– В тылах, – тщательно подбирая слова и не только от плохого знания, но и пытаясь донести мысль, говорю, – как медики, машинистки, повара, связистки, зенитчицы, технический персонал женщины очень полезны. Но на переднем крае женщины находиться не должны. Ты просто не знаешь что такое настоящая война. Грязь, пот, вши – это не для женщин. Но самое страшное, даже не быть убитым. Страшно, когда осколок в живот и никогда больше не родишь. Мужчина инвалид – это не сильно красиво, но женщина без ноги, никогда не выйдет замуж. А самое плохое – попасть в плен. Ты не представляешь, что в таких случаях бывает.
У костра кто-то достаточно громко сообщил, что они то еще повоюют. Арабы никуда не денутся. Голос был изрядно поддатый. Вроде всего три бутылки на тридцать человек уговорили. Совсем еще дети. Или я все-таки, не все видел? А, сегодня можно. Потом, все равно, все с потом выйдет. А пока нечего здесь торчать, может начаться стадия, когда им захочется про войну послушать. Я такие вещи не люблю. Кто много треплется, тот ее, скорее всего, вблизи не видел. У каждого свои воспоминания и мне ни с кем этим делиться не хочется, а тут даже смерть другая. Трупы на жаре долго не лежат и вздуваются. А в пустыне, говорят, наоборот, ссыхаются в мумии. Неудивительно, что и евреи, и арабы стараются хоронить на следующий день. Даже в религиозные нормы записали.
– Извини, Анна. Я пойду. Скажи всем, завтра выходной кроме караула. Я в мастерскую.
* * *
– Это хорошо, что ты пришел, – обрадовался Ицхак. – вот это тебе знакомо? – спросил он, кивая на разложенные, на верстаке детали.
Я посмотрел внимательно.
– И что особенного? МП-43. Штурмгевер. У эсэсовцев в конце войны такие были. Прицельность паршивая, патроны, какие-то не стандартные, не достать. Рукоятка, правда, удобная. Мы такие даже не подбирали.
– Ты ничего не понимаешь, – сказал он и постучал твердым, грязным пальцем меня по лбу. – Учись думать не только о том, что у тебя под носом. Мы сейчас имеем или американский "Гаранд", или собственный "Узи". Автомат Карми так большими сериями и не выпустили, слишком много недостатков. "Стены" – это вообще штамповка военного времени. Все остальное мелкими партиями. Война кончилась, ленд-лиз тоже.
"Узи" хорош разве что пастухов пугать, трещит, как трактор, и толком не прицелишься, зато в танке места мало занимает. А покупать новые винтовки у американцев – сильно накладно будет.
Теперь смотрим на эту вещь, – он любовно погладил автомат. – Магазин большего объема, Дальность не хуже чем у винтовки, может стрелять очередями. Никакие немцы с нас ничего не получат, не хватало еще лицензии, у этих скотов покупать. Надо кое-что переделать. Затвор мне не нравится, калибр тоже не подходящий. Переключатель режима стрельбы лучше сделать слева. Тогда можно заряжать, не убирая правой руки со спускового крючка. Стрелянная гильза, тоже должна лететь вправо, чтобы себе же за шиворот не получить. Если сделать, как следует, будет у нас собственная винтовка.
– А патронный и пороховой заводы ты уже построил? – скептически спросил я.
– Всему свое время, – задумчиво сказал он. – Чтоб ты знал, есть в Израиле свое производство патронов, "Таасия" много чего выпускает и по лицензии и свои разработки – минометы малого и среднего калибра, боеприпасы, мины и взрывчатку. Еще в 1938 г наши купили оборудование для производства боеприпасов и оружейные технологические линии. А в войну мы не только себя обеспечивали, но и по обратному ленд-лизу американцам поставляли.
