Укладывая дела подследственных в стол, Феликс вновь наткнулся на папку Луки: точно так же, как и Феликс, он в свое время подписал Кодекс. Между следователями Кодекс в шутку назывался "Приговором". О человеке говорили - тоже в шутку: "он подписал свой приговор". В известный день Лука его оформил, полжизни не трогал, потом дописал новый параграф и, как следствие, очутился в другом районе, где и встретился с Феликсом. По опыту работы следователь знал, что человек, изменивший хоть один параграф личного Кодекса, обычно не задерживается и в новом районе, а катится дальше, начинает болтаться по районам, нигде не находя себе места, и успокаивается только в "Общем", на вечном поселении, удрать оттуда уже невозможно. Печальная участь ожидает Луку в случае выселения…
- Салют Швободе!
Феликс оторвался от бумаг и поднял голову: перед ним стоял человек, которого они с Патом встретили возле Управления. Тот самый - с перекошенным лицом и испорченными зубами, в клетчатых брюках клоуна. Мастер. Через минуту этот мастер сидел на стуле напротив Феликса и был отчего-то до крайности ему неприятен.
- Что это у вас с лицом? - не удержался Феликс.
- С детства. Неудачный исход. Хирург подпортил.
За весь день мастер был, пожалуй, самым неприятным посетителем. Феликс поднялся из-за стола и подошел к окну. На улице начиналась обычная вечерняя жизнь: устанавливали звучатель. Окно кабинета выходило на площадь, где сейчас вместе со звучателем устраивали помост для президента. У Феликса крутился в голове не законченный им мотивчик, и с каким-то тихим отчаянием он думал: "Наступит ли этому когда-нибудь конец или нет?". Больше всего на свете он любил это время, когда еще почти светло и совершенно не ясно, что будет, когда стемнеет, когда все дневные дела завершены и можно предаться приятному ничегонеделанию, помечтать о предстоящем…
- Значит, так… - перебил мысли Феликса мастер. - Я едва не опоздал в цех, когда они его привели. Задал работу, как вы просили, подключил сторожа… - И мастер пересказал Феликсу весь день, проведенный с Лукой по его поручению. Весь день, не подозревая того, Лука находился под пристальным наблюдением добровольца, что исключало неожиданности. Но когда мастер перешел к описанию трагических событий на площади, Феликс насторожился: правда, была надежда, что Лука с мастером могли оказаться в них не втянутыми, а просто болтаться поблизости, но вскоре Феликс услышал: поведение Луки вышло из-под контроля! Не понимая, зачем Луке понадобилось привлекать к себе внимание, он прервал рассказ мастера:
- Этого достаточно.
- Можно идти? - спросил тот.
- Идите, - все так же глядя в окно, разрешил Феликс.
- А пропуск?
- Ах, да!.. - следователь с неохотой повернулся. Его рука механически потянулась к столу, к лежащей в его пустом верхнем ящике пачке пустых бланков. И замерла. - Да ну вас к дьяволу! - сказал Феликс. - Идите так!
- А с ним что будет? С этим Лукой?
- Что будет с Лукой? - переспросил Феликс и, по-прежнему избегая взгляда мастера, вновь отвернулся к окну. Теперь, после такого обширного инцидента, Лука, вероятнее всего, попадет к другому следователю, и тогда всплывет уже не зачинщик убийства на площади, нет, всплывет уже он, Феликс. Именно он не сумел взять с нарушителя подписку, отпустил, чем и вызвал весь этот кавардак. Феликс очень живо представил себе насмешливые глаза Пата, пересылку… С бесконечной тоской разглядывая площадь, он отметил, что помост для президента уже установили, уже начали стекаться к нему первые любопытные из числа тех, кто ничего не смог себе придумать на вечер, кроме этого помоста, на котором вскоре будет петь и кривляться новый президент района.
- Где он сейчас?
- Дома, - с готовностью ответил мастер.
- Откуда знаешь?
- Я проследил.
Отлично. Значит, он дома. Теперь лишь бы успеть подсунуть ему дичь покрупнее!.. Феликс мрачно улыбнулся и резко отвернулся от окна. Вот тут-то и упал с подоконника и разбился этот самый дурацкий горшок с этой самой дурацкой сиреневой плесенью, и его-то теперь, после ухода мастера, разглядывал следователь в своем кабинете.
