волнах восхищения, Констанция и Ричард Личфилд взялись за руки и подошли к краю сцены, чтобы поклониться еще раз, а живые актеры в это время в ужасе отступили.
Они кричали и молились, они испускали жуткие вопли, они бегали по сцене, словно уличенные любовники в фарсе.
Но, как и в фарсе, выхода у них не было. Языки пламени лизали стропила, горели колосники, и на сцену валились груды холста. Впереди - мертвецы, позади - смерть. В воздухе скопился дым, стало трудно видеть. На какого-то актера упал горящий холст, и несчастный страшно закричал. Кто-то пытался сражаться с пламенем с помощью огнетушителя. Все было бесполезно: они смертельно устали и действовали неумело. Крыша начала обваливаться, вниз посыпались балки и стропила, похоронив под собой большинство актеров.
Публика на галерке постепенно разошлась. Они ушли, шатаясь, к своим могилам задолго до того, как прибыли пожарные. Когда они оглядывались, чтобы посмотреть на гибель "Элизиума", их лица и погребальные одежды освещало красное сияние. Спектакль был превосходен, и они, довольные, возвращались домой - некоторое время им будет о чем поболтать в тишине склепов.
Театр пылал, несмотря на отважные попытки пожарных спасти его. К четырем утра они оставили борьбу, и пламя продолжило пожирать здание. К рассвету с "Элизиумом" было покончено.
Среди руин обнаружили тела нескольких погибших, большинство из которых было невозможно опознать. По зубам удалось установить личности Джайлса Хаммерсмита, директора, Райана Ксавье, помощника режиссера, и, что самое поразительное, третье тело принадлежало Диане Дюваль - звезде телесериала "Дитя любви", писали таблоиды. Через неделю и о ней забыли.
Выживших не осталось. Несколько тел просто не удалось найти.
Они стояли на обочине шоссе и смотрели, как машины несутся сквозь ночь.
Личфилд был здесь, разумеется, и Констанция, прекрасная как всегда. Кэлловэй решил отправиться с ними, так же как и Эдди, и Таллула. К труппе присоединились еще трое или четверо актеров.
Это была первая ночь их свободы, и вот они, бродячие актеры, стоят на большой дороге. Эдди просто задохнулся от дыма, но у других жертв пожара были более серьезные повреждения. Обожженные тела, сломанные конечности. Но зрители, для которых им предстояло играть, простят им эти небольшие изъяны.
- Одни живут ради любви, - обратился Личфилд к своей новой труппе, - а другие - ради искусства. Мы, счастливцы, выбрали второе.
Актеры зааплодировали.
- Вам, тем, кто не умер и никогда не умрет, я говорю: добро пожаловать в этот мир!
Смех, новые аплодисменты.
Машины, мчавшиеся по шоссе на север, выхватывали из тьмы фигуры актеров. Они выглядели совершенно как живые. Но разве не таково было их ремесло? Изображать других людей так верно, что игра была бы неотличима от реальности? И их новые зрители, ожидавшие их в склепах, на кладбищах и в моргах, должны были оценить их искусство по достоинству. Кто будет с большим восхищением аплодировать имитации страсти и боли, которую они будут представлять, чем мертвые, испытавшие все чувства и в конце концов отринувшие их?
Мертвые. Они нуждаются в развлечениях не менее живых; и этой аудиторией до сих пор безбожно пренебрегали.
Нет, эта труппа не собиралась выступать за деньги, они будут играть из любви к искусству, Личфилд ясно дал это понять с самого начала. Больше никакого служения Аполлону.
- Ну что ж, - сказал он, - куда мы отправимся, на север или на юг?
- На север, - предложил Эдди. - Моя мать похоронена в Глазго, она умерла еще до того, как я стал профессиональным актером. Я хотел бы, чтобы она увидела меня на сцене.
- Значит, на север, - объявил Личфилд. - А теперь надо бы найти себе какой-нибудь транспорт.
Он повел своих спутников к придорожному кафе, сиявшему неоновыми огнями, отгонявшими ночь. Цвета были театрально-яркими: алый, лимонный, пронзительно-синий, ослепительно-белый, - словно выплескивались из окон на парковку, где остановились странники. Автоматические двери зашипели, пропуская путешественника, несущего ребенку, сидящему в машине, угощение - гамбургеры и пирожное.
- Несомненно, какой-нибудь дружественный водитель предложит нам местечко, - произнес Личфилд.
- Всем нам? - усомнился Кэлловэй.
- Сойдет и грузовик, нищим не к лицу привередничать, - отозвался Личфилд. - Ведь теперь мы нищие и зависим от доброты наших покровителей.
- Всегда можно угнать машину, - предложила Таллула.