Я, собственно, о чем рассказать хотел? Тут, пока тебя не было, приезжал товарищ Табенкин. Это он мне попутно задачку подкинул, да не сам, кто-то ему идею дал. Сам он больше по политическому направлению. Встанет, и речугу толкнет про сегодняшний момент. И все вроде бы правильно говорит, но как-то так оказывается, что исключительно его партия знает что делать. И партии уже давно нет, сначала объединились в МАПАЙ, потом в МАПАМ, а все равно он лучше всех все знает. Очень ему было охота с тобой повидаться, а ты, не вовремя смылся. Он прекрасно знал, что ты в это время на стрельбище обычно ходишь. Хотя, – задумчиво сказал он, – может это и к лучшему. Ляпнул бы что-нибудь про нелюбовь к партийным функционерам, а они такого не прощают.
Кибуцы – это его любимое детище, всегда поможет и заступится. Естественно, за свои, социалистические. Есть в стране еще и религиозные, хотя и мало. Да и для выборов очень полезное дело красиво помочь, в кибуце же как, все дружно проголосуют, как начальство сказало. После выборов бюллетени пересчитывают, сразу будет видно.
– Так они ж анонимные!
– Ну, великая проблема. Все о всех, прекрасно знают, чем человек дышит. Если из ста двое проголосуют за другую партию, сразу понятно кто. А про то, что все знают, я не для красного словца. Хочешь, скажу, кто из твоих вчера, стреляя, траву поджег или кому плохо стало на тренировке?
– Ты-то откуда все знаешь, ты ж только с поля вернулся, опять свой любимый трактор перебирал?!
– О! Это великая и тайная мудрость! У нас тут два основных развлечения. Работа и сплетни. А разговоры в кибуце делятся на три группы. О сельском хозяйстве говорят очень конкретно, и постороннему мало понятно и не интересно. На втором месте перемывание костей друг другу. Кто получил больше, чем другие, кто сделал меньше, чем другие. Это ж какое удовольствие рассказать в свежие уши занимательную новость!
И, наконец, третья, очень важная тема для обсуждения. Политика. Когда мы основали кибуц, вся группа была с очень левыми взглядами. Естественно, своим всегда легче договориться, чем спорить по каждому поводу. И, хотя, он серьезно разросся в конце тридцатых, руководство, кроме меня, осталось прежним. Так что прием новых членов был не столько по деловым качествам, сколько по политическим взглядам. Но даже такому постороннему, как ты, должно быть видно, что внутри, кибуцники делятся на две неравные группы. Практически все начальство "поляки", работники – "румыны".
– Я заметил, это действительно бросается в глаза…
– Значит, не совсем дурак, – "похвалил" Ицхак меня. – Так что страсти кипят нешуточные. А мне любят пожаловаться, знают, что не передам дальше. Кстати, ты с тренировками не шути. У нас тут не Россия. Когда хамсин, ветер дует из пустыни, температура градусов под сорок, надо постоянно и много пить. Лучше пусть с потом выходит, чем тепловой удар получить. От этого, бывает, умирают. Следи постоянно, чтобы вода во флягах была и чтоб пили, даже через силу.
– Да, мне говорили, – с досадой ответил я. – Но они ж совсем мальчишки, все выпендриваются и передо мной, и друг перед другом. Вот я, весь, какой! Пока не свалился я и не знал.
– А ты не спрашивай, заставляй. У нас, одно время, сильно умные врачи обнаружили специфическую болезнь у европейских евреев – камни в почках. В несколько раз чаше, чем у африканских и азиатских. Потом оказалось, что просто надо больше пить. У молодого поколения таких проблем нет, во всяком случае, не больше чем у остальных. Я после этого к врачебным рекомендациям с большим подозрением отношусь. Лучше послушать местных безграмотных феллахов, у них эти рекомендации жизнью выработаны.
Ладно, возвращаясь к нашим баранам… Мой тезка ведь совсем не дурак, здешние расклады прекрасно понимает. Кроме Вольфа, ему еще кто-то докладывает о местных делах, никак не могу вычислить, – с досадой сказал Ицхак.
