– Вы, говорят, юриспруденцию преподаете, мистер Боксбаум? Даже странно, что мы с вами раньше не встречались. Я, правда, все на работе да на работе. – Она вздохнула и повторила, взглянув на него из-под ресниц; – Все работаю…
– А мы с женой в нашем доме всего года два как обосновались, – отвечал он. – Точнее, два года и два месяца назад. Я часто уезжаю за границу, тоже по работе. А вы давно здесь живете, миссис Хопкинс?
– Так давно, что и лет не счесть, – рассмеялась она несколько отрывисто. Отхлебнула кофе, глядя на Стивена поверх золотого ободка. – А вы не такой, каким я вас себе воображала.
Он добродушно взглянул на нее поверх очков:
– А к чему это вы… меня воображали? – спросил он и тут же сообразил, что его слова смахивают на заигрывание.
Она парировала довольно абстрактно:
– Ну, какими себе представляешь историков права? Серьезными, важными. Кто возьмется изучать все эти несправедливости прошлых лет, обязательно таким строгим делается – не подступись.
Стивен предпочел сменить тему:
– А кем вы работаете, миссис Хопкинс? Чем на службе приходятся заниматься?
Она ответила, что работает в Хедингтоне, в университете Брукс. В отделе зарубежных студентов. К ним сейчас многие приезжают учиться из-за границы. Так что работа отнимает немало времени.
– Да у меня и сейчас все мысли о работе, – сказала она, вставая. – Пора возвращаться в Брукс. Извините. Спасибо за кофе, мистер Боксбаум. И что простили мою нетерпеливость, когда на вас засигналила. Рада была познакомиться.
Она уже подняла сумку с продуктами, но на мгновение остановилась, будто еще чего-то ждала.
– О, вы на меня когда угодно можете сигналить… сказал он, пожимая ей руку. И добавил, что хорошо бы снова повидаться.
– Я была бы рада, – отвечала она с восторгом, которого сама не осознала. И резко отвернулась.
– И мне было бы приятно, – полушепотом отозвался он.
Он еще постоял на солнце, прижимая к груди буханку хлеба, глядя, как Пенелопа идет прочь. На ней были элегантные сапожки, и костюм ее трепетал. Ему понравилось, как уверенно она двигается. Она свернула направо, в проулок Климент-лейн, что вился за церковью туда-сюда, вниз по склону холма, откуда открывался вид на окрестности.
– Так вот она где живет, – пробормотал он про себя. – Если б я был достоин такой женщины…
Мэрион Барнс выгуливала Лорел после полудня. Прошла с собакой через Ноулберри-парк, не спуская с поводка, чтобы не убежала. Завидев впереди двух подростков, потянула за поводок, чтобы собака была поближе. Мэрион вечно боялась, что ее ограбят. Молодые люди-то теперь на все горазды: на днях, вон, драку устроили…
Парни прошли мимо, даже не взглянув на нее – углубились в разговор о каком-то дилере, которого оба знали. Мэрион сообразила: "дилер", видно, это который наркотики продает.
И только подойдя к церкви, она сказала вслух:
– А может, автомобили?…
Мэрион стало одиноко, и она решила навестить священника.
Отец Робин Джолиф с женой и двумя сыновьями жили в каменном домике неподалеку от церкви. Робин как раз сидел в гостиной, откинувшись на спинку любимого кресла, заложив руки за голову и устроив ноги в одних носках на краю стола – с приятней отдыхал, толком ни о чем не думая.
На столе перед ним лежала записка, которую сегодня бросили в почтовый ящик. Записка была на его имя, вот такая:
После переезда в Хэмпден нас то и дело оскорбляли. Мы официально поженились в Нидерландах. Мы живем своей жизнью и никого не трогаем. На нас напал сосед-бандит и этот молокосос, который величает себя Стармэном. Их обоих следует арестовать. Как знать, чем все это кончится? Мы также обвиняем вас в том, что вы гомофоб. Вы плохо влияете на деревню. Мы теперь ненавидим эту деревню. В Оксфорде гораздо лучше.