Они любили друг друга, как молодые или как новобрачные. Силы, необходимые для такой любви, оба черпали из своего одиночества, неожиданно поладив - оба оказались одного поколения и почти одного возраста: женщину выдали непластифицированные ладони. Когда утихли первые порывы сближения, она спохватилась, вытащила и выбросила пластиковую трубку, и та прилипла к стене комнаты и теперь свешивалась, как перегоревшая лампочка. Лука ничего этого не видел. Он обливался сладким любовным потом, задыхаясь и шаря руками по полу, и ладони его рук не находили прохлады. Казалось Луке, что висел он в узком пространстве между сблизившимися потолком и полом, и этот полет длился вечно, всегда. Девки, которыми он обычно обходился, так любить не умели. В их опустошенные сердца проваливалось все, даже страсть. Поэтому любили не они, любил механизм, техника, запущенная однажды машина любви. Машина любить не умеет, она может только мять, крушить, терзать и губить, поэтому Лука никогда не удовлетворялся такой любовью, не понимал ее, не чувствовал, что именно его любят, а другого, возможно, никогда уже так любить не будут! В короткие мгновения, когда он успевал о чем-то думать, он думал о том, почему теперь так презирают баб? За что их ненавидят? "Это же фон, - думал он. - Земля, по которой мы все ходим, на которой происходит и сверкает все: слава, пошлость, гений, тщеславие, доброта, удача…"
- Ты устал? - спросила Ника.
- Нет, - ответил Лука, дотрагиваясь до ее виска: под пальцами билась тонкая нервная жилка. - У тебя грудь, как у девушки.
- Это парафин, - грустно призналась Ника. - Инъекция.
- Не делай больше этого, - попросил Лука.
- Я больше не буду, - пообещала Ника и потерлась виском о его плечо. Потом погладила ему лицо. Лука замычал.
- Что? - приподнялась она на локте.
- Губа, - признался он.
- Дай я посмотрю! - она залезла языком ему под верхнюю губу.
- М-м-м!.. Не здесь, нижняя. Нижняя разбита!
- Очень больно?
- Да как тебе сказать… Пожалуй, что нет.
Губа действительно больше не болела. Ничего больше не болело. Лука успокоился.
- А что это у тебя под глазом? Будто сосудик лопнул!.. - Ника погладила пальцем ему под глазом.
- Ника!
- Что?
- Поцелуй меня в глаз!
- Говорят, это нехорошо. Говорят, после этого ссорятся.
- А мы с тобой не будем. Мы не будем ссориться. Я тебя прошу… Понимаешь, я все время вижу какие-то пальцы…
- Где? Какие именно пальцы?
- Как только закрою глаза.
- Где ты их видишь?
- Вот тут, - Лука помахал рукой перед лицом.
- Ты перестал за собой следить, старичок! - грустно сказала Ника и двумя пальцами ущемила его кожу на подбородке. - Почему ты небрит?
- Не помню, - отозвался Лука.
"Чем же они отличаются? - думал Лука. - Эта и та - единственная? И если та - единственная, то кто же тогда эта? И зачем я с ней? И кто такой я? И кто она? Мы? Эта и та - единственная. И если та - единственная, то кто же тогда эта? И зачем она?" - Лука закрыл глаза. Появились пальцы.
- Ника, пальцы! - крикнул он.
Каждый раз, когда он был с любимой женщиной, он чувствовал себя маленьким и слабым. Для того чтобы ему помочь, не стоило труда сломать его или даже убить - он был слабый человек. И в то же самое время он был сильный человек - потому что для того, чтобы ему помочь, мало было его сломать, нужно было его убить. А теперь он и сам мог убить любого. Он вспомнил рецидивиста на площади: "Теперь ему у меня не отнять ни крошки славы!". - И вдруг улыбнулся.
- Ты что? - спросила Ника.
- Знаешь, а ведь я тебя не люблю.
- Ну и что. Я тебя тоже.
- Я люблю другую.
- И я другого.
"Ну вот, - подумал он. - Она меня даже не любит. За это я должен… ее ненавидеть?"
- Ника, - позвал он.
- Да?
- Какой я?
- Ты?
- Каким ты меня видишь?
- Ты забавный! - она опять потерлась виском о его плечо.
- А у тебя до меня было много мужчин?
Она рассмеялась:
- Это профессиональная тайна.
- И все же…
- Зачем тебе? Ладно, ты из них - самый сильный.
- Это правда?
- Ага.
Он скосил вниз глаза и увидел, как от смеха заколыхался ее живот, и подумал: "Я опять ее хочу. Ее или все-таки ту, другую, единственную?".
- Ника, я опять тебя хочу! - признался он.
- Я же не против! - она крепко обняла его за плечи. - Мне кажется, что после "этого" ты становишься человеком… Ну, все. Все. Засунул - и молчи.
У него мелькнула мысль, что, может быть, все то, что он сейчас делает и делал раньше, - это просто нелегкий путь к ней, к той, единственной, писавшей ему эти проклятые письма из "Общего района" для того, чтобы он… Мысль оборвалась и исчезла, растаяла без следа.