– Так что он имеет независимый источник и меня обязательно проведать, по старой памяти заходит, поговорить и послушать. Мне еще и поэтому жалуются, через меня иногда помогает. По жизни-то он не вредный, обязательно что-нибудь притащит, вроде как починить, знает, что так просто подарков не возьму. Так что расспросил он меня, кто ты, что ты. Сам понимаешь, и Хава вечно на мозги капает, и из-за такой ерунды с Эльдадом цепляться не хочет.
– А это еще кто такой? – с интересом спросил я.
– Ой, вэй, сколько в тебе еще наивности, – демонстративно застонал он, хватаясь за голову. – Ты что, до сих пор не знаешь, что министры у нас политические назначенцы, речи говорят, а заместители у них занимаются делом. У министра обороны Бегина заместитель Исраэль Эльдад. А Дейч его человек, только не ляпни ему, что это я сказал. Еще с тех пор, как мы на пару оружие воровали, он эту тему не выносит.
– Так, так, – поощрительно сказал я. – Израиль в моих глазах стремительно сжимается, теряя ореол романтизма. Кибуцник-анархист на пару с замминистра-ревизионистом воруют оружие со складов. Кого-нибудь, из религиозных партий с вами не было?
– Я тебе позже расскажу подробности, ты сейчас меня с мысли не сбивай, – сердито ответил Ицхак. – Так что дал я тебе самую лучшую характеристику. Профессионал, орденами награжден, два года с фронта не вылезал. Тебе что бейтаровцы, что лейбористы – никакой разницы, желаешь карьеру сделать, а то очень обидно из комбатов во взводные и самое главное комсомолец, причем не из фанатиков, понимаешь про наши специфические национальные проблемы. А ко мне исключительно трепаться по-русски ходишь, а то достали всякие Абутбули.
Я молча качался на табуретке.
– Вот сломаешь, заставлю самого чинить, – пригрозил он. – Ты чем-то недоволен? Вроде ничего и не соврал, а как ты сюда заехал, он и без меня прекрасно знает. Об этом в нашей армии только собаки не в курсе.
– Неприятно как-то я выгляжу, в твоем пересказе.
– Ну уж, как смог, так и сказал. Ваши официальные характеристики тоже не больно красивые.
– Можно подумать ты читал наши армейские документы.
– А читал, – злорадно ответил он. – В Испании. Большую занудность только у израильских бюрократов найти можно. Потом, – отмахнулся он от меня. – Дай, наконец, закончить. Я в высоких сферах давно не вращаюсь, но навыки еще не все растерял. Ничего он прямо не сказал, но разменяют тебя.
– Это, в каком смысле?
– А на повышение сплавят. С неудобными так иногда поступают. Выгонять, скандал будет, вонь до небес. А если повышать, то вроде бы жаловаться не на что. Зато отсюда уберут. А биография у тебя как раз под это дело, практически партийный попутчик, но совсем по другому ведомству. Все при своем интересе остаются. Дейч получит что хочет, и Хава будет довольна. А если что, он тебе не постесняется напомнить, что это от него повышение зависело.
– Наверное, я действительно, тупой, – с тоской сообщил я. – Какой отношение имеет министр строительства к назначениям в армии?!
– Никакого, – терпеливо ответил он. – Тут все идет по принципу ты мне – я тебе. Я проголосую за необходимое тебе решение, а ты – за нужное мне. А лейтенант Томский, так, попутный вопрос. Можно из вредности шум поднять, а можно все решить втихую, каждый вроде уступает, а на самом деле все в выигрыше.
Так, – сказал он, разглядывая меня. – Похоже, на сегодня, с тебя хватит. – Это дело надо переварить, и для этого надобно выпить. Тем более и повод такой замечательный. Победа над Гитлером, пусть ему не будет покоя и на том свете, не каждый день бывает. Он разлил в кружки прозрачную жидкость из десятилитровой канистры, стоящей в углу. – За Победу и пусть все наши враги сдохнут, как этот сдох!