Эрик Хорбридж и Тедди Кэйрд
Отец Робин, прочитав записку, только вздохнул. Показал ее жене Соне. Он ничего не имел против геев, хотя сама идея, что двое мужчин могут вступить в брак друг с другом, представлялась ему абсурдной. Он понимал, что ночью им порядком досталось, когда они ввязались в пьяную драку с подростками. И теперь уже ничего не изменить.
В его комнатке украшениями служили гравюра Хокусая "Волна" в рамке, а еще фотографии жены и двух сыновей, в разном возрасте. Когда позвонили в дверь, отец Робин встал и отворил. Увидев миссис Барнс, он приветливо спросил, чем может быть полезен.
– Просто зашла навестить вас, отец Робин. Как ваше здоровье? В воскресенье, мне показалось, вы выглядели совершенно больным, – говорила она, а Лорел поскуливала и сопела.
Он притворился удивленным:
– Что вы говорите, Мэрион? Но вы же не были в церкви в воскресенье.
Она фыркнула:
– Ох, отец Робин, да будет вам, вы же понимаете, о чем я. Сами знаете: я в церковь не хожу. Я-то неверующая.
Он кротко спросил, не желает ли она чаю.
– Извините, что я в носках.
Мэрион привязала Лорел за поводок к металлическому скребку для обуви у входной двери и чуть не споткнулась о порог, направляясь в полутемную гостиную.
– А Соня ваша дома?
– Она ведет занятия, совсем рядом, вы же в курсе дела, Мэрион. У священников жалование скудное – как и должно быть. Нас это держит в скромности. И поближе к Богу. Только вот жены наши вынуждены пополнять семейный доход Это как раз тот случай, когда у кесаря выколачивают кесарево…
Он говорил ровно, хотя не без насмешки над собой, как это за ним водилось.
– Вы хотя бы в азартные игры-то не играете? – спросила она с постной миной.
– Нет-нет… Ну, если не считать, конечно, азартной игрой, когда ставлю один фунт на скачках, на заезде в два тридцать. Фунт, что придет первой, и еще один – что не придет…
Мэрион неодобрительно заметила, что на некоторые темы шутить неуместно.
– Наоборот, миссис Барнс! Нельзя принимать материальный мир слишком серьезно Кесарю кесарево, конечно, и всякое такое, но отчего бы над кесарем и не пошутить…
– Ах, вот как! Вы тогда, надо полагать, и наше правительство одобряете, которое вот-вот на каждом углу казино откроет?
Священник прикинулся озабоченным, озирая углы гостиной.
– На каждом? Вы что, хотите сказать, и у нас, в Хэмпден-Феррерсе?
Она снова фыркнула и заметила, дескать, он прекрасно понял, что именно она хотела сказать.
Робин провел ее в яркую безвкусную кухню. Он сделал чай из пакетиков "Тай-Фу" и положил на блюдце перед Мэрион печенье.
Та поблагодарила за гостеприимство и печенье тут же проглотила.
Робин отвечал, что его долг – заботиться обо всех, кто живет у него в приходе, а не только о верующих. Если людей подкармливать, заметил он, они, пожалуй, в один прекрасный день уверуют.
– Апостолы без конца только и знали, что ели да пили, Мэрион, в Новом Завете же все сказано… Вино, хлеба да рыбы… Прости меня, Господи, но Евангелие, к счастью, обходит молчанием, чем трапезовали все время до Тайной вечери…
Кажется, Мэрион не понравилось, что он будто все вышучивал.
– Как вы можете ожидать от меня, что я поверю в Бога, когда он отобрал у меня моего Арнольда? – огрызнулась она. – Да еще после того, что творили со мной в детстве, когда запирали в этот страшный чулан. Вы вообще задавались таким вопросом, отец Робин?
– Задавался, – согласился он, – и более того: я сам себе отвечал, что Господь всегда дает нам возможность прожить жизнь по-новому, направляет на новую тропу, нравится нам эта тропа или нет.