Однако сегодня после "этого" он ощущал усталость. Не многого, видать, "это" стоит: легкое головокружение, вызванное оттоком крови к половым органам, и слабость. И еще что-то неприятное, типично мужское: например, чувствуешь, что рядом с тобой лежит чье-то теплое и даже горячее тело, и в нем, как в огромном сосуде, что-то переливается и булькает. Вот где нужна любовь, вот она для чего - чтобы не замечать! Лука почувствовал приближение настоящего сна - первого за этот день. Ему показалось, что над его головой сомкнулась тонкая прозрачная пленка, и он соскользнул в другой мир, и, самое странное, он не удивлялся увиденному, более того - хорошо понимал, как все это называется и какое назначение имеют окружающие предметы. Он узнал самого себя в пронзительно-белой вышитой по вороту рубашке, лежащим со свечой в руках в задымленной избе под образами. Глаз он не открывал, но, тем не менее, мог отчетливо разглядеть происходящее: в его ногах приткнулся маленькой черный дьяк, над правой бровью у него была шишка. Дьяк теребил листы засаленной книги, и с ее страниц пылали золотом нимбы святых. Тут же порхал сладковатый запашок ладана. В щели потолка Лука разглядел таракана, высунувшего и спрятавшего мордочку, ус, однако, он оставил торчать наружу, наверное, как и Лука, ожидая, что будет дальше. Носом в угол колдовала полоумная старуха - мать Луки. На иссохшем ее заду висела юбка в умилительных полинялых цветах. А за окном, в мутном вареве света, копошилось зелеными ветками невысокое деревце… Во сне Лука видел все то, что крутили на районной лентопротяжке из истории "Общего района". "Отходит", - равнодушным и скучным голосом сказал дьяк и захлопнул книгу, чтобы Лука не успел прочесть то, что в ней было написано…
Бесшумно открылась входная дверь, заглянул мастер. Никого не обнаружив в прихожей, он подождал, пока глаза привыкнут к темноте, прислушался и тихо, как крыса, скользнул в комнату.
- Кто? - спросил из темноты Лука.
- Это я! - ответил мастер, включая свет: - Ах, вы не один!
Сверкнув белыми ягодицами, Лука загородил Нику:
- Что нужно?
- По делу.
- Я занят.
- Я могу подождать.
Лука встал и, не скрывая наготы, пошел на мастера.
- Я же сказал, что занят! - рявкнул он.
- Ну, чего вы? Чего?! - заскулил мастер. - Я же буквально на пару слов!
- Говори.
- Ну что "говори"? Что "говори"? Походил мимо, захотел поделиться новостью… Говорят, президента избрали. Если вам это интересно! - сказал мастер и пошел к двери.
- Стой! - рявкнул ему в спину Лука ставшим вдруг чужим голосом. - Как это было?
- Как обычно… Проголосовали, и все. Вы бы оделись.
Лука обернулся к Нике.
- Ну что? - спросила она.
- Сейчас он будет петь там, на площади, - добавил к уже сказанному мастер и махнул рукой в сторону окна.
И тут Луку будто током ударило: президент!
- Что случилось? - еще раз спросила Ника.
Лука не ответил, хмуро уставившись на мастера:
- Правда или, как всегда, наврали?
- Да вроде правда.
- Лука! - крикнула Ника. - Не ходи никуда!
- Помолчи, - попросил ее мастер. - Или ты Основного закона не знаешь?..
Лука присел на корточки, задумался. Со стороны, должно быть, это выглядело забавно: голый человек посередине абсолютно голой комнаты, погруженный в какие-то неразрешимые проблемы. Но он ничего не решал - все уже было давно решено. Теперь же он собирал последние крупинки страсти, завалявшейся по темным уголкам души, - острое, как лезвие бритвы, желание, какого он никогда не испытывал даже к женщине, вошло в него и отдалось сладкой дрожью в позвоночнике. Его миссия, предел его мечтаний, цель, к которой он шел через всю эту проклятую жизнь… Теперь она была понятна и ясна. Детство… полоумная мать… неудавшаяся любовь, несправедливо сосланная, попранная и потерявшаяся где-то в "Общем районе"… Лука вдруг расхохотался так страшно, что Нику едва не подбросило на месте: теперь это был уже не тот Лука, подследственный, не тот, что прятался за колоннами от надоевших служб, избивал рецидивиста, потел от страха, убегая на край района… Каким он мог быть, он показал только один раз - совсем недавно, с этой женщиной, с Никой. Теперь же он не принадлежал более ни Богу, ни Дьяволу, если бы они все еще существовали на свете, ни самому себе - лишь одной своей цели, одному своему нестерпимому желанию…
- А откуда ты мой адрес узнал? - спросил он у мастера и, видя, что тот замешкался с ответом, махнул рукой: - Проследил, наверное. - И еще раз махнул рукой: безразлично. - Одевайся, - сказал он Нике.