Мы дружно выпили. – Слушай, – спросил я изумленно. – Это что такое? Не фабричное, и не самогон. А лучше продажной.
– Собственное производство, – гордо ответил Ицхак. – Двойная перегонка, фильтрация, в продажу не поступает. Цени! На вот, закусывай, – протянул мне печеную картошку. – Больше все равно ничего нет. На кухне нельзя брать что-нибудь для себя, даже холодной воды. Это мы сделали вполне сознательно, или едят все, или никто. Не знаю, бывают ли желающие, но при мне нарушителей не ловили. Теперь иногда думаю, что мы с этим делом перемудрили. Девки ненавидят работу на кухне. Это для них страшно унизительно именно потому, что это более легкая работа. Не надо охранять по ночам поселок, а утром идти на тяжелую работу – строить, собирать урожай или махать тяпкой в огороде. Для молодых дурочек – это вроде попытки признать женщин слабыми и не полноценными, поставить мужчину выше по положению, и нет для наших кибуцниц ужасней наказания, чем послать на кухню. А в результате и едим одно и тоже, не сильно умело сваренное. Это не только у нас. Это везде так.
– Слушай, а ты и Изю знаешь? – с интересом спросил я.
– Ты про своего комбата? Он из другой алии, уже после образования государства приехал. Но, – Ицхак усмехнулся, – естественно я его знаю. Я ж тебе говорил, что у Меера в батальоне служил, он тоже. Ты не смотри, что он вечно скалится, Изя мужик железный, когда надо, его с места не сдвинешь, и за своих людей горой стоит. У него еще то семейство… Когда вместе собираются – крик стоит до небес. Смотри, когда эмигрант приезжает, у него, обычно, две реакции. Причем, очень много зависит от того, чего он добиться смог. Или он все вокруг проклинает, или такой большой патриот, что испугаться можно. Потом, через несколько лет, люди привыкают и это сглаживается. Но молодые очень часто в крайности ударяются.
Так у него дочка замужем за очень религиозным йеменитом, он в жизни у них в доме в рот ничего не возьмет, куча детей. Один сын, лейборист, обожающий Сталина, женился на йекит. Ну, на репатриантке из Германии, – пояснил он на мой недоуменный взгляд. – У этой все должно быть чисто, наглажено и во всем порядок, но ей подавай сионизм без социализма. Двое детей замечательно воспитанные, но появились по строгому расписанию. Ты что еще про немецких евреев анекдотов не слышал? Про то, как на стройке передают друг другу кирпич: " Бите, господин Вайс" – "Данке шен, господин Шульц". Про них говорят, что если с парохода спустился, и в руках скрипки нет, значит, доктор или юрист.
А второй, вообще, состоит в "Кооперации и братстве". Есть такая партия, абсолютно без политических взглядов, им подавай свободу в экономике. Перед войной нашел себе китаянку, папа харбинский еврей, глаза такие узкие, – он показал какие. – Сам Изя, кому хочешь, за Жаботинского в глаз даст. Одна несчастная Фаина бегает между ними и с каждым соглашается. Ты вот знаешь разницу между сефардской и ашкеназской мамой?
– А есть разница? Я всегда думал, что еврейская мама ничем не отличается от другой.
– Есть. У сефардской, каждую субботу дети собираются и дружно кушают, ласково кивая друг другу, хотя за дверью вечно орут и ругаются. Она, перед этим, всю неделю готовится, варит-парит, моет. Если денег нет, займет. А ашкеназская, всю жизнь, копит для детей на учебу. Вот, что лучше, честное слово, не знаю.