– Я уже слишком стара, чтобы меня направить на новую тропу, отец Робин. Да и где ее найти, тропу эту, а? Уж точно не в нашей деревне…
– Но Мэрион, дорогая моя, за нами всегда остается – разве нет? – возможность выбрать счастье, кое близко благочестию, как бы нас ни обижали.
– Но я не в силах простить тем, кто меня мучил. Такова теперь моя натура, – сказала она довольно гордо. – И я слишком стара, слишком убита горем, я ничего не могу изменить…
Священник сидел, положив руки на колени, внимательно наблюдал за нею, и глаза его мерцали сочувственно и снисходительно. Он склонился к Мэрион:
– Но вы же купили себе компьютер, так? Мне, человеку несведущему и невежественному, это кажется шагом на пути к новой жизни, а? Пусть скромный шаг, но все-таки… Любое путешествие начинается с одного шага правда? Ну и как, справляетесь? Знаете уже, на какие клавиши нажимать?…
Мэрион Барнс просияла. Складки у нее на лбу мигом разгладились, и он увидел в ее измученном лице что-то от юной женщины, какой она была когда-то. Компьютер – это совсем другое дело, сообщила она. Ей теперь есть чем заняться. Она гордо заверила его, что справляется, даже освоила недавно электронную почту.
– Ну вот, Мэрион, а вы говорите! Вот вы и выбрали себе новую тропу. Поздравляю.
– Но я же сама справляюсь. Без божьей помощи. Бог ничего не знает про электронную почту.
– Мэрион, цепляйтесь за свое неверие сколько угодно, пока его неудобства доставляют вам удовольствие.
Она отпила еще чаю и сделала попытку улыбнуться. Священник пообещал, что как-нибудь навестит ее и попросит направить электронное письмо его епископу – хотелось бы надбавки к жалованью.
– С кем это вы сегодня утром разговаривали, отец Робин? Я только выглянула в окно, смотрю – а вы беседуете с каким-то странным типом.
– Ничего такого странного, его зовут Джон Грейлинг. Он вроде бы снял Розовый дом. Ходил по погосту, разглядывал надгробья. Необычное хобби, что правда то правда.
– Что же вы в такую рань поднялись, отец Робин? Для здоровья-то вредно.
– Я ранним утром ближе всего к Богу, Мэрион. Прихожане меня не отвлекают, никто не становится между мною и Господом…
– Ах вы…
Она не договорила. И не улыбнулась, хотя он сиял. Может, он всерьез, решила она. Она старалась поверить, что слова его правдивы. А может, и нет. Он вообще шутник, этот отец Робин. И она тут ни при чем.
Она допила чай, аккуратно поставила чашку на блюдце.
– Хороший чай. Спасибо, отец Робин.
Уже у дверей он сказал, что на самом деле она не одинока.
– Бог всегда с вами. Ну, а если нет, заходите в гости ко мне. Можете считать меня его привратником.
Он закрыл за нею дверь и, вернувшись в гостиную, снова уселся в прежнюю позу, не обращая внимания на записку.
Не забыть бы попросить Соню купить в "Хиллз" еще этих печений, они для пищеварения полезны, подумал он.
Да, и еще пора заняться воскресной проповедью. Он застонал. Надел тапочки, вышел во двор через кухонную дверь, по пути прихватив еще печенье. Мысли легче приходили на ум в саду, раз уж он отказался от мысли подстричь газон. Проклятые кроты опять нагородили свои земляные холмики.
Саду него порядком зарос. В высокой траве покоился футбольный мяч. Садовник Робину с Соней был не по карману, и они приводили сад в порядок вдвоем, а иногда им с большой неохотой помогал один из сыновей. Три старые яблони, посаженные еще в годы юности королевы Виктории, давно сплелись ветвями в знак растительной солидарности – может, в память о Старых Добрых Временах.
В садах по всей округе вообще росли давно посаженные, ухоженные, старые фруктовые деревья. Робин нередко говорил, что они живут, будто в лесу. Ему нравилась эта мысль: от нее чудо жизни ощущалось острее.