Та даже не пошевелилась.
- Ты идешь? - Лука заметно напрягся, почувствовав ее сопротивление.
И тут Нику словно прорвало:
- Ты животное. Ты мне противен!
- Одевайся и пойдем. Со мной и вот с этим!.. - Лука ткнул пальцем в мастера, стоящего в дверях: неожиданно ему захотелось получить еще одного свидетеля им задуманного.
С помертвевшими глазами Ника принялась одеваться. Делала она это медленно, неохотно. Лука стоял рядом и хмуро следил за ее действиями.
- Ты разве не можешь быстрее? - торопил он.
Наконец она собралась.
- Я ухожу, - сказала она.
- Мы все уходим.
- Я пойду одна.
- Это бунт? - спросил мастер. - Может быть, ты хочешь на выселение?..
- Не надо! Не надо на выселение!.. - было заметно, что в Нике после слов мастера что-то как будто сломалось. - Не надо на выселение, - повторила она в третий раз. - Все что угодно, только не это! Нет-нет, никому не говорите. Пожалуйста, я для вас сделаю все… - в сильнейшем волнении Ника замолчала.
- Все, что угодно! - усмехнулся мастер. - А ты будешь меня любить, как его?
- Любить?.. - тихо спросила Ника и потемнела лицом. Подошла к мастеру и мазнула губами его по лицу. - Да, я буду любить, - голосом умершей сказала она. Но ничего этого Лука уже не слышал: он снаряжал свой пистолет. Для чего выковырял пыж, высыпал на ладонь порох, проверил затравочное отверстие и поменял капсюль из тех запасных, что прихватил в придачу к пистолету из музея. Все эти манипуляции он проделал точно, спокойно. Заново запыжил ствол и сунул пистолет во внутренний карман плаща. Лука шел стрелять в президента - стрелять в ставший совершенно невыносимым мир, в мечту, вековечную мечту человечества, в народные чаяния. Что при этом он скажет своему народу, еще предстояло решить. Впрочем, это было неважно: можно просто что-нибудь промычать, что-нибудь страстное и абсолютно бессмысленное, - все равно мало кто это услышит, а если и услышит, то не поймет, как не многие поняли того, на площади, рецидивиста, которого ударил Лука… Секундантом президента был Основной закон. Лука же был тем ничтожеством, в которое этот закон превратил человека. Все потерявший поднял руку на имевшего все. Королевская охота, веселый праздник!
Вечером освещение приглушено настолько, что едва можно различить силуэты отдельных зданий, по фасаду тонированных неглубоким светом и пересеченных лестницей пронзительных разноцветных карнизов. Большинство зданий через весь фасад раскрашены светящимися рисунками, напоминающими детские каракули, страстные и нелепые - петли, пятна, обозначения вещей общего пользования. На одном из фасадов - кривой дом с трубой, из трубы идет синий дым. Вечером между домами, в воздухе, насколько хватает глаз, висят, как в магазине игрушек, подвижные и неподвижные фигурки мужчин и женщин различного калибра и размера, многие обнажены и принимают позы, дразнящие воображение. Вечером любой, не пожалев времени, может отыскать среди них себя или своих знакомых. Асфальт располосован четкими флюоресцирующими линиями, как будто скрывающими какой-то рисунок. Кажется, что, забравшись повыше, можно постичь его тайный смысл. Но это не так, общую картину невозможно охватить взглядом даже с крыши самого высокого здания. Над зданиями, над призрачными фигурками, расположено нечто, напоминающее огромное зеркало, где все описанное отражается вверх ногами. А над ним, над районом, угадывается, просвечивает часть большого тускло-красного кольца, опоясывающего район и скрывающегося неизвестно где.
Многочисленные колонны, поддерживающие здания, светятся изнутри чистым кремовым светом. Переходя от одной из них к другой, можно разглядеть на их поверхности все то, что делается в других частях района вечером, - это рентген вечерней жизни. Под ногами путаются хитроумные игрушки-головоломки. Ими можно играть, их можно дразнить, можно давить ногами. Они хрупкие и умирают с протяжным свистом. Иногда это доставляет удовольствие. Все, что попадается вечером под ноги, все, что можно схватить руками, - разрешается бить, выкручивать, губить, давить, жечь, забивать до смерти, истреблять, калечить, ломать, мочить, наказывать, опрокидывать, потрошить, разить, сшибать, топтать, убивать, царапать, швырять, щипать, подвергать экзекуции - почти на каждую букву алфавита отыщется слово - синоним общепринятому "разрушать". Утром и обломки, и уцелевшее попадут в мусорник, а к следующему вечеру обязательно появится что-то новое. Не задерживаясь на пустяках, охотники за удовольствиями идут дальше, в центр, потому что только на площади можно получить настоящее наслаждение.