– А я вот не понимаю, да на самом деле меня просто бесит, это ваше общее воспитание. Убеждение кибуцников, что в общем коллективе им будет лучше, чем с родителями. Мать и отца никто не заменит. Я то знаю, что такое жить без мужчины в семье, когда мать с утра до вечера на работе. Самостоятельность это воспитывает, что правда, то правда. Но ведь так хочется иметь самого лучшего и самого умелого, чтобы хвастаться перед окружающими. Это не говоря уж о простой ласке.
– Это, – после паузы, сказал Ицхак, – палка о двух концах. С одной стороны, вырастут они в большом коллективе, с одинаковыми интересами и правильным воспитанием. Другому взяться не откуда. А с другой стороны, ты прав. Родителей никто не заменит. Только когда все это начиналось, ничего тут вообще не было. Ни деревьев, ни травы, ни домов, ни воды. Тем более не было огородов – один сплошной песок. Поставили забор, вышку и несколько палаток. Летом в них дышать было невозможно от жары, а осенью и зимой постоянно заливало. Если бы женщины сидели с детьми, так бы до сих пор и жили. А, задним числом, выдумали про равноправие и прочие глупости. Просто нужны были рабочие руки…
– Ты про оружие удивлялся, – заговорил он после второй. – А дело было так… В октябре 1933 г арабы объявили, что хотят провести демонстрацию в Яффо против еврейской иммиграции. Последовало запрещение правительства. Демонстрация все равно состоялась, превратившись при этом в буйство. Полиция приказала разойтись, демонстранты отказались. Британский офицер майор Фарадей приказал стрелять. Семь убитых и раненых.
В ответ начались убийства арабами евреев. Сначала в Яффо, несколько человек. Убийцы были не местные, а сирийские нелегалы. В конце двадцатых годов в Сирии была засуха и большие проблемы, а у нас можно было заработать. Границы практически не было, ходи куда хочешь, так что многие приехали в города. То, что у нас считалось низким заработком, для них были приличные деньги, можно было даже посылать домой. Вот только, со временем, они начинали сравнивать, и понимали, что на них наживаются. А их еще и подзуживали, тыкая на нас пальцами. Вот если бы не евреи, занимающие рабочие места, сколько бы мест было, чтобы заработать. И в голову не приходило, что без нас и этих мест не будет. Когда убийства начались, полиция ловила их сотнями и высылала назад, в Сирию. Тут уж и не виновные, под общую гребенку угодили.
Потом высший мусульманский совет объявил всеобщую забастовку. Требования – передать политическую власть арабскому большинству, запретить продажу земли евреям, запретить еврейскую иммиграцию в страну. Если условия приняты не будут, начнется вооруженное восстание. Они объявили призыв не платить налоги. Молодые люди следили за арабскими магазинами в городах и деревнях, чтобы гарантировать участие. Неповиновение наказывалось смертью.
Арабы перестали продавать овощи, фрукты, яйца, молочные продукты. С плантаций ушли садовники, из Яффского порта докеры. Шоферы-арабы не вышли на работу, и общественный транспорт остановился. Любая машина на дорогах обстреливалась, так что одно время, самая опасная профессия была водитель.
За исключением главных дорог и мест, в которых дислоцированы воинские части, власти практически потеряли контроль над широкими районами страны. Началось вырубание посадок плодовых деревьев и поджоги на полях. За время забастовки убито 80 и ранено около 400 евреев, уничтожено 1700 дунамов пшеницы и более 200 тыс деревьев вырублено, совершено более 380 нападений на автобусы и поезда. Все железнодорожные станции между Иерусалимом и Лодом были сожжены, также станции между Лодом и египетской границей. При нападениях в Беер Шеве, Хевроне, Бейт Лехеме и Рамалле подожжены почтовые отделения, здания муниципалитетов и полицейские участки. Правительство объявило забастовку незаконной и ввело военное положение. Арестовывали известных лидеров.
В Яффо по вечерам вооруженные группы арабов обстреливали и забрасывали гранатами здание полиции, полицейские патрули и солдат. Нападавшие уходили в старый город, касбу с ее узкими и кривыми улочками.