На ветку яблони прыгнула белка – и чуть не сорвалась. Робин остановился, посмотрел на нее. Белка тоже застыла, уставилась на него. Оба млекопитающих думали о своем. Робин осторожно отломил кусочек печенья, предложил его белке. Но та в конце концов решила, что ничего хорошего ей тут не светит, развернулась и молнией взлетела вверх по стволу.
Вот оно, подумал Робин: все устремляется вверх, к Богу… Серая белка увидела человека. Возникла возможность для диалога. Человек не желал вреда зверьку, но зверек отвернулся и тут же пропал. Так и мы отворачиваемся от Бога. Слишком заняты суетным. Или нас страшит его величие.
И Робин заспешил домой, в кабинет, к старенькой пишущей машинке.
Розовый дом от года к году бледнел. Когда-то все крыльцо оплетал розовый куст – теперь он уже засох. Плющ добрался до крыши и увил все желоба. Дождевые потоки переливались через край на верхнее окно, и рама вконец прогнила. Все окна занавешены. Дом сардонически подмигивал, точно старый повеса.
Внутри царило запустение: сыро и промозгло. В прихожей висела олеография в раме: полная женщина в маскарадном костюме Клеопатры. Кое-где в комнатах сохранилась мебель, но подбиралась она явно случайно, там-сям у разных старьевщиков. Только на кухне было более-менее уютно. На полу лежал узорчатый ковер, хотя и весь протертый. За последние годы здесь лишь поставили плиту "Рейбёрн", работавшую на мазуте.
Джон Грейлинг сидел за кухонным столом, наслаждаясь теплом от плиты. Он работал за ноутбуком и курил "Мальборо", стряхивая пепел в блюдце, стоявшее справа у самого локтя.
Было тепло, он снял толстую куртку, повесил ее на спинку стула и сидел в рубашке.
Из маленького переносного радиоприемника доносились обрывки Вагнера.
В окне над раковиной он видел, как солнце судорожно бросало лучи на заросшую крапивой насыпь, на черепичные крыши и дымовые трубы домов за нею. На первый взгляд могло показаться, будто дома наполовину ушли в землю, похороненные насыпью.
Грейлинг только что получил электронное письмо, вот такое:
Дорогой и тож любимый Питер! Что не отвечал? Надеюсь, получишь это. В Берлине будешь, как хочешь? В Буэнос-Айресе все хуже, чем до твоего отъезда. По финансам кошмар. Мне надо бечь отседа. Кто-то стучали в дверь. Я боюсь: вдруг ломают. Вот сдала квартиру, за гроши, живу тут в Монтевидео, у сестры Изобел. На квартире. Ужас что творят. Денег нету. Где Хуан не знаю. Пожалуйста приедь скорей. Тогда опять будем счастливы. С любовью, Натали.
Грейлинг докурил сигарету, поглядел в заросший сорняками сад. И написал ответ жене.
Натали, пожалуйста, не теряй присутствия духа. Рад слышать, что ты переехала в Монтевидео. У сестры ты в безопасности. Уругвай хорошая страна. Надеюсь, ты сдала квартиру в Буэнос-Айресе через юриста, чтобы составил договор, как надо. Я в Лондоне, очень занят, но надеюсь, что все получится. Извини за краткость. Вот-вот начнется заседание правления. Не пиши мне больше. Это опасно: цензура. Целую, Питер.
Он поднялся из-за стола и стал задумчиво ходить взад-вперед по коридору, пытаясь составить план действий. Скоро надо выйти поесть. Пока он шествовал по коридору, в отверстие для почты кто-то просунул тоненький журнальчик. Грейлинг подошел, поднял его с пола. Ежемесячное издание церкви Святого Климента под названием "Душа прихода". Грейлинг раздраженно его отшвырнул.
К вечеру все жители деревушки, работавшие в Оксфорде, возвращались домой. В эти часы главная улица бывала забита. В домах загорались огни. В пивных появлялись клиенты. Сэм Азиз позвал на помощь жену Риму – обслуживать покупателей в магазине и наблюдать, не распихивает ли кто-нибудь мелочовку по карманам.