- В краже нет необходимости, разве что в крайнем случае, - возразил старик. - Мы с Констанцией непременно найдем что-нибудь. - Личфилд взял жену за руку. - Никто не откажет красивой женщине, - объяснил он.
- А что нам делать, если кто-нибудь спросит, зачем мы здесь стоим? - нервно воскликнул Эдди. Он еще не привык к своей новой роли и нуждался в поддержке.
Личфилд обернулся к актерам, и голос его гулко разнесся в ночи.
- Что делать? - повторил он. - Изображать живых, разумеется! И улыбаться!
Рэмси Кэмпбелл
Возрождающееся поколение
В сборник Рэмси Кэмпбелла "Наедине с кошмаром", выпущенный издательством "Arkham House", вошло 39 рассказов, написанных в период 1961–1991 годов. Им изданы книги "Зловещий банкет" ("Uncanny Banquet"), "Полуночное солнце" ("Midniqht Sun"), "На счет "одиннадцать"" ("The Count of Eleven") и "Долгая утрата" ("The Long Lost"), антологии "Истории о сверхъестественном" ("Great Tales of the Supernatural") и "Странные вещи и странные места" ("Strange Things and Stranger Places"). Совместно со Стивеном Джонсом он издает серию "Лучшее в жанре хоррор" ("Best New Horror").
Кэмпбелл, которого называют "наиболее уважаемым британским писателем в жанре хоррор", получил американскую премию Брэма Стокера, трижды Всемирную премию фэнтези и семь раз Британскую премию фэнтези - наград у него больше, чем у любого другого мастера этого жанра. Он рецензирует фильмы для "ВВС Radio Mersey side", является президентом Британского общества фэнтези и весьма востребован в качестве чтеца собственных произведений.
В рассказе "Возрождающееся поколение" автор откровенно играет с атрибутикой жанра зомби, тем не менее достигая мрачного искажения реальности в уникальном кэмпбелловском стиле.
Когда они подошли к пещере, расположенной под замком, некоторые дети начали изображать зомби. Они неуклюже прихрамывали, раскачиваясь и широко расставив руки. Хизер Фрай нахмурилась. Если бы они знали историю этого места (несмотря на все усилия Хизер скрыть ее от них), они не вели бы себя так. Она вообще не хотела идти сюда, это была идея мисс Шарп, а поскольку та преподавала на несколько десятков лет дольше Хизер, то, конечно же, настояла на своем. Дети все еще неумолимо надвигались на свои жертвы, но тут Джоанна сказала:
- Вы просто подражаете тем людям из вчерашнего фильма!
Хизер облегченно улыбнулась.
- Не разбегайтесь и подождите меня, - велела она.
Хизер посмотрела вверх, на замок, нахлобученный сверху на холм, как корона - поломанная, изогнутая и обнаруженная совершенно случайно. Над замком раскинулось бледно-голубое небо, и только на горизонте были едва видны легкие перистые облачка. На фоне неба, прямо под замком, Хизер заметила три фигуры, тяжело поднимавшиеся вверх. Странно, подумала она. В школе сказали, что замок закрыт для посетителей из-за опасности обвала, поэтому им и пришлось ограничиться пещерой. Впрочем, она радовалась, что ей не нужно уговаривать класс тащиться наверх. Те трое шли медленно и неуклюже, наверняка уже устав от долгого подъема, и даже со своего места Хизер видела, насколько бледные у них лица.
Ей пришлось несколько раз постучаться в дверь лачуги гида, прежде чем он открыл. Заглянув ему за спину, Хизер удивилась - чего он так копался? Уж всяко не потому, что наводил порядок в сторожке. Его письменный стол словно подвергся бомбардировке, накренился и был завален формулярами. Там же лежала на боку бутылка чернил, к счастью закупоренная. Хизер посмотрела на самого гида и расстроилась еще сильнее. Очевидно, он не считал нужным бриться или стричь ногти и был таким бледным, словно родился прямо тут, в пещере. Гид, не потрудившись даже взглянуть на нее, уставился на детей, выстроившихся у входа в пещеру. Его лицо совершенно ничего не выражало. Может, он слепой?
- Я предпочла бы, чтобы вы не упоминали о легенде, - произнесла Хизер.
Он перевел взгляд на нее и смотрел так долго, что Хизер почувствовала себя полной дурой.
- Ну, вы знаете, о чем я, - сказала она, стараясь говорить уверенно. - Все эти истории про замок. О том, как барон якобы держал в пещере зомби, чтобы они на него работали, пока его не убили и не замуровали их. Я понимаю, что это всего лишь сказка, но она явно не для детей. Пожалуйста.
Он перестал разглядывать ее и направился к пещере. Его длиннющие руки болтались по бокам, едва не задевая коленей. "По крайней мере, он меня не перебил, - подумала Хизер. - Интересно, сколько ему платят и за что?" Из-под стола, словно подпирая его, торчал сапог.