Среди вернувшихся с работы были и два гомосексуалиста, которые жили в доме двадцать два (они работали в научно-исследовательских лабораториях в Оксфорде), и Дороти Ридли, которую все называли просто Дотти. Дотти запарковала свою "рено-клио" на стоянке перед домом – номер двадцать на землевладении Уиллитс. Ее мать Андреа была дома; наскоро обняв дочку, она сказала: сейчас поставит чайник и вынет пирожные "Бэттенбург". Обе, мать и дочь, прямо-таки расплывались в улыбках, когда появились в опрятной кухне-столовой. В углу ярко пылал экран небольшого телевизора: в нем двое странных животных выпускали друг из друга кишки. Дуэйн сидел на высоком табурете возле стойки – левая рука все еще на перевязи – и читал автомобильный журнал. Кинул его на стойку разворотом вниз и поздоровался с сестрой:
– Привет! Ну как, заработала состояние?
– Нет еще. Но завтра – верняк.
Андреа разлила кипяток по кружкам с растворимым кофе, и тут за окном появился кот: прижал морду к стеклу и помяукал.
– А-а, опять Бинго соседский. Можно подумать, его там не кормят.
– Пусти бедняжку, а, мам? – попросила Дотти.
– Не надо, не надо, – сказал Дуэйн. Он взял у матери кружку с дымящимся кофе и, ухмыльнувшись, добавил: – Если у тебя нету чего-нибудь покрепче, конечно…
Дотти спросила, как себя чувствует отчим. Андреа отвечала: не слишком. Артур Ридли лежал в постели, в спальне наверху, у него была последняя стадия рака. Когда-то Артур был служителем в колледже Сент-Джонс, затем попал в армию во время Фолклендской войны двадцать лет назад и был ранен. От ранения так и не оправился и с тех пор регулярно впадал в ипохондрический ступор. А уж теперь ему точно не выкарабкаться.
Андреа почти забыла, почему вышла замуж за Артура. Первый ее муж, Дуглас, исчез после того, как зверски ее избил. Она тогда искала поддержки у Артура. Он показался ей вполне приятным. И более-менее зарабатывал. А теперь вот у нее на шее.
Дотти скинула туфли, примостилась на табурете рядом с братом и легонько подталкивала его локтем, пока он не освободил ей место.
– Эй, будет драться! – автоматически сказала Андреа, как все последние шестнадцать лет. Она прислонилась к плите, в которой разогревала большую пиццу на ужин. В лучшие времена Андреа работала продавщицей в лавке семян и садоводческого инвентаря при Оксфордском ботаническом саду, но потом пришлось уйти с работы, чтобы ухаживать за Артуром. – Ну, что творится сегодня на белом свете, а, Дотти? Давай, выкладывай.
Дотти работала в крупном универмаге "Дебнэмс" Сегодня, рассказала она матери, пришел один покупатель, странный такой, заявился в самый перерыв, ну и забыл у них перчатки, приятные такие. А продавщицы взяли да сделали из них кукол. Ей так нравилось работать в этом магазине. Новый филиал универмага, в самом центре Оксфорда, вообще очень приятное место. А на ее этаже им вообще повезло: у них такая приятная старшая по этажу. Очень приятные манеры, и приятно относится ко всем сотрудникам.
– Спасибо, – сказала Дотти, принимая кусок пирожного, который мать протянула ей на кончике ножа. С этого места рассказ продолжался с набитым ртом.
Самое приятное время дня – рано утром, когда магазин только открывается. Дают полный свет, там внутри так приятно – совсем как в кино каком-нибудь, правда. Шикарно все выглядит. По утрам вообще приятно, спокойно. Она могла и поболтать с продавщицами, они вечно хихикали. Мейв вот пришла сегодня с новой прической, так она ей ну вообще не идет. По утрам забегают, конечно, случайные покупатели, но обычно проблем с ними нет. И вообще, они часто такие приятные.